de omnibus dubitandum 109. 368

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.368. Я ПОКОНЧИЛА С ЭТОЙ БЕЛИБЕРДОЙ…

    Ситуация повторилась несколько часов спустя, но на более приятный лад. Неся Клэ в детскую, он ощущал трепет ее тела, но насколько она желанна, понял, лишь, когда после двух страстных спазмов она поднялась, обворожительно сияя налитым телом.

    К ужину Клэ переоделась в другое платье, из алого ситца, и, когда они встретились ночью (в старой садовой кладовке, при тусклом свете карбидной лампы), Венков набросился на нее с такой стремительной силой, что платье едва не разлетелось надвое, обнажив все ее красы.

    Они еще яростно сплетались (на той же скамье, накрытой тем же, предусмотрительно принесенным с собою шотландским пледом), как вдруг наружная дверь бесшумно растворилась и через порог, словно опрометчивый призрак, скользнула Бланш.

    У нее имелся свой ключ, а возвращалась она с рандеву со старым бургундцем по имени Сорус, усадебным сторожем.

    Теперь она дура-дурой застыла, уставясь на молодую пару. «В другой раз стучись», – с улыбкой сказал Венков, не потрудившись прерваться, а пожалуй, еще и обрадовавшись околдованному привидению: на Бланш была та самая горностаевая накидка, которую Клэ потеряла когда-то в лесу.

    О, она расцвела на диво, elle la mangeait des yeux, но Клэ прихлопнула ладонью фонарик, и потаскушка, раскаянно застенав, наощупь выбралась во внутренний коридор.

    Единственная любовь его не удержалась от смеха, Венков же вновь обратился к своим страстным трудам.

    Ночь шла, а они все не могли расстаться, зная, впрочем, что, если кто-нибудь задастся вопросом, отчего это их комнаты до зари оставались пустыми, любое объяснение придется впору.

    Первый утренний луч уже заляпал свежей зеленой краской ящик для инструментов, когда, гонимые голодом, они, наконец, поднялись и мирно перебрались в буфетную.

    – Что, выспался, Петруша, – спросила она, безупречно подделывая голос матери, и на Мариином английском прибавила: – By your appetite, I judge. And, I think, it is only the first brekfest. [Сужу по твоему аппетиту. И думаю, это еще только первый «брекфест» (англ., искаж.)]

    – Ох, – ворчливо откликнулся Венков, – бедные мои колени! That bench was cruel. And I am hongry. [Какая жестокая скамья. И до чего я проголодался (англ., искаж.)]

    Лицом друг к дружке они сидели за столиком и жевали черный хлеб с маслом, ломтики ветчины и настоящего эмментальского сыра – тут был еще горшочек прозрачного меда: чета веселых кузенов, совершивших, точно дети в старинной сказке, «налет на ледник», – и дрозды сладко свистали в ярко-зеленом парке, и темно-зеленые тени неторопливо вбирали когти.

    – Мой преподаватель в театральной школе, – сказала она, – считает, что я больше гожусь для фарса, чем для трагедии. Если б там только знали!

    – А тут и знать нечего, – возразил Венков. – Ничего же не изменилось, решительно ничего! Хотя это лишь общее впечатление, света там было маловато, чтобы различить все детали, мы вникнем в них завтра на нашем маленьком острове: «My sister do you still recall…»

    – Ой, перестань! – сказала Клэ.

    – Я покончила с этой белибердой – petits vers, vers de soie…

    – Ну-ну! – воскликнул Венков. – Некоторые рифмы обнаруживали великолепное акробатическое искусство, какого не ждешь от ребенка: «Oh! qui me rendra, ma Lucile, et le grand chne and zee big hill».[Перепев двустишия «Oh! qui me rendra mon Aline // Et le grand chne et ma colline?» из главы с иронической заменой французского «et ma colline» его английским аналогом (с испорченным артиклем): «and zee big hill»]

    Малютка Виктория, – прибавил он, стараясь шуткой разогнать ее хмурость, – малютка Виктория обратилась в такой персик, что я, пожалуй, переключусь на нее, если ты и дальше станешь вот этак кукситься.

    Помню, в первый раз ты разозлилась на меня, когда я запустил камнем в статую и вспугнул дуплянку. Какова память!

    У нее с памятью хуже. Слуги, наверное, скоро поднимутся, полагала она, тогда можно будет получить что-нибудь горячее. А то выходит не еда, а нуда.

    – Ты чего вдруг сникла?

    Сникнешь тут, сказала она, столько всего навалилось, она до того запуталась, что, пожалуй, сошла бы с ума, если б не знала, что совесть ее чиста.

    Наверное, самое лучшее – объяснить ему все своего рода притчей. Она вроде той девушки из фильмы, которую он скоро увидит, увязшей в терниях тройной трагедии, суть которой ей приходится скрывать, чтобы не лишиться своей единственной любви, стрекала стрелы, острия терзаний.

    Она вынуждена, таясь, сражаться с тремя истязаньями сразу – пытаться пресечь гнусно тягостный роман с женатым мужчиной, которого ей попросту жалко; пытаться удушить на корню – на липком и красном корню – сумасбродное приключение с симпатичным молодым дураком, которого даже жальче; и пытаться сохранить в неприкосновенности любовь единственного мужчины, в котором вся ее жизнь и который выше жалости, выше ее убогой женской жалости, потому что, как говорится в сценарии, эго его богаче и горделивее всего, что способны вообразить эти два червяка.

    Кстати, что сталось с бедными червяками после безвременной кончины доктора Кролика?

    – А, я дала им вольную (махнув куда-то рукой), выпустила – одних рассадила по подходящим растениям, других, окукленных, закопала в землю, сказала, бегите, пока птицы не смотрят или, увы, притворяются, будто не смотрят.

    – Так вот, чтобы покончить с моей притчей, а то ты все перебиваешь меня и уводишь в сторону, – меня в некотором смысле тоже раздирает троица тайных терзаний, и главная мука моя – честолюбие.

(на фото Клэ посередине сидит между матерью и Венковым, на втором ряду стоит Виктория с двоюродной сестрой Кариной (лица не видно)