М. М. Херасков. Владимир Возрожденный. Песнь 15

Михаил Матвеевич ХЕРАСКОВ

ВЛАДИМИР ВОЗРОЖДЕННЫЙ

ПЕСНЬ ПЯТАЯНАДЕСЯТЬ


Простерлось по земле и существует зло,
Которое всех зол опасность превзошло;
То страшный фанатизм, развратных душ коварство;
К нему отправился Рогдай с дружиной в царство.
Рогдаев тайный путь явите, Музы, мне!
Явили... Место есть в полуденной стране,
Высоких цепью гор отвсюду окруженно,
И зрится гор среди как в бездну погруженно;
Подобный облаку лежит над ним туман,
Который движется как бурный окиян.
Там корень заключен натуры поврежденья;
Во мраке царствуют мечты и привиденья,
Там бурей слышан свист, там ветр шyмит, ревет;
Долиной Черною урочище слывет.
Там бледен солнца свет, видна луна кровава;
Там воды смертный яд и воздух сам отрава;
Меж гор лежит земля, как древо внутрь коры,
Производяща терн и вредные пары;
Восставило престол в долине Суесвятство,
Его сообщники Грабеж, Обманы, Татство.
Отвлечь Владимира от правды и небес,
В сию Зломир юдоль Рогдая перенес.
Коль часто Божий враг нам ставит преткновенья,
Когда мы думаем ийти путем спасенья!

     Хребты высоких гор, долины, топкость рек,
Глубокие пески уже Рогдай претек;
Сопровождаемый неистовой дружиной,
Уже сретается с волшебною долиной.
Скрывали облака внутри стоящий дом,
Как стены твердые, сгустился мрак кругом,
Но мрак сопутников не ужасает смелых,
Грядут... Встречает их девица в ризах белых;
Как солнце на главе у ней венец горит,
К Рогдаю приступив, стыдливо говорит:
Куда Рогдай идешь? Постой, о храбрый воин!
Поступок твой мужей великих не достоин;
Тебя Царя любить обязывает честь;
К развратам влечь Царя, уже неверность есть!
Отвергни данные волшебнику обеты.

     Кто ты, спросил Рогдай, дающа мне советы?
Подобный тихому зефиру слышан глас:
Или меня, Рогдай, ты в первый видишь раз?
Что я чужда тебе, о смертный! я не чаю;
Я все деяния людские примечаю:
Я Совесть чистая, живуща внутрь сердец,
Мне люди братия, а небо мне отец....
Нахмурив взор Рогдай, воскрикнул велегласно:
О! совесть, совесть, ты явилась мне напрасно!
Я сердца моего к тебе не преклоню,
Что раз я предприял, того не пременю....
Так гонишь ты меня! девица отвечала,
Вздохнула! и к тому уже незрима стала.
Рогдай торжествовал, что деву победил;
Броней звучащ к стенам сгущенным приходил.
    
     Не зрите в долине он, нигде не зрит препятства;
Уже приближился ко храму Суесвятства.
Когда б волшебного он перстня не имел,
Стези в его чертог сыскать бы не умел:
Но перстня огненным блистаньем озаренна,
Изчезла вкруг него лежаща тма безденна.
Как ветер облака, сиянье гонит тму,
Являя узкую впреди стезю ему.
Сопутники его во мрак едва вступили,
Сгущенны облака их очи ослепили.

