de omnibus dubitandum 111. 132

ЧАСТЬ СТО ОДИННАДЦАТАЯ (1902-1904)

Глава 111.132. ДАШЕНЬКА – ПОКАЖИ СОРОКУ…

    – Дашенька… – вырвалось у меня невольно, – покажи «сороку»!..

    Она встряхнулась, радостно на меня взглянула…

    – Ну!.. – мотнула она косою, – смотрите, ладно!.. Она отбежала к двери, подняла до колен платье, сдвинула ножки, тонкие, в черных чулочках с голубыми полосками, подобрала юбку хвостиком. Завертела головкой, как самая настоящая сорока! Скакнула боком…

    – Вот сорока летела… хвостиком вертела… села… Да что я, чумовая!.. – спохватилась она и опустила платье, – обедня еще идет.

    И жалобно на меня взглянула.

    – Лучше я «зайчика» покажу?…

    Она села под ивушкой и стала «умываться». Но и «зайчик» у ней не вышел.

    – Приехали от обедни!.. – сказала она, заслышав, как стукнули ворота. – Побегу я…

    Это было последнее свиданье с Дашей. Ранним утром Духова Дня пошла она на богомолье, странницей. Провожала ее до ворот кухарка.

    Потом Катерина рассказывала часто:

    – Это она загодя еще удумала, готовилась. Сухариков ржаных насушила, сумочку сама пошила, лапотки напротив в лавчонке выбрала, надела самое-то плохонькое платьишко, белым платочком повязалась… по-шла! «Прощай, говорит, Катеринушка… не суди меня, я за вас Богу молиться стану…».

    Да… – начинала всхлипывать Катерина, утираясь передником, – «Богу, говорит, молиться… за вас… что ж мне, говорит, мыкаться-то сироте… из-за меня сколько горя было…».

    Это она все из-за того… что Степан-то не своей смертью помер! Она сколько раз поминала, что из-за нее он. А наш-то Степан, глупый, ее нахваливал, потрафлял все… «Надо о Боге думать да об душе… посвяти свою красоту на святое дело… пожертвуй!..». И за Андрейку при монашке обещалась… – уйду и уйду, если жив будет! Вот и ушла… Ну, Господь с ней, не на плохое дело…

    Когда это узналось, – а узналось через неделю, когда приехала из Марие-Магдалинской женской пустыни старушка монахиня за Дашиными вещами и сказала, что в трудницы Даша определилась к ним, и – «пожалуйте зажитое, паспорт ее и укладочку с платьями и добром, Бога ради», – меня это потрясло ужасно. Я был уже на ногах и даже выходил в садик.

    Сказал мне в садике Гришка:

    – Про-пала наша Дашуха! – и засмеялся. – В монашки пострыглась!..

    Я так и сел на дорожке, под яблонькой.

    – Вот дура-то полосатая… добилась! Ездить на ней там будут. Я энти дела все знаю, чего в монастырях делают. Попам разжива… наскочит на какого протудеякона…! Эх Андрейка… что я вам предупреждал?… Малин-ка была, прямо, а!..

    Я насилу, дошел до комнаты. И так я плакал, как никогда не плакал!.. «Даша… Дашутка моя… зачем ты так?!.. – взывал я, ломая руки. – Не сказала… ни словечка мне не сказала… не попрощалась!..».

    Я рыдал в подушку, я оплакивал первую любовь, первую, самую чистую, детскую любовь… первую радость жизни. Я вспоминал страшную странницу из недавно прочитанной книги Мельникова-Печерского – «На Горах», любимой книги, где такой же, как я, несчастный потерял Фленушку, ушедшую на его глазах из «мира». Я вспоминал «Юрия Милославского»… – и рыдал, рыдал…

    «Но я же могу написать ей… я ей докажу, я приведу ей ужасные случаи, трагедии и драмы, когда люди сжигают чужое сердце из пустяков! Я могу же добраться до Марие-Магдалинской женской пустыни… найти случай встретить ее украдкой… и я сумею ее вернуть!!!»

