Глава XXIX Потеря управления

В первые дни, что Пётр находился в лагере, ситуация в Северной области изменилась.
Конец марта 19-го года ознаменовался соединением армии Северной России в ходе встречных захватов с Сибирской армией Колчака.
30 апреля 19-го органы власти Северной России приняли решение о подчинении Верховному правителю Российского Государства - Колчаку.

Работы, производившиеся в лагере не были особо нужны правительству северной области. Оно, будучи не уверенно в своей долговечности, не особо заботилось о развитии подвластных им территорий. К тому же полностью ощущало управляемость собой со стороны заправляющей здесь, милитаристически настроенной Англией.
Введя свои войска и флот в Мурманск и Архангельск антанта, пустила корни в местные земли.
Расчистка леса. Его заготовка для строительства следующего, предполагаемого для офицеров барака, хоть и требовала особых затрат, но, выручающая в данном вопросе, бесплатная рабочая сила никоим образом не влияла на экономическую составляющую области. Иными словами, заключённые должны были рыть сами себе яму, увеличивая площади своего же концентрационного лагеря.
Но, ситуация на фронтах постепенно менялась в пользу красной армии. Всё чаще вставал вопрос о прекращении интервенции. Слишком уж много денег из казны союзнических стран уходило на содержание своих армий, которые, впрочем, окупались вывезенными из северной области товарами. В основном это был лес.
Обрадовавшись было встречи с своим сокамерником по Архангельской тюрьме Кондратом, Пётр всё же не тянулся к нему, как к человеку, составляющему его круг. В этих невыносимых для жизни условиях ему, прежде всего требовался собеседник, а не слушатель, часто перебивавший его мысли, уничтожая их звучание ничтожными попытками изъявить своё рабоче-крестьянское видение мира.
Высокий, но, из-за скудного питания и тяжёлых условий содержания худощавый мужчина, привлёк его внимание ещё на пароходе, которым их везли на остров. Но, сошлись на лесоповале.
Деревья валили неспешно, хоть и призванные из глухой, предпиренейской глубинки Французы подгоняли их на своём тарабарском языке, как называл его Кондрат. Но, зная отдельные слова, Пётр не мог угадать в этом словесном бреду ни одно, как ни старался.
Скорее всего это были Гасконцы. Озлобленные от того, что вынужденно оторваны от своей Родины, где редко спускались из родовых, горных поместий в сёла и местные городки, продать колбасу на воскресном рынке, или пропустить пару стаканчиков красного вина в разных барах. Впрочем, скорее всего там и были пойманы, и демобилизованы в армию. Теперь же им ничего не оставалось делать, как мстить тем, кто был слабее их, за эту невольную слабость, допущенную ими в своё время благодаря передающейся из поколение в поколение глупости.
Длинновязый, со сплющенным будто после удара по нему кулаком носом Аснар. И, как пародия на него, приземистый, располневший Луп.
Эти двое держались вместе, словно братья, хоть и были полными противоположностями друг друга.
Остальные Французы общались на более-менее знакомом, хотя бы по своему звучанию языке.
Особой нормы вырубки не существовало. Концентрационные лагеря только лишь набирали силу в новом тысячелетии развитых технологий, научных открытий, и экономических чуд. Главное было не отдыхать. Точнее не делать это во время работы. Иными словами, передвигаясь без толку, или создавая ту видимость труда, что отбирает меньше сил, чем полноценная, рассчитанная на результат деятельность.
- Как я понимаю, мы прибыли с вами на Мудьюг одним рейсом? – сделав особый акцент на слове рейс, будто имел в виду туристическое судно, пытался шутить Пётр с слегка прихрамывающим на правую ногу мужчиной, что работал вместе с ним.
- Да, - коротко ответил тот. Видно было и невооружённым взглядом, данного вида работы на благо Родины, так горячо позаботившейся о нём, неблаготворно влияют на его настроение.
- Пётр Ильич Староплёсов, - представился Пётр.
- Иван Никифорович Басаргин, - тихо, экономя силы даже на голосе, ответил мужчина. И Петру показалось, он уже, когда-то давно видел этого человека. Начал вспоминать, но, не мог припомнить. Наверно ошибался решил для себя.