     Но вдруг перед собой Рогдай увидел лес,
Где солнечных лучей не видно, ни небес;
Там ветви зрелись быть как мрежи преплетенны,
Иль будто бы змии кругами извиенны;
Казался лес как нощь, уныл, нахмурен, черн;
Не листья на древах, колючий зрится терн;
Зефир не дышит в них, ни птицы не витают,
Ни звери дикие в лесу не обитают;
Но слышен от древес печальный некий стон.
Рогдай идет, и сквозь пройти не может он:
Стесненны древеса являются стеною,
Делящею их путь с волшебною страною;
В свирепости Рогдай извлек блестящий меч,
И путь себе отверзть, древа решился сечь;
Но ветви от древес лишь только отделились,
Упадши ветвия змиями становились,
И с жадностью опять впились во древеса,
Из коих томные исторглись голоса;
И древо вскрикнуло: оставь ожесточенье!
Не множь ты наших бед, не множь, не множь мученье!
Не ветви ты отсек, то наши члены суть:
Ах! сжалься; мы тебе отверзим к храму путь.
И слезы, как роса, на древе показались;
У рыцаря власы от ярости вздымались.
Кто вы, нещастные? - спросил он у древес.
Едино, зарыдав, вещало с током слез;
Увы! подобные тебе мы люди были,
Но развратилися и Бога позабыли;
Надеялися мы, свой разум возлюбя,
Не на Создателя, а только на себя;
Мы были некогда преступники, злодеи,
Лжетолкователи, мы были фарисеи;
Мы чаяли, что нам небесну благодать
За наши разумы обязан Бог наш дать;
Господний промысл мы в безумстве отметали,
Взгордились и себя святыми почитали;
Закона мудрого терпеть мы не могли,
Противоречащих казнили, гнали, жгли;
Последуя всегда пристрастиям единым,
Губили тех людей, которых мы отринем;
На Царские венцы простерли мы боязнь;
За то лютейшую претерпеваем казнь:
Душа от наших тел лишь только отделялась,
Летела в здешний лес, во древо воплощалась;
Те ветви, кои ты, Рогдай, дерзнул рубить,
Те ветви членами нам ныне должны быть;
Но ветром иль мечем лишь ветви отделятся,
Приемлют жизнь, и вдруг змиями становятся,
Воспрянут от земли, вопьются в нашу плоть:
Коль строго нас казнит разгневанный Господь!
Но сжалься ты, Рогдай, ах! сжалься ты над нами,
И наших ветвиев не превращай змиями;
Страшись, да древом сам ты некогда б не стал!

     Нет жалости во мне! Рогдай возопиял;
Не чувствовали вы ко ближнему приязни,
И вы губители, достойны лютой казни.
Когда сей час пути в долину не сыщу,
Все ветвия в змиев мгновенно обращу....
Со стоном ряд древес как облак расступился,
Рогдаю путь прямый сквозь темный лес открылся;
Грядет, сопутников при входе удержав.
Его встречает змий, имеющий седмь глав;
У каждыя главы был рог чела в средине:
Змий рыцаря повел, вияся по долине.
Так мiра и страстей прельщаемый плодом,
Влечется человек и ходит за грехом.
Седьмь жал имеющий, грех смертный седьмиглавый,
Рогдая встретивый, был оный змий лукавый;
Он вводит рыцаря своей богини в храм.
Какие дивности Рогдай увидел там!

     О Муза! не ропщи, что я вещать дерзаю
О чудных дивностях, представленных Рогдаю.
Из черных аспидов сей храм сооружен,
Железными извне столпами окружен,
Которые к цепям алмазным примыкались;
Входящие за них во век не свобождались.
Рогдай, не знающий, что есть боязнь и страх,
Вступив в предсение, увидел на стенах
Приличное таким местам изображенье;
Но чувствует в душе к сим видам уваженье.
Ужасной кистию изображенны тут
Те тлены, кои здесь нетленностию чтут;
Там камни, древеса, пернаты, звери, гады,
И все житейские соблазны и прохлады;
Позорна нагота обворожает взор;
Жемчужные бугры, там ряд сребристых гор.
Там видны скромные лжесвятости обманы:
Красноглаголанье, приветства и приманы,
Уничижение, наружный вид любви,
Улыбки злобные, раскаянье в крови;
Там гордость видима как страшная комета,
Позор самих небес, но алчность здешня света;
Богине седмьдесять клевретов предстоят,
Пред нею фимиам и день и нощь курят.
Нелепость такова в стенах Ерусалима
Во древности была священным мужем зрима.
Се торжище, святый сквернящее чертог,
Со отвращением на кое смотрит Бог!
И стены и Алтарь очам изображают,
Что люди не Творца, но тварей обожают.
Рогдай сокрытый смысл сих видов познавал,
Он с темною его душей согласовал,
И пребыл в бодрственном сей рыцарь восхищенье
На человечие взирая развращенье.
Тогда воспомнил он, когда на жертву зрел,
Что жертву и ему Зломир принесть велел.
Которых множество долину окружает,
Он врана черного стрелою поражает;
Где возгнетенный огнь свет синий издает,
Кроваву жертву он на жертвенник кладет:
Густый и черный дым как облак воскурился,
И внутренний чертог богинин отворился.

