Гауф. Холодное сердце, часть I

   Тот, кто путешествует Швабии, обязательно хоть ненадолго должен заглянуть в Шварцвальд*, и не из-за деревьев, ведь не везде найдешь столь неизмеримые массивы сосен, царственно раскинувших свои кроны, а из-за живущих там людей, разительно отличающихся от окружающих их народов. Они крупнее обычного, широкоплечие, с сильными руками, будто целительный ветер, что по утрам овевает рощи, сызмальства одаривает их куда более лёгким дыханием, чистыми глазами, твёрдым, хотя подчас и грубым духом, нежели жителей Штромталя или прочих ему подобных мест. И не только ростом и выправкой, но также обычаями и костюмами разительно отличались они от людей, живших вне леса. Лучше всего одеты жители Баденского Шварцвальда; мужчины отпускают бороду, что у любого взрослого мужа растёт на подбородке, а их чёрные камзолы, их необъятные плотные шаровары, красные чулки и остроконечные шляпы с широкими полями, придают им нечто нездешнее, но вкупе с этим некоторую строгость и достоинство. Люди там занимаются производством стекла, а также делают часы, которые продаются в доброй половине мира.

   На другой же стороне леса живёт другая часть того же племени, но их ремесла привили им совершенно иные нравы и обычаи, нежели у стеклодувов. Они промышляют лесом: валят и обтесывают сосны, сплавляют их по Неккару через Нагольд и на Неккаре и по всему течению Рейна, и а Голландии и на море славились шварцвальдцы и длинные их плоты, что останавливаются в каждом городе вниз по течению и горделиво ожидают, что купят у них балки и доски; самые длинные и прочные балки продавали они за большие деньги голландцам, которые строили они свои корабли. Эти люди теперь вели неприхотливо-кочевой образ жизни:счастьем для них было сплавляться на своих плотах, горем для них было приставать к берегу. Потому-то и парадный их костюм так отличался от стеклодувов, живших в другой части Шварцвальда: носили они камзол из тёмного льна, зелёные, в руку толщиной, подтяжки на мощных плечах, туфли из чёрной кожи, а на их карманах виднелись дюймовые брёвна из латуни в качестве особой приметы; основной же радостью и гордостью их были сапоги, пожалуй самые большие из того, что  когда-либо вообще было в моде в этой части света, ибо их могли в два приёма натянуть куда выше колена, и называли их  "сплавщиками", потому что можно было в них пройти по воде глубиной в три фута, не промочив ног.

   Ещё недавно жители леса верили в лесных духов, да и в нынешнее время люди придерживаются этих глупых суеверий. Собственно, и тех лесных духов, что согласно легендам живут в Шварцвальде, разные народы также разделили. Сложилось так, что Стеклянный человечек, добрый дух трёх с половиной футов высоты, не показывался иначе как в остроконечной широкополой шляпке, в камзольчике, шароварчиках и красных чулочках. Голландец же Михель, что обходил другую часть леса, должно быть был по-великански здоровенным широкоплечим детиной в костюме сплавщика и те некоторые, что его видели, уверял, что ой как бы не хотели бы они из своего кошелька оплатить всех тех телят, из шкуры которых сделаны его сапоги.

   - Такой огромный, что обычный человек ему по плечо будет, - говорили они, ни в коем разе не преувеличивая.

   Вот с этими-то персонажами и случилась у одного юноши одна чуднАя история, которую и хочу я вам поведать. Жила-была в Шварцвальде вдова, госпожа Барбара Мункин; супруг её был углежогом, а после его смерти постепенно приобщила она к этому делу и  своего шестнадцатилетнего мальчика.
Петер Мунк, смышленый юноша, был поначалу этим вполне доволен, ибо при жизни отца он только и видел, что сидеть у чадящих куч или чумазому, пугая людей, спускаться в города и продавать там уголь. Но у юного угольщика было много времени для раздумий и когда сидел он около тлеющих куч, тёмные деревья вокруг и мертвенная тишина леса навевали на него неведомую ранее тоску, заставляя сердце обливаться кровью. Что-то его заставляло грустить и вместе с тем злиться, да только он сам до конца не мог понять, что. Наконец он заметил, что же его так злило и это что-то оказалось его состоянием.