- Очень приятно. Осмелюсь спросить, за, какие грехи вы здесь находитесь? – поинтересовался Пётр, готовясь к следующему вопросу, что распирал его любопытство.
- Это очень долгая история, - устало ответил Иван Никифорович.
- Мы не могли видеться с вами ранее?
- Думаю, нет, - внимательно всмотревшись своими тёмно-карими глазами в Петра, уверенно признался Иван Никифорович, отпустив из рук бревно, которое тут же откатилось на исходную, так и не будучи уложено на направляющие. По которым должно было быть перекачиваемо ими в сторону расчищенной от деревьев поляны. Где плотники, люди с более высшей чем они квалификацией, рубили сруб бедующего барака.
Аснар, словно горный пастух моментально обративший внимание на подошедших слишком быстро к обрыву, увлёкшихся более сладкой, растущей на его краю травой овец, среагировал на остановку рабочего процесса, ударив со всего маха Ивана Никифоровича в ухо.
Хоть удар и был смягчён опущенным ухом его меховой шапки, тот повалился на бок и затих.
Аснар, задумчиво посмотрел на свой кулак, словно не понимал, как же это так ему удалось с одного маха повалить наземь такого не на много меньшего с ним роста человека.
- Встявяй Ськатьина! – Присев на корточки, навис над ним, несколько растерявшись от своего уж слишком сильного удара.
Много думал о Родине, своём доме на склоне горы, стаде баранов, доставшихся на время его брату, которого не любил, и таил теперь злость на него, так, как тот был младше и в призыв не попал. Считал себя первым, после отца наследником довольно крупного хозяйства. Злость накапливалась в нём все эти месяцы, прошедшие после того, как покинул Гасконь. И, теперь, когда был откомандирован на остров конвойным, она находила выход в виде частенько неоправданной агрессии. За что неоднократно получал взыскания.
И, сейчас действительно стало страшно. Но, не от того, что уж слишком перебрал вложенную в удар силу, а от того, что вспоминал, своего дальнего предка, о котором в его краях ходили легенды. Арно, мог одним ударом завалить быка во время фиесты, когда улочки городка перекрывались, чтоб народ мог веселиться убегая от разъярённых животных, выпущенных на дикую потеху, в угоду средневековым нравам его жителей.
Но, не это пугало его сейчас, а то, что его прапрадед умер, будучи проткнут рогами взбешённого животного, резко изменившего направление своего бега и поднявшего его на рога, именно в том момент, когда тот приноравливался со всей силы своей безудержной лихости завалить ни в чём не повинное животное.
Брусчатка узкой, средневековой улочки городка, как раз напротив его любимого бара долго ещё потом была присыпана опилками, после того, как собрали вывалившиеся из чрева Арно кишки. Со стороны они напоминали Чорисо, колбаски из лошадиного мяса, которыми собственно и питался частенько их бывший обладатель.
Каждый год, на фиесту никто из фермеров не хотел отдавать своих быков, в случае же, если не хватало аргументов, прощались с животными, зная эту дикую наклонность Арно. Но после этого трагического случая все фермеры вздохнули с облегчением.
Понимал Аснар, и по нему теперь есть кому вздохнуть на подобии обрадовавшихся фермеров. Ведь вся его скотина временно находилась у брата после его скоропостижного призыва в армию.
Боязливо глядя на тормошащего Ивана Никифоровича великана, Пётр присел так же рядом с ним, расстегнув ему воротник и взяв руку для того, чтоб прощупать пульс. И, слава Богу, тот ощущался. Пусть и еле заметно, но, сердце всё же билось.
В больничку, как здесь называли небольшой сарай, не понесли, так, как бедолага очнулся и открыл глаза, даже приподнявшись на импровизированных, сколоченных из тонких стволов сосны, накрытых шинелью носилках, когда его переложили на них ещё не успев поднять. И правильно сделали, так, как там особо-то никто за печью и не следил. Безопаснее было умирать в бараке, среди остальных. Тут, во всяком случае хоть к вечеру затапливали печи.
Весна, передумав вновь уступила место холодам. И, хоть на дворе было начало мая, сильные ветра и снегопады не прекращали своей зимней вахты.

