de omnibus dubitandum 109. 375

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.375. ПОДЛОСТЬ, И БОЛЬШЕ НИЧЕГО…

    Когда мы вышли, я увидал Сеньку, и мы пошли к заставе. Он был нарядный, и я вспомнил, что у него свиданье. Я сказал, что ее нет дома. Но он не верил. Я удивился, как это теперь – свиданье!

    – Не философствуй, пожалуйста… Завидно?… – сказал он нагло. – Я и говорил, что надо смотреть естественно. Если бы он смотрел на женщину, как на… объект физиологический, не было бы и мерзости! Мог бы найти тысячи женщин! А вот, связался сантиментально с этой, отбил у сына, и…

    Я заявил ему, что так рассуждать – цинично. Он зашел вечером, очень злой.
– Подлость, и больше ничего! Она – или струсила, или на нее подействовала драма. Завтра я выясню. Откуда ты знаешь, что она уехала?

    – Мне сказала ее матушка, моя хорошая знакомая, – сказал я ему небрежно. – И приглашала меня бывать!.. Я же с ними в дружеских отношениях…

    – Ты скотина! – бешено крикнул Сенька. – Ты просто интригуешь, из зависти… Ты что-нибудь на меня наплел?…

    – Клянусь тебе!.. – с возмущением сказал я. – Но ты же ее не любишь?! Ты смотришь, как на… объект! На меня все страшно подействовало, и я хочу смотреть на женщину… духовно, благоговеть перед красотою, поклоняться идеалу, смотреть на нее, как на сестру, подымать ее до себя!..

    Я начинаю убеждаться, что грешить с женщиной – ниже человека и его морального образа! И в Евангелии… «кто смотрит на женщину…» – ты знаешь! И мне легко. Будь выше! Подыми себя духовно… и… Стать на уровень старика и этого красивого комка мяса, как эта несчастная Маня, и этого одуревшего от любви Костюшки!.. Именно, Дон Кихот, а не Дон Жуан!.. И если я буду говорить с ней, я буду будить в ней…

    У меня выступили слезы. Я хотел обнять Сеньку, умолять его хранить в чистоте душу. Но он сказал:

    – Ловко ты поешь. Предсказываю тебе, что ты кончишь развратом! Кривая душа ты, теперь я это отлично вижу. Ты ей про меня наврал, что я добиваюсь только физического обладания?… Ты – скотина! Ты не понимаешь, что я… Ско-ти-на!..
Он даже хлопнул дверью.

    А я… я стал на колени перед образами и зашептал: «Дай мне сил оставаться чистым и пробудить в ней…». А перед глазами горели «розаны», жутко чернели пятна. Казалось, что пахнет тем. Я переменил рубаху, вымыл руки. Хотелось, чтобы забежала Даша.

    На дворе дико закричали. Я выглянул в окошко. У Кариха кричали. По двору бегали бахромщицы, а за ними гонялся Карих. В руках у него была метелка. Вышла и Пелагея Ивановна. Набежало с улицы народу. Отняли у Кариха метелку.

    Хозяйка-бахромщица орала:

    – Совсем-был убил девчонку!.. Мерещится дураку, будто она к нему вбегала!.. Мои девочки все честные, такими делами не занимаются!..

    – Извините-с, когда я самолично видел, как она на кровать садилась, на подушку, разные порошки трясла!.. – неистово орал Карих. – Не соблазните! Видите, что вышло, как сгубила!.. Можете съезжать, а не соблазните!.. Она даже в одной рубахе осмелилась являться!.. Запираться должен!.. Петуха испортили, теперь за меня взялись?…

    – Сумашедший, за городовым надо! – кричали бахромщицы-ны девчонки. – Нельзя выйтить, за ни что попадя хватает!..

    – Водой их прыскаю, окаянных! Позвольте-с, а кто мне вчера в фортку?… Если я к кому чувствую, так это… не скажу!.. Когда люди благородные, я плохого слова не скажу!.. В сумашедчий дом хотите?., завладеть капиталами?… Можете съезжать!

    Сделайте милость! Одна вон двоих погубила, тоже меня окрутить хотела. Есть свидетели! Они вон, девчонки ваши, к портным через забор сигают, через забор целуются, в дырку даже! Свидетели есть!.. Ихняя барышня, вот Пела-геи Ивановны-с… свидетельницы!

    Посмеялись и разошлись. Карих окатился под колодцем и стал расчесываться.

