Глава VII Дракон

Дни выросли, постепенно завладев полностью отведённым прежде на ночь временем. Но, ночь, при этом не ушла, прочно засела в людские души.
Как прежде радовался каждую весну тому, что ночь таяла на глазах. Теперь же боялся этого. Скрывался от солнца. Понимал, как обманчиво оно стало в последнее время, когда и сама страна, где родился и вырос, словно вывернулась наизнанку, выставляла напоказ своё нутро, пряча на долгие годы прежнее лицо, в страхе оставаться честной.
Лицемерие теперь становилось повседневностью. Воля превращалась в зло. Мужество покрывалось льдом предательства.
Ветер гнал низкие облака над Белым морем, в сторону Архангельска. Мелкий, колючий, совсем не летний дождик, колол лицо и руки. Но, был рад - это и есть, та самая правда, что уж точно не выдать, не замаскировать, под ясный, солнечный день.
- Как же произошла эта революция? – испугал его своим вопросом, подошедший сзади Иван.
- Вы о чём? – укутался крепче Пётр.
- О том, что не так-то и просто сдвинуть с места толпу. Ни одна революция на свете не происходит от того, что народ встаёт перед выбором смерти от голода, или от пули.
- А Французская?
- Ерунда! Всё это такая ерунда.
- Но, почему же?
- Это провокация.
- В каком смысле?
- Была б моя воля расстрелял всех, кто на митингах драл свои глотки, выявляя пустые мысли в головах рабочих, мещан и крестьян. Ведь не умирали же с голоду, не боялись ночных арестов? Что же сподвигло всю эту толпу бродить по революционному Питеру и орать во всю глотку не ими выдуманные лозунги. Всё это провокация жидовствующих вождей.
И эти слова, сказанные Лениным о том, что если верхи не могут управлять по-старому, а низы не хотят жить по-старому, полная чушь. Хитрым, изощрённейшим путём овладели головами невинных людей, которые и представить себе не могли тогда, к чему это приведёт. Да и сейчас попрятались по своим норам, в надежде переждать эти дни, будто всего лишь непогода. Не дано понять толпе, что натворила, да и происходящее в данный момент, не видят, не желают знать. Керосин подорожал, и на хлеб баснословные цены, мясо днём с огнём не найти – вот их удел! Вот о чём только и способны знать и думать! Это трагедия!
А виной всему, что!? – взял за плечи Петра, всматривался в него, словно в предмет, на котором могла быть зашифрована тайнопись, заключающая в себе ответ на его вопрос.
- Слабые действия правительства.
- Не то! Всё не то!
- Что же по-вашему?
- Жадность! Хотят пожить по-человечески ещё хотя бы годик, месяц, недельку, денёк. А уж потом, трава не расти.
Вон и Чайковский сбежал. Тьфу! Одна гниль! Руководит теперь оттуда, - дал волю чувствам, но, задумался на миг, затем добавил: - Вообще-то никакой народ невозможно поднять на революцию. Ни европейский, ни, тем более Русский.
Втянули Россию в войну, а потом, в революцию силой. Не нужны они были нам. Народ, будучи сам же своим защитником и воином идёт на переворот только будучи управляем со стороны. В данном случае из-за границы, мировым капиталом, масонами, да чем угодно, только не сам по себе.
Любая революция, впрочем, как и ДЕМОНстрация от лукавого.  Проблема состоит не в том, что народ, будучи управляем царём не хотел перемен и поэтому голосовал за одни и те же партии годами, боясь реформ, что никогда не приводили у нас в стране к хорошему. Она в вере в непогрешимость власти, её святость, и страхе. Это переданный генетически страх перед монархом, и вера в Бога, что испокон веков была на Руси превыше всего, теперь же пала так низко, что уж и не видна совсем.
Народу необходим царь, что решал бы все вопросы и проблемы за него. Сам же не в состоянии думать, заботиться о себе. Ничего не желает менять. Даже если царь деспот, кровавый тиран. Это внутри народа – терпение во славу Божию.
Но, монархия без культуры, без традиции превращается в абсурд. Потому что её смысл удерживать народ в единой вере, культуре и традиции, одновременно развивая, просвещая и облагораживая.
Сейчас потеряна культура, вера, традиции и царь, какой бы он ни был. Осталась лишь память терпения монарха. А это говорит лишь о том, что неминуемо переродится в терпение кумира, обязательно занявшего его место. Память верить и идти до конца. Делать для него всё, даже, если потребуется убивать брата, если к этому призывает новое мировоззрение и умереть в конце концов.
Это на уровне генетической памяти Русского человека. Только вот дело в том, что Россия теперь уже не принадлежит себе. Она пошла по миру, и будет управляема извне тем, кто её подберёт. Кто это будет мы никогда не узнаем. Но, одно можно сказать с полной уверенностью – революции больше не нужны тем, кому будет принадлежать наша Родина. Невидимые для народа, через марионеток будут править страной долгие годы.
