Бобёр

В этом году май выдался жарким, душным, потливым. В первых числах температура, в этом северном регионе, поднималась даже до двадцати двух, двадцати пяти градусов, и – вообще без намёка на дождь.
Девятого мая – это вошло у него уже в некую традицию – Бобров собирался на кладбище, навестить бабушку (участницу ВОВ) и деда, (тылового труженика) – помянуть да прибрать их могилы. Как и всегда, в этот день, он встал пораньше, в шесть утра, сходил в душ, позавтракал, натянул спортивные штаны и футболку, и начал шуршать пакетом, собирая в него вещи: небольшие грабли-лопатка, поролоновую губку, чтоб вымыть два креста, пластиковую посуду, литровую бутыль с водой, пару яиц, четыре пирожка (среди которых был обязательно «расстегай») пару ватрушек, шесть конфет, пол-литра сока и бутылку водки.
Домашние ещё спали. Его пятилетняя дочурка, Юлька, которую он называл за непоседливость «юла», его жена, Галя, которая терпеть не могла кладбища и никогда с ним не ездила навещать его родных. Поначалу Бобров обижался, высказывал Гале, что она его не поддерживает, что может ему трудно ездить на кладбище в одиночку, бывает грустно, и вообще раз они – семья, то она просто обязана да и не напивался бы так – когда ездил один. Галя огрызалась, отмалчивалась, спорила, разводила руками или переводила разговор на другую тему, просто отворачивалась, но не ехала. Что она боится, что ли, кладбища? – думал Бобров, – как ребёнок точно.
В прихожей, одевая кеды, Бобров стал принюхиваться, силясь понять, откуда идёт легкий неприятный запах, пока не понял, что это из мусорного ведра в туалете. Он вспомнил, что когда вчера вечером пришёл, выпивший, от Саши (друга детства), Галя его просила вынести мусор, про который, после ужина, он просто забыл.
Он прошёл в туалет и сграбастал чёрный пакет из мусорного ведра, завязал узлом верхушку, вышел в коридор, открыл входную дверь, вышел, тихонько её притворив, чтоб никого не разбудить.
До автостанции было минут десять ходу. 102 автобус отходил ровно в 07:00.
У платформы № 3, как и всегда в этот день, было людно. В основном автобус ждали уже пожилые, но была и парочка молодых, даже моложе его. Он специально ездил так рано – народу поменьше да и вернуться пораньше. Сегодня Галя обещала испечь блины, чтоб они вместе (когда он вернётся с кладбища) помянули его родных. Она всегда так делала – и в том году, и в предыдущем, но Боброву были нужны не её блины или оладьи, а она сама. В этом году, Галя сослалась на то, что не с кем оставить Юльку, сказала, что её мать занемогла, что от майской жары у неё повысилось давление – голова как чугунная, и ей нужно отдыхать. Бобров не спорил, только выругался про себя, махнул рукой  – на том и порешили.
«И всегда она так, всегда» – слегка раздражённо, думал он, пока 102-й подходил к платформе, поднимая пыль из-под покрышек. Двери раскрылись и из недр автобуса повеяло сухим тёплым воздухом. Скучковавшись, люди стали забираться в него.
«Лишь бы не как в том году…» – подумал Бобров, садясь у пыльного окна на первые сиденья слева.
В том году к нему подсела старушка. Морщинистая, маленькая, худенькая, с небольшой малиновой бородавкой на крючковатом носу и жёлтым лицом, в длинной чёрной юбке из синтетики, чёрном платке с красными розами, коричневой куртке из болоньи и в огромных пластмассовых очках. Юбка была мятая, в каких-то пятнах, видно, что ношенная уж не первый год, на левом рукаве куртки были белые скошенные следы, наверное, от мела и извёстки, а от самой старушки шёл слабый запах мочи и ещё какой-то, неясный, неприятный запах, может быть, самой старости. Она поставила под ноги небольшую капроновую сумку, из которой торчало четыре гвоздики. Он не смог пересесть, потому что автобус был уже битком, и все сорок минут, пока он ехал до кладбища, ему пришлось дышать всем этим. Он отворачивался к окну и, время от времени, задерживал дыхание, но это не помогало.
