de omnibus dubitandum 109. 370

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.370. УВИДИМ ВСЕ НЕБО В АЛМАЗАХ…

    Я понимаю, что никогда не стану биологом, моя страсть к ползучим тварям хоть и велика, но не захватывает меня целиком. Я понимаю, что навсегда сохраню любовь к орхидеям, грибам, фиалкам, и ты увидишь еще не раз, как я ухожу, одиноко бродить по лесам и одиноко возвращаюсь с единственной маленькой лилией; но и с цветами, при всей их неотразимой прелести, мне тоже придется покончить, дай только набраться сил.

    Остается неодолимое устремление и неодолимый ужас: греза о самой синей, самой далекой, самой крутой из сценических высей – и по милости этой грезы я, скорее всего, обращусь в еще одну старую деву на паучьих ножках, преподающую в театральной школе, знающую (о чем и ты, мой блудный брат, так часто твердил), что пожениться нам не удастся, и постоянно видящую перед собой ужасный пример трогательной, третьесортной, бестрепетной Марии Ивановны.

    – Насчет старой девы ты, положим, загнула, – сказал Венков, – это мы как-нибудь отвратим, обращаясь во все более дальних и дальних родственников с все более искусно подделанными документами, пока, наконец не станем обыкновенными однофамильцами, ну а в худшем случае заживем где-нибудь на покое – ты моей экономкой, я твоим эпилептиком, тут-то мы, как выражается твой Чехов, и «увидим все небо в алмазах».

    – Ты их все подобрал, дядя Петр? – поинтересовалась она со вздохом, склоняя скорбную голову ему на плечо. Она призналась ему во всем.

    – Более-менее, – ответил он, не заметивший признаний.

    – Во всяком случае, ни единый из романтических персонажей еще не производил столь досконального изучения настолько пыльных полов. Один блестящий мерзавчик удрал под кровать, в девственный лес окутанных хлопьями пыли грибков. На днях съезжу в Манглис и отдам нанизать их заново.

    Мне придется купить там кучу вещей – пышный купальный халат под стать вашему новому бассейну, хризантемовый крем, пару дуэльных пистолетов, складной пляжный матрац, предпочтительно черный, – чтобы подчеркивал твою красоту, не на пляже, конечно, а на этой скамье и на нашем isle de Algete.[Алгетский остров (фр.)]

    – Только мне не по нутру, – сказала она, – что ты станешь выставляться на посмешище, спрашивая пистолеты в сувенирных лавчонках, между тем как в Манглисе полным-полно старых дробовиков, ружей, револьверов и даже луков со стрелами – помнишь, сколько мы упражнялись с ними, когда были детьми?

    Ну как же, как же. Детьми, еще бы. А странно все-таки, что, поминая недавнее прошлое, она то и дело обращается к детской. Потому что ничего же не изменилось – ты осталась моей, ведь так? – ничего, не считая мелких усовершенствований по части гравия и гувернантки.

    Да! Не умора ли! Ларивьер-то как процвела, она теперь великий писатель! Сенсационный автор канадских бестселлеров! Ее «Ожерелье» («La rivire de diamants») изучают во всех женских гимназиях, а пышный ее псевдоним «Guillaume de Monparnasse» [Гийом де Монпарнасс (фр.)] («t» она выбросила, чтобы придать ему, псевдониму то есть, особую intime [Интимность (фр.)]) известен всем от Квебека до Тифлиса.

    Как сама она выразилась на ее экзотическом английском: «Fame struck and the roubles rolled, and the dollars poured» [«Грянула слава, и покатились рубли, и дождем посыпались доллары» (англ.)] (в то время в Грузии ходили обе валюты); и, однако же, добрая Ида не только не покинула Марию, в которую платонически и безотзывно влюблена с той поры, как впервые увидала ее в «Билитис», но, напротив, стала корить себя за то, что, целиком отдавшись Литературе, совсем забросила Викторию, – теперь она в приливах каникулярного рвения уделяла девочке куда больше внимания, чем получала в свои двенадцать бедная маленькая Клэ (сказала Клэ), возвратившаяся домой после ее первого (пренесчастного) школьного семестра.

    А каким болваном был Петр: заподозрил Карину! Невинную, нежную, глупенькую малышку Карину де Прей, между тем как Клэ дважды и трижды, различными шифрами, объясняла ему, что выдумала гаденько ласковую товарку в тот момент, когда буквально отдирала себя от него, и только предположила – так сказать, наперед, – будто такая девочка существует. Ей нужен был от него своего рода чек на предъявителя.

    – Что ж, ты его получила, – сказал Петр. – Но теперь он разорван и выписан больше не будет; а зачем ты гналась за пухлявым Николя, что за срочность такая?

    – Очень даже срочность, – сказала Клэ, ловя нижней губой капельку меда, – мать его висела на телефоне, он попросил сказать ей, что уже поехал домой, а я обо всем забыла и помчалась целоваться с тобой!

    – В корпусе, – заметил Венков, – мы называли это «бубличной правдой»: правда, ничего, кроме правды, одна только дырка от правды.

    – Я тебя ненавижу! – воскликнула Клэ и состроила гримаску, которую называла «ликом оглядчивой лягушки»: на пороге буфетной возник Бутеллен, без усов, без сюртука, без галстука, в пунцовых подтяжках, подбиравших к груди туго набитые черные брюки. Он немедля исчез, пообещав принести им кофе.

    – Но позволь и мне спросить тебя, милый Петр, кое о чем. Сколько раз с сентября 1891-го ты мне изменял?

    – Шестьсот тринадцать, – ответил Венков. – С двумя, самое малое, сотнями потаскушек, которые только ласкали меня, не больше. Я остался абсолютно верным тебе, поскольку то были всего лишь «обманипуляции» (ничего не значащие ложные поглаживания холодных, уже забытых рук).

    Появился одетый как подобает дворецкий с кофе и тостами. И с «Алгетской газетой», напечатавшей фотографию, на которой раболепно склонялся перед Марией молодой латиноамериканский актер.

    – Вах! – вскричала Клэ. – Совсем забыла. Он приедет сегодня с каким-то киношником, так что нынешний вечер у нас пропал. А я себя чувствую свежей-пресвежей и готовой на все, – прибавила она (допив третью чашку кофе).

    – Еще только без десяти семь. Пойдем, погуляем по парку. Там есть пара местечек, которые ты, быть может, припомнишь.

    – Любовь моя, – сказал Венков, – моя призрачная орхидея, мой бесценный пузырник! Я две ночи не спал – одну провел, воображая другую, а эта другая превзошла все, что я смог навоображать. На какое-то время я сыт тобою по горло.

    – Не очень-то изящный комплимент, – сказала Клэ и затрезвонила, требуя еще тостов.

    – Я уже одарил тебя восемью комплиментами, подобно некоему венецианцу…

    – Твои пошлые венецианцы мне безразличны. Ты стал таким грубым, мой милый Петр, таким чужим…

    – Прости, – сказал он, вставая. – Я не помню, что говорю, я смертельно устал, увидимся за обедом.

    – Обеда нынче не будет, – сказала Клэ. – А будет неопрятный перекус у бассейна и приторные напитки до скончания дня.

    Он хотел поцеловать ее в шелковистую голову, но тут снова вошел Бутеллен, и, пока Клэ сварливо пеняла ему за нехватку тостов, Венков сбежал.

(на фото Клэ с матерью и Венковым)