de omnibus dubitandum 109. 341

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.341. ТЫ ВРЕШЬ, СЕНЬКА…

    – Не стоит… – уклончиво сказал он, – это одна из рискованных страниц моей жизни. Я находился на краю пропасти!..

    – Но, Сенька… Но мы же заключили…

    – Она уже умерла… – сказал он глухо. – Не будем тревожить воспоминания.
Мы помолчали в трескучем щебете воробьев.

    – Значит, не пойдем сегодня на «кубанские обрывы»?

    – Сегодня не придется… – озабоченно сказал он, и его тощее, угловатое лицо стало строгим, как на геометрии у доски.

    – Свиданье у меня, с одной особой…

    – У тебя свиданье?! – воскликнул я.

    – Ну да… с одной особой! Что же тут удивительного?!. В его тоне слышалось торжество, и меня уколола ревность.

    – С какой… особой? – спросил я его с укором.

    – Разумеется, с женщиной!

    – С… женщиной?! – повторил я звучное это слово, какое-то странно-новое. – У тебя… с женщиной…?!

    Это слово звучало во мне соблазном, нежностью Марии, лаской. Вспомнилось – «Мика, Мика!..» – «ах, как бы я вас расцеловала, ми-лый!».

    – Ну… может быть, я влюбился… – нерешительно выговорил Сенька, словно и его смутило, и его тонкий и длинный нос – признак мужества, по его словам, – вытянулся еще больше.

    – Ты врешь, Сенька?… – недоверчиво сказал я.

    – Что же, по-твоему… не могу я влюбиться?

    – Ты… влюбился?! – воскликнул я, только сейчас заметив, что его хохолок в помаде, и стало ясно, что Сенька действительно влюбился.

    И меня охватило радостью, родившеюся во мне сегодня: да ведь и я влюбился! Эта радость сияла на синем небе, на подоконнике, в хрустале, на весенних пролесках, в радужном озарении на книге. Звенела во мне: влюбился!..

    – В кого… Сенька?

    – Ты ее не знаешь… – мечтательно сказал он в окно. – Скоро притащу карточку, увидишь!

    – Но как же теперь… что же ты будешь делать?…

    – Что делать… – как будто смутился Сенька, – ухаживать! Будем прогуливаться, сближаться… как всегда делается! Сперва – общие разговоры, чтобы узнать друг друга, а потом… как-то получится! Жениться, понятно, я не буду, связывать себя! Македонов говорит – смелей! Написал письмо. С женщинами надо решительно…
И он взглянул на меня, словно искал поддержки.

    – Сенька, милый… – предостерег я его, – а если из гимназии выгонят? Помнишь, в прошлом году… Я напомнил про пятиклассника Смирнова, как мать одной гимназистки показала инспектору записку, и Смирнова посадили на воскресенье. Но Смирнов был любимчик, а Сеньку выгонят!

    – Плевать, в юнкерское уеду. Моя не гимназистка, и я брюнет. Брюнеты всегда раньше…

    – Она… не гимназистка?! Кто же она?…

    – Она… акушерка! – сказал он важно.

    – Акушерка?! – воскликнул я.

    Это меня страшно поразило: акушерка! У нас была знакомая акушерка, стриженая, вертлявая старушка с саквояжем, пропахнувшая насквозь карболкой. Она закидывала ногу за ногу, сосала тонкие папироски и все черкалась, и у нас в доме говорили, что все эти акушерки – «сущие-то оторвы».

    – Ну да, акушерка… – нерешительно сказал Сенька

    – Но… они же по таким делам! – объяснил я в смущении, представляя себе старушку, – и воняют всегда карболкой!..

    – Ну что ты понимаешь! – сказал Сенька презрительно.

    – Моя, во-первых, самая настоящая бельфам и пахнет ландышами! Роскошная ж-женщина… – проговорил он бесстыжим тоном и потянулся в неге, и мне мелькнуло, что он хочет предаться изнеживающим наслаждениям, как Ганнибал в Италии. – Прямо, моя мечта!..

    – Значит, она… красивая? – расспрашивал я смущенно, уже завидуя.

    – Краса-вица, как античная Венера… все формы, поражающие глаза, дивные волосы… самая настоящая бельфам! Раз уже провожал! Поговорили, вообще… о развитии…! Очень интересовалась моим развитием, советовала прочитать этого… как его?… – Шпильгагена! Взял вчера «Один в поле не воин», – чушь. Скажу, что читал.