     Очам Рогдаевым явилася она,
Как будто полная сквозь лес густой луна;
Глаза осенними казались облаками,
Власы простерлися извитыми змиями;
Две брови на челе как две дуги сошлись,
Поблеклые уста смыкались и тряслись;
На ней сплетенное из мрежей одеянье,
Производило свет как северно сиянье;
Скрывая тысячи ехидных в сердце жал,
В деснице держит пальм, в другой руке кинжал;
Престол, багровыми обвешенный коврами,
Казался быть седьмью слиянными горами;
Хоть древность лет чертит расселины на них,
Но Суемудрие заглаживает их.
Подобный в темну нощь мелькающей зарнице,
Был тройственный венец на гордой сей царице;
Но сей венец имел поблеклые листы,
Стояли вкруг нее угрюмые Посты;
Не те смиренные Посты богоугодны,
Которы Ангельской безпищной жизни сродны,
Но кои агничьи едины виды суть,
Наружностью других хотящи обмануть.
Там зримы низкие в окружности престолы,
На коих восседят Невежества, Расколы,
Слепый и мрачный Страх, Пронырство, Хитрость, Ложь;
И сонмище других царицыных вельмож.
Ликует лицемер, ликует льстец лукавый;
Во узы заключен един Рассудок здравый.
Коварство, мрачные потупив очеса,
Не смеет, кажется, взглянуть на небеса,
Но ближнего как змий своим языком жалит;
Питает в сердце яд, устами кротость хвалит.
Всечасный там раздор как бурный вихрь шумит,
Перуном пламенным Проклятие гремит.
Там Зависть, Клевета, Соблазны, Наущенье,
Предательство, Татьба, Насильство, Злоба, Мщенье,
Составив цепь из рук, престолу предстоят;
Отрава их слова, отрава каждый взгляд.

     Евангелие там, священное зерцало,
Имеет на себе густое покрывало;
Людские прения, как будто некий дым,
И толки буйные спираются над ним;
Там прячутся во тме житейские прохлады,
Завесой служат им нелепые обряды;
Там груды видимы и вервей и вериг;
Там тучи праздных слов, там горы вздорных книг;
Отяготило бы вселенну оных бремя,
Когда бы книг таких не поглощало время,
Орудий смертных весь исполнен сей чертог;
И сам представлен там немилосердым Бог.

     Рогдай, видения по внешнему изрядству
Познал, что он пришел в чертоги к Суесвятству.
Ее лице туман как туча окружал,
И черный на ковре овен пред ней лежал:
Язычники сего вмещали меж богами;
Чело его седмью украшено рогами.
Рогдай вскричал: О ты! страшится коей мiр,
Известна ль ты, за чем прислал меня Зломир?
Зри перстень сей! - и рцы. - Известно, храбрый воин,
Ответствует она; награды ты достоин!
И рог един отняв у Агнца от чела,
От Агнца черного, Рогдаю подала;
Ступай, рекла ему, оливами венчайся;
Труби в сей рог, труби, но пальмов опасайся.
Хоть в мiре я сильна, меня сильнее Бог;
Умей щедрот моих употребить залог;
Твой подвиг в деле сем коль будет не удачен,
Конец твой Промыслом, Рогдай, в тот миг назначен;
Три раза только ты в сей можешь рог трубить,
Отважься!... Но отсель опасно исходить;
Представятся тебе в долине сей препятства;
Ненарушимы суть законы Суесвятства.
Сразись с препятствами, чудовищ отженешь,
И спутников своих из мрака извлечешь;
Расширишь моего владычества пространство,
Коль ввергнешь ты в мое Владимира подданство;
Моя по северу распространится тма.
Иди! я может быть явлюсь Царю сама....