    И я сладостно рисовал себе:

    …Мы – я и вернейший друг Сенька, – перелезаем через монастырскую стену, проникаем к ней в келью… Она стоит на ночной молитве. Ее милая бедная головка, под черной шапочкой, бьется о каменные плиты пола. Ее бледные губы, – монастырские камни уже успели высосать розы с ее лица и губок, – ее бледные губки шепчут молитвы? воспоминания? может быть, милое чье-то имя, незабвенное имя человека, который когда-то их целовал так нежно? Кто узнает монашескую тайну?! Только немые стены суровой кельи.

    С благоговением я взираю, как вздрагивают ее плечи, слушаю сдавленные рыданья, вздохи. Она отдалась молитве.

    Сзади торопит Сенька: «Спешим, скоро рассвет! Если она откажется, мы обязаны применить даже силу, но мы вырвем ее из этого каменного мешка… из этой могилы жизни!».

    Я прикладываю к губам палец: «Тише… мы не смеем нарушить ее молитву!».

    Скрестив на груди руки, я замираю в нише, у порога. Розовая лампада бледно озаряет бедное убранство кельи. На голой, белесоватой стене, над самым изголовьем девственной ее постели, где голые доски едва прикрыты бедным, но белоснежным одеяльцем, рядом с потемневшим образком «Казанской», – висевшим когда-то в другом месте! – я узнаю в веночке из незабудок карточку молодого человека, не совсем для меня чужого.

    Черная кадетская куртка, открытое, мужественное лицо, светлые, радостные глаза… «Боже! она любит?! – сладчайшей болью пронзает мое сердце, – она не в силах забыть!!!».

    Она медленно поднимается с колен, вешает у аналоя четки и долго-долго, задумчиво смотрит в окно с геранями, за которым уже начинает синеть рассвет.

    Я готов кинуться к ней, упасть перед нею, обнять ее слабые колени, прижаться к черному одеянию, к этому ужасному покрову смерти… – но что-то сдерживает меня.

    Сенька взволнован, – я это чувствую по его нервному покашливанию, – но не дерзает войти, нарушить священное свидание.

    Вот она поворачивает головку… ее глаза широко открыты, в безумном ужасе… она протягивает трепетную руку, как бы хочет оттолкнуть от себя видение, другою хватается за сердце…

    «Вы?! – чуть шепчут помертвевшие ее губы, – вы… здесь?!»

    – «Да, я – здесь! – шепчу я безумно, в муке.

    – Но, Даша, жизнь моя… не могу без тебя, вернись!!! Заклинаю всеми муками ада души моей!..».

    Она в бессилии опускает голову. Я вижу, как она, в мучительной борьбе с собою, отрицательно качает ею. «Увы… – лепечут ее губы, – поздно… вчера… был постриг… и вы ошиблись… я не знаю вас… перед вами сестра Дария!..».

    – «Зачем ты разрываешь мое сердце… а, Даша! – умоляю я. – Ты любишь меня и здесь… есть данные!.. Смотри!.. – показываю я на карточку в веночке. – Этот печальный отзвук прошлого!».

    Она закрывает мертвенное лицо, борясь с собою. Страшная минута колебаний.

    – «Вы ошиблись. Умоляю вас… уйдите… не смущайте израненное сердце… последний мой покой… в святой обители…» – шепчет она с мольбою, смотрит… и я… я узнаю чудесные глаза, как незабудки, на них дрожат слезинки! Только миг.

    Она вдруг выпрямляется, ее лицо бесстрастно, – холод, лед.

    – «Той, кого вы ищете… нет здесь!

    Есть только сестра Дария… дайте мне покой…»

    – Голос ледяной, бесстрастный. И, не замечая, как я убит, склоняется у аналоя.

    Сенька стучится в келью: «Спешим, иначе нас захватят! Я вижу, как звонариха плетется к колокольне… и занимается заря!..».

    Я бросаюсь к коленопреклоненной, обнимаю, и после кратковременной борьбы я с силой разжимаю холодные уста и запечатлеваю последний, братский поцелуй… и убегаю.

    В цветнике, среди цветов печали – георгин и астр, я оборачиваюсь, вижу… Тихо отворяется окошко, и чья-то бледная рука благословляет предрассветный мрак… как будто говорит – «прощай!»…