Глава 41. Два Алексея

«Народный вестник. 12 декабря … года. Завальный — на свободе! Руки оппозиции развязаны…

Неспокойный опальный блогер Алексей Завальный снова на свободе! Вчера его выпустили из тюрьмы, но не просто освободили… В этот раз ему вручили документы о полной реабилитации и принесли официальные извинения за неправомерное содержание под стражей»


Тюрьма... какое странное и удивительное слово в русском языке. С этим его «ма» на конце, как «мама родная»! При всей жестокости его реального смысла в этом слове слышатся нежные нотки, напоминающие о каком-то пристанище, месте пребывания скорее души, нежели тела. Сколько спасительных решений для великих русских властителей скрывается за этим словом, сколько возможных исторических поворотов не состоялось из-за него… Сколько людей собирает и собирало оно по обе стороны решетки, сколько психических уродов оно пригрело, дав им возможность применить свои кровавые таланты на пользу государей.
Кировский централ будто вобрал в себя все: и пролетарское омерзение к убийцам Кирова в 1934 году, и коварство властителя, убирающего со своего пути противника, ставшего любимцем народа, и горькую славу человека, давшего свое светлое имя одному из самых мрачных застенков его Родины, и олицетворение преемственности — своеобразной эстафетной палочки, которую передает каждая предыдущая власть в России следующей.
Названый почти двести лет назад тюремным замком, Централ на замок походил разве только своими крепостными стенами, а так тюряга себе тюрягой, хотя и солидная по сравнению с бараками разных там зон заключения. Попадавших сюда заставляли гордиться тем, что в свое время здесь побывали Сталин и Дзержинский, подчеркивая, что по сравнению с великими вождями всяк сидящий сейчас — обыкновенное фуфло, то есть человек, не заслуживающий уважения. Заключенные времен Сытина имели «счастье» оказаться в этой тюрьме, поскольку пребывание в ней носило отчасти характер музейной экскурсии, а отчасти создавало ощущение исторической значимости собственной отсидки.
Главный сытинский узник сидел в одиночной камере под тяжелым сводом низких потолков и гадал, когда же его, в конце концов, выпустят на волю. К этому выводу его подталкивал весь ход событий, о котором он доподлинно знал от своих друзей из оппозиции. Сытин исчез и явно в скором времени не собирался появляться, Волин выгнал из Думы коммунистов и заигрывал с оппозицией, причем сам при этом поднял знамя войны с коррупционерами, то есть делал то, к чему так долго и так безуспешно призывал Сытина он сам — заключенный номер один, до того как стать заключенным.
Алексей Завальный считался негласным лидером оппозиции. Так получилось... Так получилось, что он родился в стране согласных, где каждый несогласный являлся оппозицией. Когда бумажные крепостные стены коммунизма в России рухнули, и по несчастным головам ее граждан, как по булыжнику, покатили колесницы партийных фараонов, тачанки пламенных комсомольцев и воронки холодноголовых, горячесердных и чисторуких, напичканные народными деньгами, тогда каждый средний нормальный молодой человек подумал, что пришло время его честного бизнеса, с помощью которого он прокормит семью, повидает свет и, может быть, отдаст свою маленькую дань прогрессу новокапиталистической страны. Так сделал и Завальный, но честным в бизнесе делать нечего. Такие быстро получали прозвище неумелых, поскольку давали их те, кто был в силе, — коварные, лживые, хитрые, подмазывающие, подлизывающие. Однако удача все же подставила ему гребень своей волны, и один сильный человек из воронка предложил послужить ему. Тогда Завальный по наивности подумал, что понравился именно своей честностью и правдивостью, но вскоре узнал, что тому человеку его честность была не нужна, и вскоре оказался внизу — вместе с другими борцами за честность и справедливость. Свалившись вниз, многие, которые не дураки, как правило, одумывались, переставали огрызаться, успокаивались и на худой случай устраивались каким-нибудь бухгалтером или юристом в малозначащую компанию с надеждой на понимание и верность жены до конца их совместной небогатой жизни. Дураки, они же принципиальные, продолжали бороться.
Продолжил бороться и Алексей Завальный, хотя дураком его никто не считал. Упорство, помноженное на силу интернета, сделало свое дело, и несогласные с властью стали считать его своим лидером. Объявивший непримиримую борьбу с коррупцией в среде сытинского чиновничества, Завальный «не понимал» предупреждений, намеков и прямых запугиваний и, словно танк, пер, не останавливаясь, по чиновничьему полю России, подавляя одну за другой точки коррупции.
