Глава XXX Денежка

Снег, оставшийся от длительной, необычно холодной зимы, ещё долго прятался под приземистыми берёзками, у камней, в расщелинах между скал и овражках.
Ке;ссь ма;нн (май) только начинался, когда Та;ррьй родила девочку.
Как и каждый лопарь, хотел видеть своим первенцем мальчика. Но, не расстроился, не переживал, знал, жизнь только начинается.
Летом предстояло кочевать в глубь полуострова, к Ловозеру. Туда откуда была родом Та;ррьй.
Всегда мечтал увидеть частицу будущего. Нет, не себя самого в нём, а лишь чуть-чуть приоткрыть завесу того, что скрывало от него должные наступить времена. И пусть его там в них нет, да и не может быть, но другие люди, что будут жить тогда, да и как именно жить, интересовали его сейчас.
Думал; уже скоро никто не посмеет отобрать что-либо у своего ближнего, так, как в этом не останется потребности и все поймут; что достаётся с трудом, не может быть присвоено. Грабить, неправильно, не приведёт ни к чему хорошему, как для них, так и для многих поколений, берущих с них начало.
Задумался над тем, что бы было, если, скажем, те же новгородцы жили скромнее и незащищённее чем лопари. Неужели тогда бы он приходил грабить их? Зачем? Ведь у него всё есть. Олени, лес, море, жена, и, вот теперь дочка. А, то, чего ещё не смог себе добыть, может выменять у новгородцев на шкуры. Охота хорошо вознаграждает его лесными богатствами.
Нет, тут всё же таится, что-то не то. Не ради обогащения приходят в их края ушкуйники, чем дальше проникая на их исконные территории, тем слабее и не увереннее чувствуя себя здесь. Но, с каждым годом их становится больше. И, вот уже появляются новые поселения новгородцев по Белому морю. Пусть и немногочисленные, две, три избы, но основательные, со своим скотом, огородами, и даже ладными, выструганными словно не человеческими руками карбасами. Умел и он раньше делать лодки. Но, им, лопарям незачем строить их такими большими. Не плавают далеко, не нуждаются в продаже рыбы другим, а кормят только себя.
Может, секрет жадности кроется в таком чуждом для него, стремление к наживе? Нет, всё же, безусловно во всём виноваты маленькие серебряные пластинки, на которые можно выменять себе всё, что угодно, в любом городе мира, кои называют деньга.
Были и у него такие. Но, не понимал их смысла первое время, не доверял им, считая ненадёжными. Не верил поначалу, что добытая на охоте шкурка писца может быть равнозначна горстке этих маленьких, пусть и отлитых из серебра пластинок. Но знал, она имела себе цену. И, те, у кого их больше, держались увереннее. Если же не были лопарями, смотрели на окружающих свысока.
Никогда прежде не видел среди своего народа такой образ поведения. Да, у кого было больше оленей, имели безусловный авторитет в своём видении той, или иной ситуации. Но, никому из богатых лопарей и в голову не приходило ставить себя среди равных выше, словно сделаны были не из мяса и костей, как и всё живое вокруг.
А новгородцы частенько попадались ему с этой, как считал он болезнью. И виной всему были маленькие денежки. Точнее их количество. Более того; занимая меньше место чем пушнина, легко могли быть украдены без применения силы, ночью, во время сна, или в похмелье.
Сам их размер говорил; для того и созданы, чтоб приносить зло. Хоть и имел их у себя в доме, надеялся; будущее будет без них. Не приживутся среди людей, ведь и появились в его краях недавно.
Не охотясь, не ловя рыбы, не работая, а только лишь от природы будучи смелым человеком теперь достаточно отбирать у других эти маленькие кусочки металла, что нажили трудом, при этом ещё и умудряясь оставаться благородным человеком, кичась тем, что не убил и не изнасиловал.
Но, всё же новая вера, что несли вместе с собой новгородцы помогала им оставаться ещё не такими зависимыми от этих серебряных монеток.
Странное дело, один и тот же Бог, избранный своим защитником для двух иных, граничащих между собой народов, понимался ими по-разному. Иногда доходило и до принципиальных противоречий.
Свеи использовали Его имя, как карательный меч, позволяющий порабощать, грабить и насиловать лопарский народ. И, никакие архиепископы, снаряжающие миссионерские походы в их земли не могли после этого крестить униженных, обобранных лопарей, ненавидящих их Бога, скрывающихся в лесах от этих носителей «света» в их тёмные души.
Те же христиане, что проникали на Север из Новгорода, не спешили с христианизацией, местного населения. Вели себя так, будто и не думали никого привлекать к новой для этих мест Вере. Просто рубили часовни в лесу, на путях своего продвижения, а, иногда и целые церкви в погостах, что появлялись всё дальше и дальше от Новгорода. Молодая республика, управляемая вече, росла и развивалась.