   - Одинокий черномазый углежог! - сказал он самому себе, - что же это за презренная жизнь! Как уважают стеклодувов и часовщиков, и даже музыкантов в воскресенье вечером! А если появится Петер Мунк, наглаженный и чисто вымытый, в отцовском парадом камзоле с серебряными пуговицами и красных с иголочки чулках, тогда подойдёт кто-то к нему сзади и подумает, что же это за стройный юноша, похвалив про себя чулки и мою горделивую походку, - но смотри-ка, пройдя вперёд и взглянув на меня, конечно же скажет: " А, это всего лишь угольщик Мунк, Петер!".
Сплавщики на другой стороне были также предметом его зависти: когда эти лесные великаны приходили в своих величественный костюмах, и только в виде пуговиц, брошей и пряжек несли на себе почитай полцентнера серебра, когда они, вытянув ноги, с важными лицами смотрели танцы, подобные голландским, и как знатные голландцы дымили кёльнскими трубками, каждая почитай с локоть, то представлял он себе такого сплавщика как совершеннейший образец счастливого человека. И когда эти счастливчики вначале запускали руки в свои карманы, а затем, вынимая оттуда руки полные крупной монетой, принимались сорить шестибетцнеровиками**: пять гульденов туда, десять сюда - его опять захлестывали грустные мысли и он уныло плелся в свою хижину; ведь порой, праздничным вечером видел он, как "Хозяева древесины" продували за игровым столом денег больше, чем его бедный отец зарабатывал за год. Главным образом так себя вели три мужчины, о которых он ничего не знал и но которыми, должно быть, более всего восхищался. Один из них, тучный мужчина с красным лицом, считался самым богатым мужчиной округе. Звали его толстым Эцехилем.  Дважды в год отправлялся он в Амстердам с мачтовым лесом и ему сопутствовала удача: всегда продавал он свой товар настолько дороже, чем прочие, что когда остальные возвращались домой пешком, то он мог устроить торжественное прибытие. Другой был, пожалуй, самым длинным и тощим человеком в мире; прозвали его длинным Шлюркером и приглянулся он Мунку своей неслыханной дерзостью: он препирался со знатнейшими людьми города, требовал, особливо под хмельком в таверне себе больше места, чем четверо самых толстых людей, либо расталкивая всех острыми локтями на столе, либо острыми коленями под столом на скамье и никто не осмеливался ему перечить ибо денег у него было - куры не клюют. Третий был красивый молодой мужчина, танцевавший лучше всех в округе и за это прозванный королём танцевальной площадки. Когда-то был он бедняком и слугой одного деревопромышленника, но потом сказочно разбогател: кто говорит, что под старой сосной нашёл он полный горшок золота, а иные утверждают, что недалеко от Бингена-на-Рейне он при помощи остроги, которой сплавщики  добывали рыбу, выудил суму с золотыми монетами, а принадлежала-де та сума Нибелунгам, что там похоронены, словом, стал он в одночасье богатым и теперь в глазах всех вокруг от мала до велика выглядел он принцем.

   Вот об этих-то трёх мужах частенько и думал угольщик Петер Мунк, сидючи в сосновом лесу.  И хотя был у них главный недостаток, делавший их ненавистными людям, - их нечеловеческая алчность, их черствость к должникам и беднякам, ведь шварцвальдцы были добродушный народом; но известно, как это бывает: за скаредность свою они ненавистны, зато почитали их за тугую мошну, ибо кто же ещё мог так бросаться деньгами, словно они растут на деревьях?

   - Нет, так дальше дело не пойдёт, - как-то раз сказал Петер, до боли сокрушаясь о себе, ведь накануне был выходной и все уважаемые люди развлекались в кабаках, - ох, горе мне, если не пробьюсь я наверх; ах, быть бы мне столь уважаемым, как толстый Эценхиль, или смелым и могучим, как длинный Шлюркер, или же быть столь же известным и также бросать талеры вместо крейцеров, как и Король танцевальной залы! Только где же юноше на всё это взять денег? - много перебрал он средств, как их добыть, но ни одно из них не пришлось ему по душе; наконец пришли ему на ум легенды, что ходят в народе, что издревле можно было разбогатеть с помощью Голландца Михеля или Стеклянного человечка. Пока жив был его отец, в дом часто заходили в гости другие бедняки и то и дело говорили о том, как удалось разбогатеть богатеям: Стеклянный человечек частенько играл в том немалую роль; если он правильно всё запомнил, то ещё почти сызмальства вертелось у него в голове то, что должно ему сказать в самой чаще леса на пригорке меж сосен, для того, чтобы дух появился. Начиналось заклинание со слов:

   - Хранитель кладов да в лесу сосновом,
   Что много сотен лет всему основа,
   И вся земля твоя, где сосен шум стоит...