Вечером шёл к бараку, зная уже о том, что сегодня причастит его отец Алексий, вместе с остальными, так сказал ему днём, во время обеда.
Войдя, сразу же обратил внимание на исповедь у знакомого ему окна. После её окончания пристроился к желающим причаститься.
Крупная клюковка, одна из многих, заваренных в кипятке, уже остывшем, на большой с выбоинами и царапинами, гнутой столовой ложке, да кусочек лагерного хлеба, припасённого батюшкой с ужина, что достал из кармана были святой кровью и плотью Христовыми, что, как никогда сейчас согрели его душу.
Вспомнил; в детстве подходил к причастию с братьями по старшинству. Сначала младший Арсений, потом средний Спиридон, и уж потом он сам. Любил запивать причастие кагором сильно разбавленным тёплой водой, заедая кусочками просфорок. Оставался на какое-то время рядом в надежде, что сможет взять ещё пару кусочков, и запить снова, если не прогонит вредная бабка, следившая за тем, чтоб не образовывалась большая очередь, поторапливая причастников.
Но, сейчас, здесь, на острове, как никогда прежде ощутил силу причастия. Нуждался в нём последние годы, и теперь чувствовал веру, утерянную им, ещё в Архангельской тюрьме. Если бы и стояла здесь та самая, запомнившаяся ему с детства строгая бабка, обрадовался бы ей. Да и, кто знает, может, и она была бы рада увидеть его взрослым. Где она теперь? Как давно не был в Онеге. Казалось, прошла целая вечность с того момента, как покинул родной город. Давно не видел своих братьев. Что с ними теперь? Чем занимаются?
Арсений.
Посмеивался над ним, так, как тот будучи средним братом часто выступал конкурентом ему в играх. Пытался учить. Но, не слушал его. Всё делал по-своему.
Спиридон.
Младший. Стремительно становящееся редким имя. Как часто спорил с ним. Даже подрался один раз, из-за игрушки. Двухмачтового карбаса, подарил именно ему Петру, как самому старшему папин любимый плотник, иногда, в свободное от работы время, делавший игрушки из дерева.
Возвращался к жизни. Хотелось быть нужным людям. Не понимал, почему же он так отдалился от своих братьев.

Теперь, после причастия страстно хотелось общения с человеком. Пришло понимание, что много наделал глупостей в жизни, и, теперь, когда словно бы очистился от прежних ошибок, хотелось с кем-то долго-долго разговаривать на всевозможные возвышенные темы. Кондрат же для этих целей не подходил.
Перебрался поближе к Ивану Никифоровичу, упросив соседа поменяться с ним местами.
- Ну, как вы? – спросил его тихо.
- Нормально. Но, не спешу это показывать. Доктор приходил. Сказал, может завтра от работ освободит. Так, что иногда полезно повредить ту часть тела, которая временно выйдя из строя способна позволить остальным его составляющим отдохнуть, не в силах управлять ими. Правда, при этом, безусловно есть некий риск вместе с остатками и без того скудного понимания окружающего мира потерять сам смысл управления, - ответив шёпотом, впервые улыбнулся Иван Никифорович.
- Вы были ранены? – бросил взгляд на ногу Ивана Никифоровича Пётр.
- Да. Снаряд разорвался близко. Слава Богу, только один из многочисленных осколков, убивших целый расчёт одного из пяти орудий, которыми я командовал попал в меня, но, как раз под коленку. Сама по себе рана от такого маленького осколочка могла быть не особо серьёзной, попади он в какое другое, более мягкое место. Но, повредил кость. Тот бой закончился Австрийским пленом. Из которого впоследствии бежал, - не без нотки лёгкого бахвальства, улыбаясь одними глазами, рассказал Иван Никофорович.
Опять заметил еле уловимые, но, как казалось ему, знакомые черты в лице Ивана Никифоровича. Где же он мог его видеть? В гимназии? Вряд ли. Может в университете в Петербурге? Скорее всего. Но, как не напрягал свою память, никак не мог вспомнить.
- И, всё же мы с вами где-то виделись, - невольно вырвалось у Петра. Сейчас уже понимал; навела его на данные мысли, исходящая от Ивана Никифоровича некая уверенность в себе, замешанная на самоиронии, без которой бы казалась давящей.