Внешне он походил на римского патриция — открытое, спокойное скуластое лицо, высокий лоб, крепкий бойцовский подбородок, дар речи, независимость суждений. Он выглядел одновременно интеллигентным и не очень, чем привлекал не только идеалистов, начитавшихся книжек, но и простого человека из несогласных. Он не был идеологом протеста, он был сам протест, для него больше всего подходило определение «упорство и упрямство плюс принципиальность». Этого чудака Сытину не удавалось ни купить, ни соблазнить. Он назло победившему в стране олигархизму неизменно стоял как истукан в лагере оппозиции и стращал оттуда небожителей.
Все в нем удачно подходило для того, чтобы быть лидером противников системы и ее гордым несломленным мучеником. Вот только глаза, они будто все портили. Посаженные вглубь лица, они почему-то не отражали пламени сердца, блеска которого всегда ждут ведомые от своего предводителя; в них, казалось, отражались какой-то иной смысл и послание, отличные от того, о чем он говорил; в них всегда было что-то больше личное, чем общественное. Это что-то странное, идущее от его глаз, настораживало даже друзей и соратников по борьбе, заставляя их где-то сомневаться, где-то не доверять, где-то даже начинать выискивать мотивы его возможного вероломства...
Сытин с ним играл, как нажравшаяся кошка с мышкой. То одной лапкой подцепит, то другой. То осудит, но не посадит, то посадит ни за что и задержит чуть на дольше. В конце концов и посадил его играючи, все по тому же «лесному» делу, и посадил легко и уверенно, обвинив в глазах всего народа... в воровстве и коррупции. И свидетели этому преступлению нашлись, еще бы им не найтись в стране-то свидетелей. А накануне своего исчезновения, месяца за два-три, как знал, как чувствовал, Сытин попросил Следственный комитет пришить Завальному еще какое-нибудь дело, чтобы не выпускать раньше времени из мышеловки. И «выяснилось», что Завальный, оказывается, в далеком 2012 году руководил бандой бритоголовых, которые до смерти забили несчастного африканского студента. Дело пошло в привычном ритме, но тут Сытин вдруг исчез, а следом за этим пропала и прыть следаков. Дело зависло в ожидании отмашки нового.
А новый не спешил... Он будто бы знал, когда и чему следует случиться, и избегал действовать под влиянием эмоций. Он знал, что вся либеральная оппозиция ждет и даже требует освобождения Завального, знал, что предъявленные ему новые обвинения гроша ломанного не стоят, как, впрочем, и старые, но не спешил и дожидался момента, когда оппозиция осознает свободу, когда либеральный народ отпразднует победу над коммунистами в отсутствие своего привычного лидера... Волину для свершения задуманного нужна была опора на народ со всей его пестротой идей и настроений. Он чувствовал, как растет поддержка его действий, особенно в среде либералов. Поэтому решил осовободить Завального только тогда, когда либералы впервые задумались, за кем все же им идти — за ним или за Завальным.
В ночь с тринадцатого на четырнадцатое декабря возле Ярославского вокзала, самого русского в своей гордой скромности из трех вокзалов, расположенных на Комсомольской площади, собрались тысячи людей. Здание вокзала, подобное средневековой русской крепости, театрально подсвеченное фонарями с площади, окруженное беснующимися, подгоняемыми пургой снежинками, выглядело на фоне мрака ночи настоящей цитаделью, твердыней русского духа.
Объединенный совет оппозиции заблаговременно запросил у мэрии возможность проведения митинга с одиннадцати вечера до трех часов ночи, потому что заранее было известно, что в 0 часов 43 минуты из Кирова в Москву прибывает прямой поезд, а с ним и лидер оппозиционного движения Алексей Завальный, освобожденный из тюремного заключения в связи с пересмотром дела и полной реабилитацией. На митинге ожидалось около ста тысяч сторонников оппозиции, поэтому движение в районе трех вокзалов никогда не засыпающей Москвы перекрыли, были подтянуты полицейские силы для охраны общественного порядка и медицинские команды, на всякий случай. Для остальных граждан, прибывавших ночными поездами, во избежание недовольства создали специальные коридоры для проходов и обходов в направлении стоянок такси и метро, которое по случаю прибытия знаменитого оппозиционера должно было работать до трех часов ночи.