   Но как не напрягал он свою память, дальше ни строчки воспроизвести он не мог. Часто задумывался он, не спросить ли ему того или иного человека, как же всё-таки звучит тот стишок, но всякий раз препятствовала ему известная стеснительность в высказывании своих мыслей, кроме того он заключил, что должно быть легенда о стеклянном человечке не сильно известна, а стишок из неё и того меньше, ибо в окрестностях было совсем немного богатых людей и почему же тогда ни отец, ни прочие бедняки не попытали счастья? Наконец он своими разговорами о человечке довёл мать до белого каления и та ему рассказала то, что он уже знал, первые строки уже известного стихотворения, а в конце присовокупила, что только тем, кто родились в воскресенье между одиннадцать и двумя часами, покажется этот маленький дух; и если бы ему только знать тот стишок, то он как раз для этого подходит, ибо родился он ровно в двенадцать часов.
Когда Угольный Мунк - Петер это услышал, был он почти вне себя от радости и жгучего желания затеять эту авантюру. Ему показалось достаточным знать часть стишка и быть рождённым в воскресенье - и Стеклянный человечек непременно покажется. Посему, когда юноша распродал весь уголь, он не стал закладывать новую кучу, а надел на себя отцовский парадный камзол и новые красные чулки, а на голову - праздничную шляпу, в руки же взяв терновый посох в пять футов высотой, попрощался он с матерью:

   - Пойду я, матушка, в город, в учреждение, ибо вскорости призыв объявят да рекрутов начнут набирать, а стало быть надобно бы и мне тамошнему столоначальнику напомнить, что вы как есть вдова, а я у вас единственный сын.

   Похвалила мать сыновье решение, а он же пошёл в лес, в самую чащу на тот заветный сосновый пригорок. Пригорок тот находился на самой высокой вершине Шварцвальда и окрест него на два часа пути не было ни деревень ни даже одинокой хибары, ибо суеверные люди считали это место гиблым; да и лес валили здесь нехотя, хоть сосны здесь стояли на загляденье, высокие и мощные,  потому как или стальные топоры отскакивали от стволов да по ногам, а порой и деревья внезапным своим падением калечили, а то и вовсе убивали дровосеков; да и самые красивые деревья оттуда годились разве что только на дрова, ибо сплавщики ни одного бревна не брали в свои плоты , ибо ходило поверье, что ни плоту ни человеку не уцелеть, если древо с того соснового холма окажется с ними в воде. Посему и получилось, что деревья на том холме стояли так плотно, а кроны раскинулись так высоко, что в самый светлый день было там темно, и стало Петеру Мунку совсем жутко на душе, ибо не слышал он ни голосов, ни шагов, кроме собственных, ни стука топора; казалось, что и птицы избегают этой плотной ночи.

   Добрался Петер-угольщик до вершины Соснового холма и остановился перед сосной такого неимоверного охвата, что голландские корабелы с места не сходя заплатили бы за такой ствол несколько сотен гульденов.

   - Здесь, - подумал он, - и будет жить хранитель несметных сокровищ, - и сняв роскошную свою шляпу, совершил перед древом глубокий реверанс и дрожащий голосом произнёс:

   - Наидобрейшего вам вечера, господин Стеклянный Человек!

   Однако ответа не последовало и в лесу царила та же тишина, что и прежде.

   - Наверное, должен я сперва рассказать стишок, - подумал он опять и пробормотал:

   - Хранитель кладов да в лесу сосновом,
  Что много сотен лет всему основа,
  И вся земля твоя, где сосен шум стоит.. . -

  Пока юноша произносил эти слова, увидел он к вящему своему ужасу удивительную фигуру, выглядывающую из-за дерева; словно бы увидел он Стеклянного человечка таким, каким его и описывают: чёрный камзольчик, красные чулочки, шляпка - всё было именно таким, а ещё подумалось ему, что увидел он лицо, о котором рассказывали, бледное, но прекрасное и умное. Но ах, стоило ему лишь взглянуть на Стеклянного человечка, как тот снова исчез!