- Возможно. Вы второй раз упоминаете мне об этом. И, я сам уже начал думать о некоем, давно забытом, нашем с вами знакомстве.
Кормили очень плохо. В день выдавали 200 г галет, 175 –ти граммовую банку консервов, горсточку варёного риса, примерно грамм 50 и щепотку соли, грамм 10. А сами работы отнимали, куда больше сил, постепенно лишая тело энергии жизни. И, только такие дни, когда можно было отлежаться, помогали выжить, растянув своё существование ещё на какое-то время.
- За что сидите? – пристроившись рядом, продолжил расспрос пострадавшего на лесоповале соседа.
- После переворота арестовали в Архангельске.
- Как!? На вас же морская форма?
- Я не поддержал Чаплина.
- Причина.
- Ненавижу интервентов.
- В этом мы схожи.
- Понимаете ли, я своё отвоевал ещё в первую мировую. Но, вернувшись в Петроград, ошибочно решил; не смогу без армии. К тому же, морская форма, доставшаяся мне совершенно случайно, напоминает о неосуществившейся детской мечте, - криво, из-за боли в ухе, улыбнулся.
- Каким же образом вы сменили цвет мундира?
- Дело случая. В Петрограде предложили устроиться на ледокол «Ермак» артиллеристом. Затем, вернувшись в Архангельск, уехал на этот проклятый остров, командиром батареи.
- Вы встретили огнём английскую эскадру!?
- Да. … Но, с меня, извините хватит. Да и за кого воевать?
- За Россию, - без особого энтузиазма, скорее автоматически сказал Пётр.
- Россию!? А, позвольте вас спросить, о какой России вы говорите? Царской, или той нынешней, что не знает, не принимает никакой власти, пока её не заставят силой, и уж тогда мало не покажется. Вся эта глупость, что творилась в стране, начиная с 1906-го года, уже зашкаливала, как стрелка прибора, показывающего давления в котле паровоза, грозясь устроить колоссальный взрыв, что собственно и произошёл.
Я поражаюсь глупости народа, тупо следовавшего на поводу всех этих невозможных, лидеров, что и за себя порой не в ответе, а теперь пробравшихся к власти.
- Это вы о председателе правительства северной области Чайковском говорите?
- И о нём тоже, - скривив лицо от боли, так, как всё же слишком громко говорил шёпотом, перешёл на ещё более тихое, буквально еле заметное, заговорщицкое шевеление губ, продолжив: - Я всех, всех имею в виду. И Ленина тоже. Эта бандитская шайка лицемеров и проституток не приведёт страну ни к чему хорошему. Надеюсь с вами можно говорить на такие темы? – внимательно всматривался в глаза Петра.
- Безусловно. Я и сам теперь мыслю заодно с вами.
- Позвольте, а как ваша фамилия? Кажется, Староплёсов?
- Да, - насторожился Пётр.
- Вы случаем не сын известного в Онеге предпринимателя Ильи Александровича?
- Он самый. Старший. У меня ещё три брата. Но, они, как-то оказались в стороне от революции.
- И слава Богу. А вы, как я понимаю, попали в самую её гущу? Член исполнительного комитета, должность не шуточная. Надеюсь руки в крови не замарали?
- Нет. Бог миловал, - Пётр понимал всю нелепость сложившейся ситуации, которая столкнула в споре двух непримиримых до определённого момента в своих политических взглядах людей. Причём находящихся в концентрационном лагере, пострадавших от власти, берущей своё начало от прежней, которую в своё время считали легитимной.
Сейчас Петру показалось, что он царский офицер, сидящий в плену у красноармейцев.
Иван Никифорыч же, одновременно с Петром поймал себя на мысли о том, что, хоть и арестован в какой-то степени промонархической властью, так же ощущает себя в плену у красноармейцев. Невольно улыбнулся, привыкая к боли в области уха, несмотря на то, что оно сильно опухло, и от этого плохо слышало. К тому же в нём мучительно отдавался выстрелами каждый удар его сердца.
- Ну, не будем заострять, - потрогал рукой ухо Иван Никифорыч.
- Вы знаете, в любом случае; происходящее в России - это полная потеря управления, - нашёл объединяющую их мировоззрение нотку Пётр.