    – Хорошо, но как же ты так… Как же вы познакомились? Ведь стыдно как-то…

    – Чепуха. Сначала переглядывались, потом проводил от всенощной до крыльца и прямо отрекомендовался: «позвольте с вами познакомиться!». Вот и все.

    – Так, сразу?! А она…?

    – Сразу обернулась и… Женщины любят, когда решительно. Немножко удивилась… «Ах, это вы? Как вы меня испугали!». Вот ей – Богу! И засмеялась… Поражающие глаза!

    – Так просто, сразу?! – не верил я.

    – С акушерками всегда легко себя чувствуешь! – хвастливо говорил Сенька, примасливая хохол и вытирая руку о коленку. – Македонов говорит… все акушерки очень легко смотрят на физиологические сношения, для них естественно! Прошлись к Александровскому саду, поговорили про Шпильгагена… Оказалась ужасно развитая, массу читала.

    – Она… очень молодая? – спрашивал я, не веря.

    – Двадцать лет так… Недавно только акушерские курсы кончила. Уж не девица, видно!

    – Почему видно?

    – Сразу видно! По глазам. Сразу дала понять, глазами. – Как, глазами?!. – выпытывал я смущенно.

    – Да это же сразу видно! Если движения такие… ну, как бельфам, и формы… Без ошибки могу узнать.

    – А как же у вас… дальше?

    – Дальше… увлекать надо! Попросил карточку и локон, обещала притащить. Синеватое пенсне носит, для красоты!

    – Неужели и локон даже, так сразу?! Этого не бывает никогда, чтобы сразу…

    – Зависит, как приступить! Надо знать психологию. Женщины любят, когда настойчиво! Наполеон всегда говорил: «Идешь к женщине – бери хлыст и розу!».

    – Но ты же сам говорил, что Наполеон относился с презрением?…

    – Это-то и выходит – презрение! Смотрел, как на… красивое мясо! Хлыст!.. И я ей прямо: «Влюблен безумно и хочу ваш локон!». Сразу и пошло. Пожал руку – даже затрясла.

    – Ты ей… неужели по-английски?!. – поразился я.

    – Понятно, мертвой хваткой! Вот так…

    Он так мне стиснул, что я зашипел от боли.

    – Так и просияла! Женщины любят в мужчине силу. И сказала: «Боже, какой вы сильный!». Ясно, физиология… А когда попросил локон… – чудесные волосы, как шелк!.. – так взглянула необыкновенно…! Сказала: «Боже, какой же вы романтист!».

    – Такого слова нет «романтист!» Романист?

    – Отлично помню, что «романтист!». Романист – это который романы пишет, а…

    – Надо сказать – романтик! А не романтист!.. Не понимаю, какое у ней развитие, если… романтист?!.

    – А – гимна-зист?! Можно как угодно… Главное, замечательно красива, и все движения… Здорово в нее врезался!.. Македонов говорит… пожалуй, клюнет! Пожалуй, может начаться… связь!.. – шепотом сказал Сенька, вытаращил глаза, и меня охватило жутью.

    – Значит, ты будешь, Сенька… семейной жизнью, с ней!.. – спросил я его, жалея и стараясь себе представить, как это может выйти. – Переедешь к ней? Мать, пожалуй, не согласится…

    – Не семейная жизнь, а просто… связь! – посмотрел он на потолок растерянно, и мне показалось, что он боится.

    – Немножко жутковато, как это может получиться… А Македош-ка говорит – пустяки! Главное, не робей! Ну… все равно. Ничего не поделаешь…

    Он прошелся по комнате, в волнении потирая руки, задумчиво посмотрел в окно, на воробьев, прыгавших и оравших в тополе, и, что-то решив, сказал:

    – «А компас показывал на Север!».

    Взглянул на истертые серебряные часики с ключиком, от отца, – и тревожно сказал: пора! Я понял, что у него свиданье, и сердце мое заныло ревностью.

    – Теперь ты, пожалуй… и заходить не будешь! – сказал я в тополь, удерживая губы.

    – Нет, почему же… – сказал он неопределенно, разглядывая себя в зеркальце, – все-таки буду заходить…

    Он так раздувал шею, выпячивая кадык и так втискивал в плечи голову, что набежали под щеки складки и лицо стало – «как у полковника». Бросив рассеянно-небрежно: – «ну как, ничего морда?» – он даже не простился, а сказал только, что вечерком, может быть, забежит.