   - Господин Стеклянный человек! - воскликнул с некоторой неуверенностью Пётр Мунк, - будьте добры, не держите меня за дурака! Ежели вы думаете, что я вас не заметил, то вы весьма заблуждаетесь; я видел, как вы спрятались за деревом! - но ответа не последовало; лишь тихий хриплый смешок раздался за деревом. Наконец нетерпение его перевес лоб страх, который доселе его останавливал.

   - Подожди же, маленький негодник! - вскричал он, - скоро я до тебя доберусь! - в мгновение ока обогнул он огромную сосну, но никакого хранителя сокровищ там он не увидел; лишь маленький тщедушный бельчонок резво карабкался вверх по сосне.
Петер затряс головой; он понял, что он дошёл в заклинании до известной степени и быть может лишь строчки из того стишка не хватило, а то мог бы выманить он Стеклянного человечка, но как бы не силился он, а всё не вспоминалось. Бельчонок уже показался на нижней ветке и казалось, будто он то ли ободрял юношу, то ли над ним насмехался: чистил себе шерстку, вертел своим красивым пушистым хвостом и нет-нет, да посматривал юношу своими умными глазами, в конце же концов юноше было жутковато находиться с этим зверем один на один, ибо казалось, что у бельчонка то голова стала человеческой, то шляпка остроконечная надета, то вдруг становился он совсем другим бельчонком в красных чулочках и чёрных ботиночках. Словом зверёк-то был забавный, однако угольщик Петер Мунк не на шутку испугался ибо понимал, что что-то здесь не так.
Драпал оттуда Петер куда быстрее, чем шёл туда. Казалось ему, что чаща всё темнее и темнее, деревья стояли всё теснее и теснее и обуял его такой ужас, что бежал он сквозь лес не чуя ног под собой и успокоился лишь тогда, когда услышал он вдалеке собачий лай и увидел меж дерев вьющийся из трубы дымок. Подойдя же ближе и увидев облик обитателей хижины, он обнаружил, что от страха побежал он в совершенно противоположном направлении и вместо того, чтобы попасть к стеклодувам, вышел он к сплавщикам. Жившие в хижине люди были лесорубами: старик, его сын, хозяин дома и единственный уже взрослый внук. Они радушно приняли угольщика Петера Мунка, попросившего у них ночлега, не спросив ни его имени, ни откуда он родом, дали ему хлебнуть сидра, а вечером приготовили большого тетерева, лучшее блюдо Шварцвальда.
После ужина хозяйка дома с дочерьми сели судачить у большого светильника, который мальчишки наполнили душистой сосновой смолой, дед с отцом и гостем курили и смотрели за женщинами, а внук тем временем вырезал деревянные ложки и вилки. За дверью в лесу завывал ветер, неистовствуя в кронах, то там, то тут слышались его сокрушительные порывы и часто казалось, что все деревья разом гнулись и начинали оглушительно трещать. Хотели было бесстрашные пацанята и посмотреть всем вместе на ту страшную игру природы, но дедушка вернул их обратно резким окриком и строгим взглядом.

   - Врагу не пожелаешь выйти за ворота в такую погоду, - воскликнул он,- ради бога, что точно более не вернётся в такой час, ибо Голландец Михель сколачивает себе новый плот сегодня ночью.

   Детишки весьма поразились: наверняка они уже были наслышаны о Голландце Михеле, но вновь умоляли они деду ещё рассказать о нем чудесных историй. Да и Петер Мунк, что на своей стороне леса слышал о Голландце Михеле лишь что-то невнятное, присоединился к детворе и попросил старика поведать, кто это и откуда.