Автобус уже был полон людьми, но ещё стоял, и кондуктор, крупная рослая женщина, средних лет, в бриджах и рубашке в зелёную клетку, с недовольным и наглым взглядом, явно готовая вступить в любой момент в перебранку с пассажирами, протискивалась меж людьми, левым плечом вперёд, спрашивая кто куда едет, и, получив ответ, обилечивала. Рядом с Бобровым села тучная женщина, лет сорока, русоволосая, в белой футболке и голубых джинсовых шортах, от которой пахло земляничным мылом. Спустя пару минут, водитель включил зажигание, автобус затарахтел и, наконец, тронулся.
Как обычно бывало, у Боброва, когда он ехал на кладбище, падало настроение и на душе становилось как смутно, серо, что ли. Мысленно он окрестил это своё настроение «профанацией», но сам не мог объяснить, отчего в нём происходит такая резкая и резонансная метаморфоза. Встав с утра и готовясь к поездке на кладбище, он ещё был прежним Виктором Леонидовичем Бобровым – школьным учителем истории, классным руководителем 7-го «В», который старается рассказать детям как можно увлекательней, обязательно с добавлением современных терминов, о страницах истории, а кое-кто его даже считает альтруистом, а кое-кто считает, что он редко употребляет алкоголь и всегда поможет, если нужно, и если это будет в его силах. Утром он ещё был собой – Витюшей, как любила звать его Галя, который может провести экскурсию по городу, показать, например, особняк магната и промышленника 19-го века Тихона Булычёва, где сейчас находится ФСБ, или дом, где жил в ссылке Герцен, или дом, где жил Салтыков-Щедрин, или рассказать за что сюда выслали молодого Владимира Короленко, или где в области родился Александр Гриневский (Грин), или где проживал поэт Николай Заболоцкий, который может играть целый день с дочкой, водить по кружкам, или кататься с ней на аттракционах, который прочёл кучу книг, который любит жену… 
С неё он и начал в этот раз. Он подумал о Гале, уже полнеющей женщине,  с короткой стрижкой, а-ля «каре», мелированием, однотонным маникюром, с крапинками веснушек на щеках и небольшим, чуть задранным кверху носиком, прижатыми к голове ушами, у которой лицо от щёк уходило к скулам, к тонким губам и чуть выступающему подбородку, той Галей, которая последнее время старалась одеваться во что-то тёмное, потому как думала, это сгладит её полноту, той Галей, которая сидела у его постели, приносила таблетки, попить, пока он еле-еле мог сглотнуть, лежа с гнойной ангиной и температурой под 40, три года назад, той Галей, на которой он уже женат восемь лет, которая, промучившись почти сутки, родила ему дочь в роддоме №2, Галей, которая работала в той же школе, что и он сам, и была классной 8-го «А», завучем и учителем иностранных языков, которая по ночам, случалось, скрипела зубами, которая тоже много читала, (в основном на английском и немецком), и тоже, казалось, его любила…
Бобров специально сел не на солнечной стороне, и солнце, справа, то мелькало, то нет. Под шум работающего мотора, шуршание колёс, говор людей, он смотрел в запылённое окно, на проносящиеся мимо тени, дома, витрины, деревья, людей, столбы, машины, вдыхая запах кожаных сидений, земляничного мыла, чьего-то перегара, откуда-то сзади, чьего-то пота и своего дезодоранта «Адидас», которым побрызгался после душа – и пытался сосредоточиться на мыслях о Гале. Он чувствовал, как у него взмокла спина и пошёл испариной лоб, ему хотелось пить – пересохло в горле, чего он не делал, потому что 102-й, пять минут назад, на остановке, загрузил ещё человек десять – и в автобусе скоро будет не продохнуть, несмотря на два люка в потолке и все раскрытые фортки. Внезапно, на перекрёстке, КАМАЗ, с грязными серыми разводами на стёклах рыжей кабины, гружённый брёвнами, загородил Боброву обзор, пыхнув тормозом и обдав его окно клубом пыли. Он повернул голову вправо, женщина смотрела на экран телефона, листая новости из ВК, высокий морщинистый старик, со злым выражением на лице, большим мясистым носом и белым кривым шрамом, чуть ниже правого глаза, посмотрел тяжело и отстранённо. Бобров повернул голову обратно к окну. Он достал носовой платок и обтёр пот на лбу и висках.