     Царица на него строптивый взор возводит;
Рогдай торжественно из капища выходит.
Врата железные, ведущие в сей дом,
Произвели в сей час скрипение и гром,
На медных вереях висящи растворились,
И хляби мрачные в предсении раскрылись,
Из коих исходил ужасный шум и стук,
Казалось тамо быть жилище вечных мук;
Но провождаемый рукою Суесвятства,
Рогдай в предсение выходит без препятства.

     Излучистой стезей бесстрашно рыцарь шел,
И тамо спутников рассеянных узрел.
Громвал, нечистыми духами окруженный,
Подъемля к небу взор, кидался в сруб возженный;
Он мыслил, здравый смысл и память погубя,
Что видит Ангелов небесных вкруг себя;
Имея с гордостью смешенную унылость,
Щитает страшну смерть за Божескую милость.
Под тению древес неистовый Мечид,
На маковых цветах беспечно возлежит;
Из глаз его Рогдай, из вида примечает,
Что он в лесу лежать на острых тернах чает.
Сломин, не будучи удерживан никем,
Весь воздух вкруг разит исторженным мечем;
Но враг, с которым он сражался неотступно,
Тень собственна была, с ним движущася купно.
Рыдая, Силовол руками перси бьет,
Смежив свои глаза, увидеть чает свет;
Сиянье дневного светила ненавидит,
И множа тму в очах, возмнил, что ясно видит.

     Рогдай, в смущении взирающий на них,
Познал, что развращен мечтами разум их;
Там нощь мрачит умы, нет света ниоткуду;
Дающи ясный смысл смешенны книги в груду,
На коих мрачная Лжесвятость восседит,
И просвещения касаться не велит;
Непостижимые писанья показует,
И важность оных книг без разума толкует;
Смиряйтесь, смертные, смиряйтесь, говорит;
Берет имение, но людям прах дарит.
Рогдай сурову сеть Лжесвятства разрывает,
Ко мне, друзья мои! к сопутникам взывает;
Но глас его для них уже незнаем был.
Рогдай во звучный рог в то время вострубил:
Его сопутники безумства устыдились!
Оставя подвиг свой, с Рогдаем съединились:
Увидели они, что то мечта была,
Которую на них Лжесвятость навела.

     Еще не перешли сопутники долины,
Их сретили на ней ужасны исполины,
И путь дружине сей старалися препнуть;
Но воины творят себе мечами путь.
Увидя блеск мечей, злодеи удалились,
Но пламенны волы сопутникам явились:
Рогдай в свой трубит рог! в Колхиде так Язон,
Волов преодолев, руна достигнул он.
Рогдай, отгнав волов, с его дружиной верной
Для новых зол исшел из сей долины Черной.

     Владимир между тем от Ворскленских брегов
Как туча двигнулся с громадою полков.
Прешед Самарскую песчану степь безводну,
Он шествует в страну Таврийску многоплодну, 
Херсон, где в наши дни ликует средь цветов,
Навек исторгнутый из варварских оков;
Недавно там взвела ЕКАТЕРИНА взоры
На рощи масличны и на цветущи горы
На град сей, где закон Владимир восприял,
Отколе Божий свет в Россию воссиял.

     Молва на крылиях парит окровавленных,
Недавно на брегах у Ворсклы омоченных;
Направила она к Херсону быстрый ход,
И сеет бурный страх у Меотийских вод,
Российским имянем смущенный Тавр тревожит,
Вещает истину, но паче ужас множит;
Гласит, коль страшен был Ордынский исполин,
И как Владимиров его повергнул сын;
Колико грозен сам Российский Царь в сраженье!
Приводит в трепет град такое угроженье.

     Отчаянных боязнь сзывает в Божий храм,
Но робких гонит страх по дебрям и горам;
Вещания молвы у всех власы вздымают,
И матери к грудям младенцев прижимают.