   - Это хозяин нашего леса и, судя по всему, из вашей седой старины о нём поди только и известно, что он ростом с ту сосновую рощу и уж куда выше нашей хибары. Я же вам расскажу о Голландце Михеле то, что сам знаю да то, что слыхал в народных поверьях. Лет эдак сто назад, по крайней мере дед мне так сказывал, не было на земле народа более славного, чем Шварцвальд, да только как появились у людей деньги, стал народ дрянным да нечестным: эвона, молодые-то сорванцы по воскресеньям танцуют и кричат, да сквернословят, что хоть святых выноси; а раньше-то по-другому было: выглянет один только из окна, а я ему, значит, говорю, как и раньше говорил, что его, видать, Голландец Михель испортил. Так вот, лет за сто до того, а может даже раньше, жил один древопромышленник и было у него слуг немало; торговал он далеко вниз по Рейну; дела его процветали, потому как был он человеком благочестивым. Как-то вечером к воротам его подошёл мужчина,  подобных которому господин ещё ни разу не видывал: одет как шварцвальдский подмастерье, но на добрую голову выше всех остальных; даже не верилось, что бывают такие великаны. Тот попросился работать у древопромышленника; хозяин же, увидев, что тот не обделен силой и способен переносить тяжести, рассчитал ему жалованье и они ударили по рукам. Воистину, такого работяги у господина ещё не бывало: на лесоповале он стоил троих и когда шестеро тащили один конец бревна, он играючи нёс противоположный. Через полгода работы дровосеком пришёл он к хозяину и попросил его:

   - Долго валил я здесь лес, и теперь хотел бы я увидеть, куда же отправляются мои стволы; а что если бы вы отпустили меня хоть раз на плот?
   
   Ответил на это деревопромышленник:

   - Мешать я тебе в том не буду, Михель, коли ты решил немного на мир посмотреть, и хотя на лесоповале мне нужны такие как ты силачи, а на плоту нужна сноровка, но в этот раз пусть будет по-твоему.

   И вот как это было: секция, на которой должен был отправиться Михель, состоял из восьми брёвен и был последним в партии больших комнатных балок. Но что же случилось? Накануне вечером принёс рослый Михель на реку ещё восемь балок, да таких длинных и толстых, которых доселе и не видали,  и подивились тому все, что каждую он нёс на плече с такой лёгкостью, будто это не бревно, а багор какой. Где он срубил те деревья, того и поныне никто не ведает. Хозяин от всего сердца возрадовался, как то увидел, ибо подсчитал, сколько такая балка может стоить; Михель же сказал:

   - Это чтобы самому отправиться, потому как на том плотике мне и не поместиться вовсе.

   Хотел ему хозяин подарить пару сплавщицких сапог в знак благодарности, да только Михель отбросил их в сторону и достал пару своих, каких ещё не бывало доселе; мой отец утверждал, что весили они добрую сотню фунтов, а высотой были почитай по пять футов каждый.
Плот отправился и как Михель раньше поражал воображение, будучи лесорубом, так и ныне удивил всех сплавщиков: ведь вместо того, чтобы как предполагалось, плестись  из-за больших балок, плот полетел стрелой, стоило им только выйти в Неккар; на излучинах реки, где остальные плотоводы прилагали немалые усилия, чтобы удержаться в середине и не наскочить на валун или песчаную отмель, всякий раз Михель прыгал в воду и одним движением правил плот вправо или влево, таким образом минуя невредимым опасные места, а выйдя на простор прямой реки, отложил он все шесты, упёр в камни одно из своих огромных брёвен и оттолкнулся так, что, казалось, леса, луга и деревни только и проносились мимо. Так вполовину меньше времени ушло у сплавщиков на то, чтобы добраться до Кёльна, где обыкновенно они и продавали свой груз. Но Михель сказал:

   - Для меня вы - разумные деловые люди, знающие свою выгоду. Ужель вы думаете, что всю древесину, что приходит из Шварцвальда, кёльнцы берут исключительно для своих нужд? Нет, они покупают у вас всё за полцены и продают  после всё это втридорога в Голландию. Так давайте-ка продадим здесь мелочевку, а с крупными пойдём в Нидерланды и всё, что сумеем выручить выше обычной цены будет нашим приработком!