Поставив свою вежу самой крайней с берегом моря в эту зиму, сильно рисковал тем, что опять придут по весне, как только сойдёт лёд ушкуйники. Но, теперь, почему-то не боялся их, как прежде. То ли от того, что возомнил себя равным им человеком, а может даже и в чём-то большим. И, это большее заключалось в понимании своей скромности, в том, что не нуждался в богатстве. Не хотел добиваться положения в обществе. Да и общество его было лес, да олени. А казаться выше перед женой, или дочерью, не имел никакого желания, впрочем, как и все лопари, никогда не ставящие себя выше остальных членов семьи.
Сейчас, в конце весны, перед началом лета, как никогда ощущал себя вне всех житейских мелочей, окружавших прежде. Обильно украшенные керёжи не так нравились ему своими резными, расписанными лопарскими узорами, сколько своей прочностью и надёжностью. С любовью вышитая гакти (наплечная одежда), радовала прежде всего тем, что была сделана в подарок на свадьбу любимой Та;ррьй. Везде видел здравый смысл, красота отступала назад.
Красивые, с загнутыми носами яры (обувь), для охоты и путешествий и не менее изящные, но, не такие высокие каньги (обувь), для передвижения рядом с вежей, так же носил с большим удовольствием, по той же причине; к ним прикасалась рука любимой жены.

На второй день, после рождения дочери, сказала ему мама:
- Не поймёшь сначала ребёнка своего. Будет казаться не твоё продолжение. Но, потом проникнешься им, почувствуешь, словно себя самого.
Отец, попыхивая трубкой, выразил мысль проще:
- Дочь, или сын, всё твоё продолжение. Хорошая жена тебе досталась.
Задумал в этом году делать лодку. Хотел заняться рыбалкой. Присмотрел пару изогнутых ветром и холодом стволов для киля. Собирался уж идти в лес за ними, как увидел вдалеке длинный ушкуй новгородский и пяток человек в нём. Неспешно гребли. Всматривались в дымок от утренних костров поселения. Знали за чем плыли. Весна отступала, много добычи дала зимняя охота. Пора было забирать разбойничью «дань» с местных.
Крепко сжала рука топорик.
Много порублено было им за долгие годы, что находился в семье, и деревьев и тушь зверей. Брал его с собой в поход на Сигтуну, но, так и не использовал в бою. Только рушил им, поджигая жилища свеев. Не обагрился он кровью человеческой. Да и не было в его доме такого оружия, что могло похвастаться этим. Даже лук, не сам по себе, а стрелы, выпускаемые им из себя, достигали не человека, а дикого зверя.
И, сейчас, когда в его доме появилась новая жизнь, не хотел крови. Воткнув топор в колоду, зашёл в вежу. Сказал:
- Ушкуйники идут. Встретим по-доброму. Крест на тебе?
Та;ррьй кивнула головой подтверждая наличие защиты на своей шее. Знала, умеет договариваться с ними. За, что и ценила, видя, как избегает ссор в семейных делах
Предупредил родителей о приближении гостей. Те, сказали нойду и остальным. Присел у берега на камень. Ждал.
Что-то схожее всё же было между новгородцами и свеями. И не во внешнем их виде, так, как в этом были практически идентичны, а в том всплеске вёсел, что лениво опускались в холодную, майскую воду, для того, чтоб поднявшись, стекая каплями в море, опять неспешно погрузиться в него, для нового взмаха. Но не походили на свеев, из-за отсутствия злости в глазах, наполненных скорее некоей хитрость, маскирующей неизбежность победы своего преимущества над частенько проявляющем свою слабость местным населением.
- Как перезимовали поганые? Много ль дичи побили? - ещё не дождавшись пока уткнётся носом ушкуй в берег, намекнул на свои намерения долговязый, с выбивающейся светлой прядью волос из-под шапки новгородец. Его хитрая улыбочка, словно с издёвкой относящегося к местным, ставящего себя на ступень выше их человека, оставила след в глазах Ёгра.
Для него все эти люди, приплывшие с юга, были новгородцами, впрочем, как и заплывавших к ним с запада свеев называл упсалами.
- Дичь побили, что не побить. Только вот не поганые мы, - ответил Ёгра. Теперь верил своему кресту, что был на шее.
- Как не поганые? Раз язычники, для нас крещёных поганые. А, значит и власть над вами имеем, как старшие братья. Под защитой вы у нас от свеев состоите, - разъяснил рябой мужик постарше, табанящий лениво веслом, разворачивая ушкуй к берегу.
Ничего не возразил Ёгра. Ждал, пока сойдут на берег. Знал, войдут в дом, искать будут шкурки писцовые.
- На вот, лови чалку лучше, - бросил ему конец верёвки длинновязый.
Поймал.
Неужели опять он! Промелькнула в его голове догадка. Уж третий раз сталкивает с ним судьба.
Привязал чалку к берёзке, растущей у берега. Подождал, пока сойдут все. Но, не подал руки, глядя в глаза знакомому прежде новгородцу.