     Начальствовал тогда Херсоном Князь Ферид,
Имел он пасмурный и злочестивый вид;
В очах своих носил туманную свирепость;
Скрывая слабый дух, другим внушает крепость,
Злодействами дыша, имел он зверский нрав,
В чужом злощастии искал своих забав;
Но слез и жалобы не явной стать причиной,
Свирепость прикрывал учтивости личиной,
От знатных предков он в Византии рожден,
Доверенностью был у трона огражден:
Сан вышний приобрел за малые услуги.
Бывают и у злых защитники и други,
Но он и не желал друзей приобретать,
Умея алчный дух тщеславием питать;
Но в мыслях разожжен судьбиной некой гневной,
Пленился изверг сей Ахейскою Царевной.
Не чувство было то сердечныя любви;
Льзя ль нежным чувствам быть у варвара в крови!
Искавый при своих злодействах обороны,
Он мрачну мысль простер к сиянию короны.
     Кого препоною сих видов почитал,
Злодейски умыслы противу тех питал. -
С Царевной Анной брак дерзал возможным ставить,
Послание спешил о сем к Царю отправить.
     Незапно приплыл в Тавр от трона Князь Арцес,
Украшен многими дарами от небес;
Колико ни сиял наружной лепотою,
Но паче славился душевной красотою;
Приятен, скромен, тих как Агнец кроток был.
Онорий сам его как ближнего любил;
От древних крови он происходил Атридов,
Но гордых не имел ко царским титлам видов,
На блески щастия спокойным духом зрел,
И тем доверенность Монаршу приобрел;
Но мудрости хотя он был покрыт Эгидой,
Пленился юный Князь прекрасною Эльфидой.
Как роза при Дворе сия Княжна цвела,
И дружбой спряжена с Царевною была.
Кто может избежать любовныя отравы!
С Арцесом сходство лет, с Арцесом сходны нравы.
До составления их брачного венца,
Соединились в них и души и сердца;
Друг друга с нежностью как горлицы любили,
Увы! и нежностям таким препоны были:
Эльфидин дружеский с Царевною союз
Преградой твердою супружеских был уз!
Царевна не спрягать наперсницу клянется,
Доколе браком с кем сама не сопряжется.

     В то время возвестил к Царям пришедый Кир,
Как можно с Россами устроить твердый мир;
Союз меж двух держав, союз навек восставить.
Царевну надлежит, он рек, в Херсон отправить.
Владимир, в Тавр вступив, отвергнет адский мрак,
И вступит, просветясь, с Царевной Анной в брак;
Их Бог соeдинит и верой и сердцами;
Я с ней пойду в Херсон, их брак почту венцами.
Онорий, Кировым полезным вняв словам,
К союзу с Россами явил преклонность сам.
Но мира твердого через сестру в надежде,
Владимира склонить ко Християнству прежде
Царевне дал совет, и с Князем в брак вступить,
Да Грецию чрез то Россией подкрепить.

     Кир двум Царям открыл, что сей предел положен;
И в небе утвержден, не только есть возможен!
Что отрасли от их союза процветут,
Которы до небес верхи свои прострут;
Что славы преходя потомство их степени,
Премудрости прольют по всей Европе сени.
Утешило Царей пророчество сие;
Явила Анна им согласие свое,
С Российской Греческу совокупить корону.

     В предупреждение Таврийскому Херсону
Пришествие сестры Царь хощет возвестить;
Приход Владимиров посольствами почтить;
И зная мрачный нрав тщеславного Ферида,
Дабы не изъявил сей Князь вражды и вида,
Но волю Царскую исполнил и Небес. -
К  такому избран был посланию Арцес.
Арцесу сладостно такое предпочтенье,
Но горько для него с Эльфидой разлученье.
Царевна двух сердец разлуку усладить,
Своим сулит венцем союз их подтвердить.
Арцес с Эльфидою льют слез прощаясь реки -
Простилися они - но ах! уже навеки! -

     Арцесов плыл корабль к Таврийским берегам,
Печаль и скука с ним вместились купно там.
Уже в пристанище Ферид звук трубный внемлет,
И с видом дружества Арцеса он приемлет.
Вину посольства он Фериду возвестил,
Но жало смертное во грудь ему вместил;
Ферид погибшими тщеславны виды числит,
И вестника сих зол известь коварно мыслит.