«Так что же Галя? Как мы нонче относимся к Гале?» – Начал он свои размышления, несколько язвительно, иронизируя над собой во множественном числе. – «Или лучше спросить, как Галя относится нонче к тебе?» – Но тут вдруг ему самому почему-то стало противно от себя. Что он может ей предъявить? То, что она больше его получает, потому что завуч? Потому что чаще занимается репетиторством? Что к ней больше ходит детей? Но ему она никогда ничего не говорила, на эту тему, не попрекала деньгами, никогда. Правда, за последний год, они, возможно, несколько охладели друг к другу. Ложась в постель, один уже редко искал ласк другого – да! но ведь столько работы, и потом это репетиторство, эти бесконечные тетрадки с заданиями, и готовка, и ремонт, который так и не доделан, занятья с дочкой, её кружки, поездки за город – покататься на лошади, на лыжах или съездить на «Масленицу», к тому же, в этот год, Юля начала отчего-то постоянно болеть; что-нибудь да подцепит в садике – и приходится звонить Анне Павловне – теще, просить, чтоб посидела, полечила, а ещё нужно когда-то читать; столько всего не прочитанного, ведь они так оба любят книги. А ещё эта троица – из класса, который он вёл, которые постоянно срывают уроки, то у одного учителя, то у другого, и те идут к нему –  жалуются: «Вот Мухин опять тут…» или «О, как я устала от Гудина…» или «Костров уже вообще обнаглел…» А что он, Виктор Леонидович, может? Что он только не пробовал уже; пока не вызовешь родителей и не пригрозишь отчислением, они не успокаиваются, и то лишь на время. 
«Так что же Галя – подумал он снова – охладела или я охладел? Наверно, это уже просто привычка: вставая с утра делать то, что делал вчера и позавчера и позапозавчера. Привычные дела – уклад, который никому не хочется нарушать, из-за страха перед своими детьми, или будущим и теми переменами, что оно может принести. Верность семье, по сути, туфта; люди просто боятся новых людей, и тех изменений, что могут внести эти новые люди в их жизни, ибо ты никогда не знаешь: будет ли это лучше для тебя и не будешь ли ты потом сожалеть о прошлом. Но в том и загвоздка, что ты этого так и не узнаешь, пока не попробуешь, на своём личном примере, так сказать. Да, бремя выбора. Как там сказал Лев Толстой: «Всё в человеке привычка». Я бы ещё добавил: всё в человеке – выбор. Но вот почему мы никогда не обсуждаем с ней этого? Вроде оба неглупые люди. Это ведь наша жизнь, наша и нашей дочки, так почему?» Э, да ведь ты сам же только что и ответил: страх перемен. И тут же его мысль перескочила на Нику – Веронику Сергеевну. Она пришла к ним с год назад –  учителем начальных классов. Через некоторое время, в неформальной обстановке, все, кроме директрисы, звали её просто Ника, за её молодость. Они любили разговаривать друг с другом; Боброву во всяком случае нравилось. Он постоянно советовал ей читать и просил, если что, обращаться к нему и Гале: чем могут, помогут, но, в основном, они говорили на общие темы: обсуждали школьную программу, трудных детей, того или иного учителя, как нужно вести урок, чтоб детям было интересно, или об инфляции и зарплате, репетиторстве, политике государства.
«Но ведь она тебе нравится, не так ли?» – всё ещё язвительно спрашивал он себя, вспомнив стройную светловолосую Нику с немного вытянутым лицом, горбинкой на носу, внимательными зелёными глазами, розовым румянцем на щеках, от которой шёл легкий запах духов, а иногда она немного закусывала нижнюю губу, теребя среднюю пуговицу на кофточке или блузке, и внимательно слушала, пока он высокопарно рассуждал о Льве Толстом, Кафке, Тургеневе, Томасе Мане. –  «Не юли Витька, хоть перед собой. Признайся…»
Автобус вдруг резко встал. Людей тряхануло. Бобров и женщина, сидящая рядом, подались вперёд и упёрлись руками в большой, заламинированный, висящий перед ними плакат, с правилами безопасности. Люди начали возмущаться – загалдели все разом, но как-то быстро успокоились, только какая-то женщина, где-то сзади, ещё возмущалась. Автобус поехал дальше. На той стороне дороги, Бобров заметил дорожных рабочих, в комбинезонах и оранжевых жилетах, один из них долбил отбойником асфальт, и вокруг него было дымно.