Скроенный на скорую руку настил из досок представлял собой импровизированную сцену, на которую должен был выйти бывший узник номер один. Сцену украшали трехцветные шары и ленты, что придавало появлению Завального политический и государственный оттенок.
Холод, ночь и какие-то другие причины не позволили всем ста тысячам заявленных манифестантов заполнить площадь перед вокзалом. К двенадцати ночи их насчитывалось от силы тысяч пятнадцать. Но и это выглядело достаточно внушительно. Когда в 0.55 озвученный на всю площадь голос дежурного по вокзалу сообщил о прибытии поезда из Кирова, толпа взорвалась ликованием. Все с нетерпением ждали появления своего идола, своего любимца на помосте. Стихийно по всей площади стало разноситься скандирование: «За-валь-ный! За-валь-ный!» Выкрики толпы продолжались до тех пор, пока из здания вокзала не вышла небольшая группа, впереди которой неуверенным шагом двигался сам Завальный. Увидев его, толпа перестала скандировать и повсюду разнеслось громогласное «Ур-ра-а-а!»
Как только Завальный ступил на помост, тот сразу же осветился несколькими прожекторами, и люди, жаждущие этой встречи, увидели лицо своего героя, немного осунувшееся, но не аскетически худое, как бывает после длительного голодания.
Завальный взялся за стойку микрофона, подтянул ее к себе. Толпа почти сразу затихла.
— Здравствуйте, друзья! Мы снова вместе! Мы победили!
И снова площадь взревела от восторга. И снова стала скандировать: «За-валь-ный! За-валь-ный!» Он поднял руку. Толпа еще какое-то время скандировала, но потом смолкла.
— Сытина нет! И уже не будет! Но диктатура осталась! Значит, борьба продолжается! До полной победы демократии!..
Площадь ответила: «Де-мо-кра-ти-я! Де-мо-кра-ти-я!»
— Мы сильны! Сильны как никогда! Я поздравляю вас с победой над коммунистами! Жалею, что меня не было среди вас... Вечная память погибшим! Прошу вас, давайте почтим их память минутой молчания...
Площадь вновь затихла. Многие вспомнили в этот миг застывший в мрачном молчании многотысячный митинг на Красной площади и слова Волина: «Пусть наша клятва перед телами погибших будет порукой для наших дел и будущих побед».
— Не забудем!.. Не простим!.. Друзья! Спасибо за поддержку, за эту грандиозную встречу! Мы победим! А сейчас хочу уступить сцену прекрасным смелым девчонкам из «Пусси-Мусси»... Что, Валюша, откликнулась Богородица на твои молитвы?
Короткая речь Завального несколько разочаровала собравшихся на площади, но присутствующие тут же сами объяснили друг другу, что застенки — это не курорт, и, скорее всего, их лидер пока не восстановился после голодовки. К тому же и замена Завального группой «Пусси-Мусси» оказалась удачной, и после того, как лидер оппозиции покинул сцену, еще часа полтора на площади в пляске разогревалась многочисленная толпа под последние хиты рок-группы, несмотря на холод и колкие снежинки. Начало их выступлению, как и ожидалось, положил новый рок-молебен — молебен благодарности Богородице.
У другого Алексея, в отличие от первого, жизнь складывалась куда более гладко. Про таких говорят — по уму и везенье. Умница-ученик, умница-студент, и по жизни везло, ничего, что не кончал школ и институтов КГБ. Судьба старательно прокладывала ему дорожку к тем, кому суждено было стать первыми. Благодаря той же судьбе он в смутные питерские времена оказался в том месте, откуда в свой полет к президентским высотам стартовал сам Василий Сытин. Он был рядом, все видел и во всем участвовал. В то далекое время в сытинский круг мог попасть не каждый, Сытин выбирал людей осторожно, скрупулезно и метил их, как метят урки, окуная то в одно нечистое дело, то в другое. И Алексей Мудрин был частью того круга и участвовал в нем искренне и старательно.
Сейчас ему, как и многим другим удачливым, стремительно взлетевшим к верхам благодаря дружбе с «восходящей звездой», не очень-то хотелось вспоминать то старое время. Более того, ему хотелось, чтобы отовсюду — с сайтов, из следственных материалов, из судебных дел навсегда было стерто его имя; чтобы исчезло всякое упоминание и даже намек на то, что он в чем-то участвовал, что-то нехорошее планировал, что-то присваивал, кого-то вводил в заблуждение; ему хотелось стереть все то, что темным пятном лежало в его прошлом. И хорошо еще, если это темное пятно — не пятно чьей-то высохшей крови
Ему не хотелось ворошить старое, в нем было много страшного, нечестного и преступного. Когда ему приходилось думать о том времени, он каждый раз пытался себя оправдать, что другого выхода не было — либо он участвует на равных с другими и марает себя, как и другие, либо от него откажутся, и он выпадет из круга, а может быть, и из жизни...