Что сам безумствует, за то Арцесу мстит,
Питая в сердце злость, наружным видом льстит,
Таится, умствует, дружится и лукавит,
Арцесу скрытого коварства сети ставит;
И в них Владимира с ним хощет уловить;
Мятежным мыслит он Царям себя явить.

     Владимир с воинством, наставшу утру рану,
Пришел, и тучами простерся по Лиману;
Херсону гордое являюще чело,
Примкнулось правое к стене его крыло;
И пыль, которая над воинством стояла,
Волнами развилась, как завеса упала:
Открылись храбрые Российские полки,
Расположенные по брегу вниз реки,
Где бурный Днепр, свои разверзивый гортани,
Водою сладкою приносит морю дани;
Очам воителей представился Херсон;
Стенами обнесен как белым платом он,
И Тавром, кажется, как Царь повелевает,
Стопы его волна морская омывает.

     Владимир, вкруг собрав вельможей и сынов,
Им в смутном духе рек: се наших град врагов!
Се, наших пленников держащи в узах стены!
Се, Греческий народ исполненный измены!
Они нарушили со мною договор,
Который соблюсти клялся Сигклит и Двор;
Питаясь грабежем в пучинах Меотийских,
Губили, брали в плен они пловцев Российских.
Но в узах удержав законную войну,
Не бранью, кротостью Херсону мстить начну;
Коль примем их закон, и верой просветимся;
С оружием пришед, мы с пальмом возвратимся.
Когда ж их вере нас не должно просветить,
Нам наших пленников принудим возвратить,
И златом заменить соделанну обиду;
Тогда отсель пойду, иль в город с славой вниду;
В Херсоне с Греками союз восстановлю,
За чем сюда я шел, народу объявлю. -

     Спокойно обратясь к Позвезду и Мстиславу,
Идите, им вещал, уважить нашу славу;
Там ныне властвует как некий Царь Ферид,
Представьте вы ему обиду нашу, стыд;
Да мир он изберет, иль брань кроваву ныне.
С сынами повелел он шествовать Добрыне.

     Ферид с высоких стен вокруг Херсона зря
Со ополчением Российского Царя,
Опасностью себе приход его не ставит.
Непримиримый враг притворствует, лукавит;
Арцесу дружества в личине говорит:
Зри воинство, Арцес!.. Арцес на войски зрит;
И в смутном виде так Ферид ему вещает:
За малую вину Владимир нам отмщает,
За разграбление Российских кораблей,
За веру Християн, за плен его людей,
Которы грабили в походах Греков сами;
А злом за зло отмщать претится ль Небесами?
Но Греции, Арцес, погибель упреди,
И с ветвью мирною к Владимиру иди;
Исполни то, зачем царями ты отправлен;
Да будет брак тобой и мир с врагом восставлен,
Да будет наш союз Княжной запечатлен;
Мы с нею возвратим и златою им и плен;
Покровом будет нам Российская Царица.
Спеши, Арцес! тебе готова колесница.
     Такие хитрости Ферид ему внушал.
Спешил Арцес, увы! он к смерти поспешал.
Предположив его Ферид в уме паденье,
Сто юношей дает ему в сопровожденье.
     Добрыня между тем и Позвизд и Мстиcлав
К Херсону двигнулись, оливы в руки взяв;
В серебряну трубу Изар пред ними трубит,
И к миру в ратниках надежду он сугубит;
Провозвещает он звучащею трубой,
Провозвещает он согласие, не бой.
Посольство видящий Ферид чрез градски стены,
К Арцесу яда полн, к Россиянам измены,
Принять ли Россов нам? Срацыну гордо рек,
Который во Херсон из Киева притек;
Который мнился быть Владимиром обижен,
Что в круге он послов за веру был унижен.
Вот как принять послов, рек варвар, надлежит:
Напряг стрелу, пустил, и тетива дрожит;
Изар повергся мертв; но звук в трубе остался,
Изгибы пробежал и с ропотом раздался;
     Уста имеющий исполненны хулы,
Еще направил враг при острые стрелы;
Ферид тщеславится, Срацын как лев рыкает,
С ругательством в Князей он три стрелы пускает.
Вонзились две из них Добрыне в круглый щит,
А третьею под ним любимый конь убит.
     Сколь подл поступок сей и зол и малодушен!
Посольства им права, и самый мир нарушен.
То чувствуя Князья, отмщением горят,
Кидаются к стенам; но вдруг Арцеса зрят!
Сопровождаемый он юною дружиной,
Ко Россам в шествии имел полет орлиной;
Рукою держит ветвь, не ожидая бед;
Но злой Ферид замкнул врата ему во след. -
     Оливу мирную Князья не примечают,
И новой хитрости от Греков быти чают;
Отрезать будто их от воинства хотят;
Срацыну не отмстив, Арцесу наглость мстят.
Добрыня дружеским приветствиям не внемлет,
Тяжелый камень он, кидая взор, подъемлет,
И камень размахав, пустил Арцесу в грудь;
Пресек ему во стан и колеснице путь.
Как громом поражен, Арцес омылся кровью;
К Эльфиде с нежною течет она любовью.
     За смерть Изарову с Позвездом злясь Мстислав,
Исторгнули мечи, оливы раскидав,
Как львы на Греческу дружину наступили,
И кровью их поля Херсонски окропили.
Сии посольства их поведать не могли,
Пожатые мечем, как класы полегли.
Единый мщения из Греков был избавлен,
Для испытания Владимиру представлен.
О рок, свирепый рок! держащий пальм в руках
Арцес лежит в крови бесчувствен на песках;
Но, ах! любовь его и честность сердца вскоре
Познает Греция, Владимир сам, и море.
Арцесовы права плененный возвестил.
Со златом в град его Владимир отпустил;
С ним тело повелел Арцесово отправить,
И с сею надписью при море гроб поставить:
«Кто б ни был ты, пролей над камнем токи слез,
Под коим погребен нещастный Князь Арцес;
Он был Феридовой в Херсоне жертва злости;
Владимир здесь сокрыл его невинны кости».
     Взбунтуйте ветры вдруг и море поспеши,
Сей жалкий памятник разрушь и сокруши;
Виной погибели он девы нежной будет,
И страстной их любви мир долго не забудет.
    