«Бедняги, даже сегодня пашут...» – Пронеслась мысль у него в голове. Но в следующий миг он уже потерял их из вида.
«Нет, Ника – это просто дым, наваждение» – начал он снова ход мыслей. – «Ой ли?» – тут же пронеслась мысль. Он разозлился на себя и решил больше вообще ни о чём не думать, просто смотреть в окно и всё. Но не смог. Он будто летал по кругу – как бывало на одной карусели, когда ходил в парк на аттракционы с дочерью – и не мог остановиться, пока рабочий её не выключит. Мысленно он уже представил свой разрушенный брак, как Галя собирает вещи в большую дорожную чёрную сумку на колёсиках, как, отвернувшись, закрыв лицо руками, плачет Юля, подрагивая маленькими острыми плечами, как он их пытается удержать, что-то говорит, извиняется, но все слова натянуты и бессмысленны и расшибаются, будто снежки о стену, а когда Галя позвонит матери и всё той расскажет, Анна Павловна, пожевав впустую ртом, сипло пробубнит в трубку: «Передай ему, что с этого момента он для меня умер».
У него даже вспотели ладони от воображения. Он снова вытащил платок, обтёр лицо, шею и руки. Потом подумал о дочери, представляя жиденькие каштановые волосы, сине-серые глаза (галины) тонкую шейку, тонкие ручки и ножки, тельце, которое можно легко подбрасывать, как волейбольный мяч, на её лице бывал часто рассеянный взгляд, блуждающий по сторонам, а с каким восторгом она смотрела на птиц, а когда они завели ежа и котёнка – радости не было предела, она хлопала в ладоши, смеялась, танцевала, была такая радостная, открытая и чистая, что, казалось, весь мир сиял вокруг! Бобров понимал, что сильно любит дочь, но какого будет взвалить на плечи хрупкого болезненного ребёнка спасенье их семьи?
Он вторично почувствовал к себе отвращение и ещё почему-то хотелось плакать, и слёзы стояли в глазах, а автобус, шурша покрышками по разогретому асфальту уже въезжал на мост, под которым широко разлилась городская река «Вятка», по обыкновению затопив старые неказистые деревянные домики на той стороне. Бобров всегда удивлялся: зачем их поставили так близко к воде, или когда-то давно река была мельче? Но на городских фотографиях, ещё до революционных, когда «Вятка» была без моста, видно эти же участки близ берега, которые явно так же затапливало по весне. Наверное, земля здесь была дешевле, чем в городе, по причине «весеннего затопления», и много людей строилось тут, а после вселялось, борясь каждый год с рекой.
Мост уже был позади, и автобус ехал дальше, гудя движком, поднимая клубы пыли из-под покрышек. За городской чертой, дорога часто разветвлялась, и было больше кустов и деревьев и меньше неба. Машины и автобусы, уходили то влево, то вправо. В этом районе не было больших домов, максимум в пять этажей, но в основном в два и три. Почти на каждой остановке были дворовые беспородные собаки, разного размера и возраста. Чего-то они там вынюхивали, ждали, просто сидели с высунутыми розовыми языками, с рядом стоящими людьми или бегали неподалёку. В автобусе людей тоже стало поменьше, но всё равно было так же сухо и душно, и давка не прекращалась.
Настроение у Боброва ничуть не улучшилось. Изредка он скашивал взгляд на тучную женщину,  сидящую рядом с ним, или смотрел выше, на стоящих людей. Старика, со злым выражением на лице, уже не было. Были другие старики и старухи, были люди примерно его возраста и моложе его, но все лица объединяло одно: нетерпение – поскорей бы приехать и наконец-то покинуть автобус.