   Так говорил лукавый Михель, а остальные тому были рады: кто из-за барышей, а кому просто хотелось съездить в  Голландию. Лишь один-единственный оказался добросовестным работником и предостерегал остальных, дабы не подвергали они хозяйское добро опасности и не мошенничали за счёт высоких цен, но те не послушали его да и слова его позабыли; не позабыл их только голландец Михель. И дальше сплавлялись они по Рейну и вёл плот Михель и привёл их вскорости в Роттердам. Там предложили им вчетверо большую цену, чем ранее, а особенно утяжелили кошельки негоциантов груды золотых, предложенных за Михелевы брёвна. Увидев столько денег сразу, шварцвальдцы чуть не помутились рассудком. Михель же разделил выручку: одну часть древопромышленнику, а три оставшихся поделил между сплавщиками. И сели они за стол с матросами и прочим отребьем, промотали да проиграли все свои деньги а того порядочного мужа, что пытался их вразумить, Михель продал работорговцам и больше о нём ничего не слышали. С тех пор Голландия шварцвальдским юнцам стала парадизом, а голландец Михель - королём; дровосеки уже не хотели учиться ремеслу, а деньги исподволь стали уходить в Голландию на всякие непотребства, блуд, попойки и игры.

   Когда же всё обнаружилось, голландца Михеля было уже и не сыскать, но и в мёртвые его записывать не след: уж лет сто, пожалуй, он в лесах окрестных над людьми шутки шутит и поговаривают, что многим уже он помог разбогатеть, да только душу взамен забирает, а больше я об этом говорить не буду; но доподлинно известно, что и по сей день он в грозовую ночь на Сосновом холме, где нельзя валить лес, присматривает самую красивую сосну и отец мой видел, как он исполина - четыре фута в поперечнике, шутка ли? - срубил словно тростинку. Ею и одаривает он тех, кто сворачивает с праведного пути и следует за ним; к полуночи спускают они на воду плот и правят в Голландию. Но будь я голландским королём и ли господином, я бы приказал бы я встретить картечью столь дорогих гостей, ибо если в корабле хоть одна Михелева балка, то судьба корабля - утонуть. Поэтому то и дело слышно, когда говоря о кораблекрушениях, спрашивают: как же иначе мог прекрасный, мощный корабль размером с кафедральный собор отправиться на дно морское? Но как только голландец Михель свалит сосну в Шварцвальде, на голландском корабле тут же выскакивает старая балка шпангоута***, вода заливает трюм и корабль гибнет со всем экипажем и даже крысами. Вот вам и легенда о Голландце Михеле и воистину всё зло, что приключается в Шварцвальде, - всё ему приписывается; ах, да, он же может сделать человека богатым, - добавил старик таинственным голосом, - но мне от него ничего не нужно. Ни за какие коврижки не хотел бы я оказаться в шкуре толстого Эцехиля или длинного Шлюркера; да и Королю танцевальной площадки скоро срок настанет с ними сравниться.

   Пока старик рассказывал свою историю, буря уже улеглась; девицы робко погасили свет и удалились, мужчины же положили Петеру Мунку на лежанку мешок набитый листвой в качестве подушки и пожелали ему спокойной ночи.

   Никогда ещё не снился Петеру Угольному-Мунку такой тяжёлый сон, как в ту ночь: вскоре показалось ему, что огромный тёмный Голландец Михель распахнув в окно в горницу, в непомерно длинной руке протянул внутрь кошель, полный золотых монет, постукивавших друг о друга, отчего раздавался чистый и мелодичный звон; вскоре увидел он маленького дружелюбного Стеклянного Человечка, что катался кругами по комнате на огромной зеленой бутылке; показалось ему, что он вновь слышит хриплый смех, как тогда, на Сосновом холме; после в левое ухо ему прозудело:

   - В Голландии - злато
   Коль хошь - стань богатым
   За малую плату
   Злато! Злато!

   После в другом ухе услышал он песенку хранителя сокровищ с Соснового холма, что нашептывал ему тоненьким голоском:

   - Глупый Петер Мунк, глупый углежог Петер! Не можешь подобрать рифму на "стоит", хоть и родился ты в воскресенье в двенадцать часов. Рифмуй, глупый Петер, рифмуй !