    Когда стемнело, мне стало опять страшно. В коридоре скрипели половицы. Прибежала Даша и замахала:

    – Ступайте глядеть скорей, в какой их теятор увозят!..

    Вся улица была запружена народом. Храпела лошадь. В тишине слышалось – «стой, чо…!». Со двора отзывался бык. Тетя Катя крестила улицу из окна. Когда уехали, все перекрестились: ну, слава Боту. Стало как будто легче. Во дворе заиграл на гар-монье кучер. Отдежуривший сутки Гришка напился пьяный. Легли все рано, все двери закрестили и замкнули.

    Я учил греческий, когда постучала Даша.

    – Пустите меня, Андрюшичка… боюсь… – просилась она робко. – Я буду тихо…?

    – Ну, иди… – сказал я великодушно. – Я буду заниматься, а ты поспи на моей постели…

    – Нет, нет… что вы!.. Я тут посижу, на креслах…

    В углу у меня стояло продавленное кресло. Она села конфузливо и осторожно.

    – Ты же не спала, бегала… – старался я говорить спокойно, а в голове стояло: «Пришла ко мне, сама, ночью!..» – Почему же не хочешь лечь?…

    Даша заплела на ночь косы, перекинула их на грудь и стала совсем девчонкой.

    – А вы-то?… Тоже ведь не спали… Завтра у вас екзамент.

    – Я мужчина, – сказал я ей. – Конечно, одной жутко. Хотя это предрассудки. Они теперь уже трупы.

    – И их-то страшно… – передернула плечом Даша… – а еще… Степан выпил, поймал меня на дворе… говорит: «А что, приду я к тебе сегодня!., через чердак у тебя не запирается, заберусь!». С пьяных глаз-то и самделе… еще напугает!..

    – Негодяй! Да как он смеет?!

    – Охальник. Говорит, не все тебе с ним, с вами, значит… Такой негодяй-охальник!.. Он мне давеча чего сказал!.. «Что, змея… хочешь меня губить?!».

    Я ему плюнула, а он: «Я себя не знаю, что ты со мной сделала, чисто опоила!.. Себя не помню!..». А глазищи, как у чумового!.. «Лучше ты, говорит, не шути… а то…» – и загрозился. Ну, гоняется за мной, как вихорь… Я его боюсь прямо!..

    Я спросил, заперты ли в коридор двери. Запер на ключ свою.

    – Все пристает – давай венчаться!.. – шептала Даша. – Накопил, говорит, три сотни… сманивает к графу Голицыну, в именье.

    – Даша… – сказал я ей, – может быть, так лучше?… Она посмотрела на меня, как будто издалека.

    – К вам привыкла… – сказала она просто. – День не видала, все скучала… Да вы учитесь, а я подремлю немножко.

    Но я не мог учиться: из уголка белелось, дышала Даша. Я чувствовал волненье… Меня толкнуло, и я подошел к ней. Она поглядела робко…

    – Даша…

    Она прошептала нежно:

    – Ну что?…

    Я упал перед ней на колени, но она выставила руки, не пускала.
– Миленький, не надо…а то уйду… И опустила руки.

    – Даша…

    – Ну что?…

    Я стал целовать ей руки. Она мотнулась.

    – Что вы со мною делаете… не надо… Она обняла меня за шею и крепко поцеловала в губы.

    – Нет, будемте только целоваться… милый… первенький мой, хорошенький, чистенький… Никого не любил, правда? Никого, я знаю… мне Екатерина Федоровна говорила… дестенник он… мальчик…

    – А ты, Даша?… – спросил я ее, целуя.

    – Вот побожиться, вот… твоя буду… только… все равно, твоя буду… жениться тебе на мне нельзя, а… твоя буду…

    Я молил ее, не зная о чем:

    – Даша!..

    Она вскочила и затрясла руками.

    – Тебе учиться надо… на душе грех будет… Пойду вниз ляжу.

    – Ну, посиди немножко… Я тебя не пущу, Даша… Я коснулся пуговки на кофте.

    – Ну, не на-до… – шептала она стыдливо, ежась.

    – Я хочу видеть, Даша… – шептал я, бредил.

    – Ну, видишь… – сказала она нежно, робко. – Девочка я совсем…
И она быстро запахнулась.

    – Нет, не дамся… нет, ни за что!., тебе грех будет, и мне грех… учиться тебе… еще провалишься из-за меня!.. Ложитесь спать лучше, не спали… завтра в гимназию вам… Ах, миленький!..

    Она меня чуть не задушила. Я слышал, как побежала она по лестнице.
Ночь прошла для меня в кошмаре.