«Вот так мы и едем всё время куда-то, едем все вместе, но разве мы вместе?» – глядя в окно на мелькавшие столбы фонарей и дорожных знаков (на некоторых висели грязные венки) и пыльные обочины, поля вдалеке, за которыми начиналась лесополоса – начал рассуждать Бобров. – «Вот и я тоже куда-то еду, слабый, бесхарактерный, грубый, завистливый, любитель выпить водочки, ну, или хотя бы пива. А ведь коллеги, Ника, думают, что я почти не пью. Маски, маски, маски! Ничего не поделаешь, приходится как-то корректировать своё настроение, словно это тетрис, которому требуется, в той или иной ситуации, правильная деталь. Нет бы поговорить с Галей: мол, вот, Галя, полюбил другую женщину, прости… Хотя нет, зачем это «прости», это уже ложь – как если бы каялся один из сталинских палачей, перед, перед, ну вот хотя бы Ахматовой: «Простите, Анна Андреевна за сына вашего Льва Николаевича, что осудили его на 10 долгих лет…» Дело ведь уже сделано – судьба (или судьбы) разрушены, втоптаны грубой кирзой в карьер Чурбай-Нура, чего ж оправдываться теперь. Так мы и живём здесь на Земле, где отец может бросить ребёнка, когда тому и семи ещё нет, а затем свалить куда-то на север, к другой жизни, семье… а это разрушает мать ребёнка, которая не в состоянии устроить свою личную жизнь – и потому тихонько спивается, постоянно ссорясь со своей матерью; летом, грубый мат летит из распахнутых настежь окон, на которые оглядываются прохожие. Потом мать (спившись вконец) умирает, на какой-то квартире у очередного хахаля, а ребёнку сообщают об этом только на третий день. Этому ребёнку, на тот момент, всего тринадцать – трудный возраст, и он начинает зависать с другими подростками, старше его на три, четыре года, которые учат его курить, выпивать, кличут его «бобром», с которыми он шляется по всяким злачным местам, щупает пьяных девок, дерётся – злой на весь мир. Его воспитывает бабушка и дед – оба с тяжёлой судьбой. Они делают что могут – да! Но они забыли про пропасть – котлован времени, что лежит между ними и им, и этот котлован нечем засыпать. Но я выбрался, закончил исторический факультет в «Педе» и стал учителем истории, а многие… да и где они теперь, осталось семь, восемь друзей с того времени».
Автобус повернул налево. По левую сторону, за белыми стенами из камня, открылся храм «Покрова Пресвятой Богородицы», тоже весь белый, с зелёными куполами из которых тянулись в небо золотые кресты. Боброву вспомнилось, что в этом храме отпевали бабушку, а деда отпевали в церквушке, при входе на кладбище. Он вспомнил, что они ушли с разницей в полгода, тринадцать лет назад. Ему было жаль стариков – вот они были, жили, делали что-то, и вдруг их не стало. Родится ещё много людей, но таких уже не будет никогда. Он вспомнил лица стариков и то время, когда жил один в пустой трёхкомнатной квартире, в которую часто не хотел возвращаться, если покидал её. Он привык к старикам, привык, возвращаясь домой, слышать как бабушка что-то варит, печёт, – звуки на кухне и запах съестного, часто, было первое, что он слышал и чувствовал, когда открывал входную дверь. Да, первое время, пришлось привыкать к одиночеству, к давящей тишине и немому безразличию кирпичных стен. Бывало особенно тяжко поздней осенью и зимой. В то время он и начал выпивать и ещё читать книги. В их квартире была обширная библиотека, которую старики собирали всю жизнь. В определенном смысле, алкоголь и книги, помогли ему тогда справиться с одиночеством и сиротством.
Автобус шёл по прямой. Бобров уже видел издали припаркованные к обочине машины, а за ними деревянный кладбищенский штакетник и пролезшие сквозь него ветки кустов. У входа на кладбище как всегда торговали цветами, свечами и выпечкой. ПАЗ с чёрными полосками по бокам выезжал через ворота. За воротами стояла неровным рядом цепь нищих старух и цыганок, некоторые из которых были с грудными детьми. Пёстрая толпа людей двигалась к воротам и от ворот. Машины, в этот день, на кладбище не пускали, и они, с двух сторон, обступили ворота, и ещё несколько стояло на той стороне дороги, против кладбища, припаркованные прямо на лугу с примятой травой.
Проскрипев тормозами и прошуршав покрышками, автобус встал на остановке. Люди неспешно потянулись к распахнутой двери.
«Ну вот, приехали» – сглотнув сухим горлом, подумал Бобров.

2021