Еще тогда он отвечал за финансы — финансы небольшой группы заговорщиков, поставивших себе целью любым способом добраться до Москвы и захватить Кремль. Именно он посоветовал Васе не спешить, когда уже было все готово, а дождаться, когда американцы запустят свой проект новых котировок нефтяных цен. Американцы его держали в тайне, но разве могут быть тайны от прославленных советских разведчиков... Дядя Сэм ожидал бум цен на нефть, ожидал его и Сытин, и бум состоялся — но сразу же после смены правителя в Кремле.
Кремль пал, и отчаянная питерская группа взялась за распределение постов в государстве. Тогда Мудрину достался пост, на который он и рассчитывал, — пост регулировщика денежных потоков, министра финансов. Сытин верил Мудрину, и не без оснований. Алексей, как никто другой, мог заботливо следить за правильной раздачей денег между своими.
Тогда никто не предполагал, даже сам Мудрин, что быть министром финансов одной из крупнейших стран мира окажется его истинным призванием. В государстве не только появились деньги, причем много денег, но появился и достойный казначей. Мудрин оказался сильным финансовым тактиком и стратегом. Он самостоятельно принимал смелые решения, умело убеждал Сытина, и очень скоро вся страна почувствовала, что благодаря нефтяному буму и великолепному управлению финансами она ограждена от многих текущих и даже будущих проблем надежными подушками финансовой безопасности.
Слава Мудрина, многократно увеличенная СМИ и дружескими высказываниями о нем самого Сытина, поползла по стране. Это было время настоящего счастья и гордости от ощущения собственной значимости. Темное прошлое финансового гения группировки отодвигалось все дальше и дальше назад, о нем стало все легче и легче забывать. Теперь он был финансовым гением всей страны. И когда ненароком всплывало неприятное воспоминание, ему было легко освобождаться от него, объясняя самому себе, что цель оправдывает средства.
Однако постепенно стали возникать расхождения. Между финансовыми интересами страны и финансовыми интересами группировки появилась расщелина. Мудрин не мог долго стоять над расщелиной и предпочел остаться со старой славой, но при этом выйти из политики. И он покинул место финансового министра.
Сытин решил, что ему, самому мудрому из них, никто не вправе давать советы, и даже, казалось, убедил всех, что его курс верен, и что обязательно наступит момент, когда опять станет хорошо. Но такой момент никак не наступал, а события в стране все больше развивались согласно прогнозам Мудрина. Экономику добивали непрерывно возникающие неблагоприятные обстоятельства: забота о Крыме, донбасская война, дела на Ближнем Востоке, санкции Запада и антисанкции России. Страна, как водолаз, опускалась глубже и глубже, принимая на себя одну за другой дополнительные тяжести, как будто стремясь как можно скорее достичь дна.
Сытин исчез, когда дно уже стало вполне различимо.
С приходом Волина, а особенно когда тот взялся утюжить бюрократическую систему, Мудрин воспрял духом. И не просто воспрял. Ему снова захотелось оказаться на вершине и приложить все свои знания и весь свой ум на пользу стране. Профессиональные вызовы, которые беспрерывно возникали из-за меняющейся на глазах ситуации, не давали ему покоя. Но он ждал, ждал, что будет востребован, будет приглашен...
И Волин нуждался в потенциале бывшего министра финансов, в его знании больших и малых рычагов, которые следовало бы задействовать, чтобы уменьшить крен финансового корабля и постепенно перевести экономику в устойчивое положение. Но и он не спешил, как всегда, не спешил. Он знал про Мудрина все. Даже то, о чем сам Мудрин постарался забыть. Для Волина не было старых преступлений. Не существовало и сделок с совестью. Он знал, что Мудрин сам придет к нему и будет упрашивать дать любую работу. Тогда и произойдет нужный разговор, откровенный, обо всем.
Главе государства не пришлось долго ждать. 13 декабря, именно в тот день, когда Алексея Завального на привокзальной площади приветствовала многотысячная толпа, в канцелярию президента пришло письмо. Это было письмо от Алексея Мудрина, в котором он просил о встрече.