Народ же не увидит этого, слепо веря новым вождям, словно цари ставшим менять один другого, впрочем, так же, как и монархи, умирая на своих «тронах».
- Но, нам-то что делать?
- Вот, и я о чём! Мы, как раз и стоим перед выбором, умереть от голода, или пули. У нас теперь один выбор. Бунт!
- Бунт!? Мы же готовились к побегу?
- Побег так просто не удастся. Мы наверняка будем пойманы. Надо действовать всем вместе. Нет сил больше терпеть. Только бунт. Неистовый и всепоглощающий.

* * *

Судаков свирепствовал.
Каждодневные ночные шмоны, доводящие заключённых до изнеможения. Пытки, проводимые им вместе со своим другом, комендантом острова капитаном Прокофьевым, в комендатуре, где даже была выделена для этих целей специальная комната, стены которой, поначалу отмываемые от крови, теперь уже никем не мылись, изменив свой благородный, бежевый цвет брёвен, на тёмно-бурый, с подтёками, превращались в привычку, требуемую теперь его натура постоянно.
Никогда не имевший никакого отношения к допросам, не служивший в контрразведке, хранивший в себе скорее природные, нежели чем приобретённые, развитые во время жизни данные, не стремился к каким-либо нюансам расследований. Не трогала его и та нить, потянувши за которую человек мыслящий способен был распутать любой сложности дело. Ни это привлекало его в своей работе.
Будучи начальником ссыльнокаторжной тюрьмы вовсе и не должен был заниматься теми делами, что от безделья и тяги к физическим извращениям добровольно возложил на себя. Специально выискивал тех, кто возмущался его режимом. Провоцируя слабых на стукачество, пытками, выбитыми зубами, сломанными пальцами, раздробленными суставами вытравливая из них последние человеческие качества, делая рабами, в страхе навсегда потерять своё тело.
Ненавидел мягкость в людях, считал её слабохарактерностью. Себя же ставил рядом с самим Богом. И, ещё, когда Игнатьев был управляющим отдела внутренних дел Временного правительства Северной области, возненавидел его за эти непонятные с детства качества.
Теперь, же, когда Игнатьев числился среди заключённых его лагеря, получал неимоверное удовлетворение от одного только вида, опустившегося полицейского, ведь прежняя его должность могла быть приравнена к министру внутренних дел.
Мечтал о том, чтоб переговорить с ним в своей, специально выделенной для этих целей комнате. Издалека подступался к ненавистному ему человеку через своих стукачей, в надежде получить хоть какую-то зацепку.
И вот, она была получена.
В разговоре со своим соседом по нарам Игнатьев не сдержал эмоций, назвав Судакова злодеем и извращенцем. И, если тот сам гордился этой формулировкой, то остальным мог позволить видеть извращенцами кого угодно, как в своём окружении, так и среди заключённых, только не самого себя.
Взяли его во время ночной проверки. Не стали днём, потому, что так лучше запомнилось бы для окружающих. Посадили в карцер, заставив снять верхнюю одежду.
Судаков не стал возиться с ним ночью, был сильно пьян, проиграв денег в покер, расстроился, и, не в силах отыграться удалился ко сну.
Рано утром же, проснулся от греющей его холодное сердце мысли о том, что, ждёт его какое-то важное, приятное, но отложенное до утра дело. Что же это могло быть, перебирал в своей памяти избитых вчера заключённых. Фамилии никогда не запоминал. Перед глазами были лица и те травмы, что наносил самолично. Тех же, кого избивал комендант острова капитан Прокофьев, или солдаты, не запоминал.
Ненавидел солдат взвода охраны за их мягкость. Каждый раз приходилось самому показывать пример этим деревенским мужланам, не способным даже устроить яркий кулачный бой в своих деревнях и сёлах. Где же были те, кто оставался ещё на что-то способен, куда подевались смелые, безжалостные солдаты?
Утром, перебирая в памяти всё наивозможнейшее зло, что мог бы совершить сегодня во имя великой цели, перевоспитания заключённых, никак не мог вспомнить об Игнатьеве. Лишь чувство победы над неким зловещим драконом, что портил, уничтожал его жизнь, делая её ещё более ненавистной к окружающим последние месяцы томило его сердце ожиданием страшных мук, что мог произвести над побеждённым, но не сломленным «зверем». Только вот, кто же это мог быть, вспоминал позёвывая, надевая китель.
Может это всё приснилось? Что же это он так много вчера выпил? Да, ещё… позвольте… позвольте! Он же проиграл денег! Какой ужас! Не люблю проигрывать! Кто же этот гад, что посмел быть умнее меня в такой подлой игре, как покер?
Вспомнил - это был капитан Прокофьев.
Нет, не мог он так меня обидеть. Сегодня даст отыграться, если не захочет потерять моего доверия, блуждали в его больной голове мысли.