     Владимир на Херсон отмщенье изливал;
Велел он соружить противу вала вал;
Ко прежним приложа последнюю обиду,
Он в мыслях положил всей силой мстить Фериду,
Грозит всю землю вкруг и воздух весь возжечь.
И войску повелел кругом Херсон облечь;
Питая праведну против граждан досаду,
В тот самый час начать готовился осаду.
     Но гнавшая с небес вечерню зорю прочь,
Раскинула свои покровы мрачна ночь;
На влажных крылиях к Херсону поспешила,
И мщения огни на время потушила.

     Уже сияют вкруг звездами небеса,
Во граде слышатся слиянны голоса;
Бряцание мечей, волнение живущих,
Как шум кипящих вод, с вершины гор текущих,
Российско воинство на коей возлежит,
И зыблется земля, трепещет и дрожит.
Тогда Владимир рек, что сердце ощутило:
Осветит дневное кроваву брань светило!

     Владимира в шатре не услаждает сон,
На Греков злобится, на Кира ропщет он;
Вещает он: меня надежда обманула!
Три краты в полный круг уже луна сомкнула,
Ни Кира, ни Княжны доныне в граде нет,
И мирные Херсон со мною узы рвет.
Когда их нрав не тверд, когда их слово ложно,
Владимиру карать злодеев не безбожно.
Сними, сними, о нощь! с Херсона черну тень,
Мечи и битву там осветит вскоре день...
     Такие словеса во гневе Царь вещает,
Заснул, но Дух его виденье возмущает:
Внимает голос он небесных слаще лир,
И вдруг предстал пред ним в венце оливном Кир;
Он с мирной ветвию к нему простерши руку,
Вещал: моим словам внимай, не славы звуку!
Тщеславие в бою приносит часто стыд;
Но верь, что в граде сем не каждый Грек Ферид;
Моим медлением не буди востревожен,
И бракам и войнам уже предел положен.
Гряди, карай Херсон!.. Кир мало отступил,
Сокрылся в облака, и Князя усыпил.
Против Ферида ум и в спящем волновался,
Но в Кире, пробудясь, уже не сомневался.