- А, это ты! Тесен мир, мала северная земля, раз третий раз сводит меня судьба с тобой, - признал и его новгородец. Ёгра не помнил его имя, да и, каждый раз не считал нужным спрашивать, так, как понимал, не нужно оно ему, не запомнит, да и пользы от этого никакой не видел. Не друг он ему был, и не враг, а так, мелкий человечишка, ради денежки возомнивший себя ставленником Божиим на земле.
- Собирай народ. Разговор держать будем, - скомандовал тот ушкуйник, что табанил вёслами, чаля к берегу. Видать главный был.
Послушно пошёл было по вежам, но, понял; и так, без него все видели гостей, выходили уже, собирались в центре поселения, ожидая разговора. Знали и без намёков, чем он может закончиться для них.
Вошли в центр круга ушкуйники. Не оставили никого на своей ладье, словно не боялись поганых, считали примитивнее себя и глупее.
- С каждой души по пяток куниц, - деловито расхаживал перед лопарями старший разбойник, подбоченившись руками, как хозяин. Несмотря на небольшой рост его бородатое, будто у переболевшего оспой, щербатое лицо придавало уверенности словам.
- Никогда с жён не брали так много. А с детей-то и вовсе, - послышался ропот на плохом русском, вперемежку с лопарским языке.
- Никогда! А теперь, когда, - передразнил уже близкий к пожилому возрасту, но довольно большого роста воин, с глубоким шрамом на носу. Хитро всматривался в народ, словно выискивая самого строптивого среди лопарей, чтоб покончить с его несговорчивостью одним ударом кулака.
- Неужель и с меня возьмёшь, как со всех. Ведь помог я тогда в походе на Сигтуну? - не стеснялся Ёгра. Сегодня, как никогда чувствовал в себе силу, будто подкрепляла его она, снизошедшая свыше. Ведь уверовал в защиту креста. Не молился. А, всего лишь поверил, что никто боле чем тот не способен помочь ему.
- Возьму, а, что ж не взять-то? Али ты не такой, как все? Чем лучше остальных? – ответил знакомый новгородец.
- Не лучше я. Как все. Только с Богом теперь.
- Знаем мы ваших богов поганых. Весь лес ими утыкан. Не боги это, а так, - плюнул на землю тот у кого нос был рассечён шрамом.
Не видел раньше никогда, чтоб вот так выплёвывали из себя слюну. Не понял, что этим хотел сказать новгородец. Но, очень расстроил его таким поступком. На его же землю и свою слюну бесстыжую уронил. Да, ещё и со злостью какой. Нет, не договориться он с этим человеком.
Женщины с детьми малыми, и постарше высыпали на поляну. Все спорили по-лопарски, мало, кто теперь уже вставлял русские слова. Дети плакали.
Та;ррьй, так же вышла из вежи с дочкой. Но, та не плакала, сосала грудь. Смотрела в низкое, облачное небо своими тёмно-голубыми глазами, какие бывают у младенцев любых народов первые две, три недели после рождения. Не понимала того, что происходит вокруг, только облака отражаясь, скользили в глазах, как по бескрайнему небу.
Встав так, чтоб все его видели, достал из-за пазухи оловянный крестик. Сказал:
- А вот! Смотри! – поцеловал его. Показал всем, прежде чем убрать обратно.
Та;ррьй повторила за мужем.
- Э-э-э-х! – отчаянно махнул рукой ушкуйник со шрамом на носу.
Народ, затих.
Замолчали и плачущие дети, не видящие поддержки взрослых, что перестали их успокаивать, качая на руках, а этого уж точно никак не ожидали.
- Крящёный что ль? – встал на месте от удивления знакомый новгородец не веря своим глазам. Даже встреть он евреина, здесь в северном лесу, не так бы удивился увиденному, как такому маленькому, что был и на его шее, но из золота, крестику.
- А, что не веришь? И имя у меня Ёгра. По-русски Георгий. Аль не знаешь такого? – ещё больше осмелел Ёгра.
- Есть ящё крещёные? – оторопел и старший.
Но, больше ни у кого не было крестиков. Некая странная, тревожная тишина образовалась в воздухе. Могла она обернуться теперь чем угодно. И ещё большим грабежом, и, наоборот стыдливым бегством.
Проще было убить Ёгру и ограбить всех лопарей. Но, не поднималась у них рука на людей, без сильной на то причины. Грехом посчитали брать на душу убийство из-за одной, общей с их Верой.
Но, первым, нашёлся, что сказать старший из ушкуйников, так же недоверчиво продолжавший всматриваяться в лопарей:
- Ишь хитрющи каки! Не пройдёт с нами такой номер. Со всех мужиков по пять куниц. А женщин и детей, так уж и быть, не тронем.
Встретился со смелым взглядом Ёгры, добавил. А с этого не возьмём. Пусть примером вам будет, чтоб к Вере нашей пришли.