Надевал яловые сапоги, измазанные снизу какой-то бурой, липкой грязью. И тут кровь.
Кровь! Чьей же крови он желал вчера вечером, так и не решившись пустить её ночью? Кого больше всех ненавидит среди людей, сам себе задавал наводящие вопросы, на которые пока не мог ответить.
Игнатьев!
Вот эта сволочь, что так радовала его в предутренние часы! Вспомнил! Но, где же он теперь? Не его ли кровь на его сапоге? Напряг себя воспоминаниями. Но, не мог ничего припомнить. И, всё же это уже была настоящая победа, вспомнить фамилию, которые никогда не запоминал. Крикнул:
- Дневальный! Мать твою!
- По вашему приказанию приб….
- Куда дели арестованного вчера ночью в бараке?
- Так ведь ваше благородь в карцер приказали раздетым…
- Привести немедленно! -  потянулся, почесал затылок, затем, уже вдогонку, приказал: - Погодь. Погодь. Через часик давай его. Позавтракаю пока. Затем развод на работы, а там и займусь.

- Ну-с, хорош гад! – как всегда, издалека начал свою беседу Судаков с приведённым для «разговора» заключённым.
Тот стоял опустив голову, обхватив руками низ живота.
- Голову подними сволочь контрреволюционная! – поднял ему подбородок своим англоофицерским стеком. Берёг его, чтоб не замарать в крови. Со стороны казалось; именно в этой идеально выточенной деревяшке и храниться его душа, как игла кощея в яйце, что в сундуке, спрятанном на дереве.
Искоса посмотрел отсутствующим взглядом на Судакова. Шея плохо гнулась, впрочем, как и все остальные суставы, из-за того, что сильно окоченели в карцере. Но, не та уже была в нём температура, ох не та, чтоб отморозить себе конечности. Лето, несмотря ни на что, вступило в свои права в этих краях.
- Как же ты посмел так меня называть?
Молчал, не понимая, что от него хотят. Имея юридическое образование и опыт работы в полиции, не мог и представить себе, что существуют такие методы проведения допросов.
- Отвечай, когда тебя спрашивают! - для разминки со всей силы ударил кулаком в верх живота.
- Ух-х-х! – выдохнув воздух, сполз на корточки бывший управляющий внутренних дел северной области.
Ненавидел всех, кто был выше его. Не считал за людей. Только он один мог быть самым достойным на любую должность, что занимали над ним всяческие выскочки и карьеристы. Сам таковым не был. Всю жизнь доказывая свою незаменимость жестокостью к окружающим, в выполнении, а порой и перевыполнении поставленных задач.
- Поднять!
Солдаты взвода охраны подняли заключённого. Прислонили к стене.
- Я могу задать свой вопрос и второй раз. Но, это уже дороже тебе обойдётся.
- Как? – вдохнул воздуха Игнатьев. Догадывался, его собеседник донёс слова, сказанные им в порыве ненависти к начальнику ссыльнокаторжной тюрьмы.
- Ты меня спрашиваешь, сволочь!? – на этот раз, выверенным движением сломал ещё не подверженный цингой зуб.
- Я сказал, …  что … вы извращенец, - схватился за разбитую губу, выплёвывая остатки зуба, подтвердил Игнатьев.
- Вот! А я о чём? Замечательно! Прекрасно! И, что же вы думаете, я теперь вынужден с вами сделать?
- Мне совершенно не интересно, - несколько согревшись, и придя в себя отвечал Игнатьев.
- Ах ему видите ли не интересно! Ну, ничего, ничего. Быстро я убивать не буду. У нас с вами, ой, как много времени. А то, как работу лагеря критиковать, так мы какие смелые! Видите ли, люди тут мрут! Да, мрут! И будут дохнуть! Только вот не люди это, а звери. И ты такой же, как и они.
- Вы мерзавец, я и сейчас могу это повторить.
- В карцер, и не кормить сегодня. Одну только воду, - отдал распоряжение, вытирая о поданное ему солдатом, чистое полотенце разбитый о челюсть Игнатьева кулак. Затем, заметив капельку крови на своём стеке, бросив полотенце на пол, протёр её уже специально вытащенным из кармана носовым платком, дополнив:
- Ненавижу, таких, как вы. Из-за вас мы Россию и потеряли. Демагоги сраные! И Ленин ваш такой же!
- Я не имею … никакого … отношения к этому немецкому шпиону.
- Да ты ещё похлеще его! – уже в спину кричал Судаков.
Начало борьбы с драконом сегодня было положено. Никогда не спешил с людьми. Знал, таким образом движется к цели вернее, побеждая дикого зверя постепенно, давая ему время на переосмысление. Того и гляди, может и людьми настоящими станут, думал теперь, понимая, не зря его с самого утра мучала некая радость от предстоящего.