   Он вздыхал и стонал во сне, силясь найти рифму но как и в жизни ему этого не удалось, так и во сне: напрасны были его усилия. Когда же пробудился он с первой зарей, сон показался ему странным; сидел он за столом скрестив руки и задумался о шёпоте, казалось бы до сих пор стоявшем у него в ушах:

   - Рифмуй, глупый углежог Петер Мунк, рифмуй! - сказал он самому себе и постучал пальцем по лбу, но рифма так и не приходила. Когда он ещё сидел и мрачно смотрел перед собой и думал о рифме на "стоит",  перед домом проходили три подмастерья и один из них  пел в такт шагам:

   - Как на горе стоит он
  И даль ласкает глаз
  И в эту даль глядит он
  Уже в последний раз.

  Будто эхо от пушечного выстрела раздалась в его ушах эта песня; он торопливо поднялся и выскочил из дома, ибо думал, что неверно расслышал, настиг подмастерьев и поспешно и беспокойно схватил певца за руку.

  - Подожди, друг! - крикнул он, - как ты срифмовал "стоит"? Окажи-ка мне любезность да расскажи, что ты только что пропел?

   - Что не так, парнишка? - возразил ему шварцвальдец, - я пою что хочу, так что отпусти-ка мою руку, а не то...

   - Нет, ты всё-таки скажешь, что ты пропел! - вскричал Петер , будучи почти не в себе, и только сильнее сжал руку; оба спутника, увидев это, не стали терзаться долгими сомнениями, а обрушились на бедного Мунка с кулаками и мутузили его до тех пор, пока он не отпустил конечности третьего и, обессиленный, не рухнул на колени.

   - Вот так тебе и надо, - сказали они смеясь, - и заруби себе на носу, дурачина, что таких как мы людей ты врасплох никогда не застанешь.

   - Ах, это мне и так было доподлинно известно, - со вздохом ответил им Петер, - но коль задали вы мне трепку, будьте добры, скажите мне, что же пропел тот товарищ.

   Тут они вновь засмеялись и стали подтрунивать над ним, однако запевала повторил Петеру свою песню, а после трое подмастерьев, смеясь и распевая песни, отправились дальше.

   - Итак, "глядит", - произнёс бедный избитый юноша, с трудом распрямившись, - глядит и стоит. Теперь, Стеклянный человечек, мы с тобой поговорим, - он вошёл в хижину, взял шляпу и свою длинную трость, попрощался с хозяевами и отправился обратно, на Сосновый холм. Он шёл задумчиво и медленно, ибо ему ещё нужно было досочинить стих; наконец, когда он уже шёл в пределах Соснового холма, и сосны уже становились всё выше и чаще, сложился вдруг его стих и от радости Петер аж подпрыгнул на месте. Тут из чащи вышел огромного роста мужчина в костюме сплавщика, несший в руках кол размером с мачту. Когда Петер Мунк увидел ту неторопливую поступь приближавшегося великана, у него подогнулись колени, ибо подумалось ему, что перед ним никто иной, как Голландец Михель. Грубое лицо его ещё не разомкнуло свои уста, как Петер уже начал несколько испуганно коситься на великана. Тот был пожалуй на голову выше, чем самый высокий мужчина, которого юноше доводилось видеть до этого; лицо его было уже не юным, но и не старым, испещрено складками и моршинами; одет он был в льняной сюртук и огромные сапоги, натянутые, как было известно Петеру из преданий, поверх кожаных туфель.

   - Что ты делаешь на Сосновом горе, Петер Мунк? - спросил лесной царь густым раскатистым басом.

   - Доброе утро, земляк, - ответил ему Петер, пытаясь казаться невозмутимым, но при этом часто вздрагивая, - хотел я через Сосновую гору до дома добраться.

   - Петер Мунк! - прервал его тот, пронизывающе-резко на него посмотрев, - твой путь не лежит через эту рощу.

   - Ну, прямо здесь он, конечно, не пролегает, - смутился юноша, - но на том пути печёт, вот я и подумал здесь освежиться.

   - Не лги, Угольный Петер Мунк! - взревел Голландец Михель громовым голосом, - иначе я вобью тебя в землю вот этим бревном; или ты думаешь, не видел я, как просил ты подачку у карлика? - добавил он успокоившись, - ладно, ступай, то была дурная затея и это даже хорошо, что ты не знаешь этого стишка; коротышка-то тот - редкостный скупердяй, и многого не даст, а кому даст, тому жизнь не скрасит. Эх, Петер, бедный ты простачок, в глубине души тебя мне очень жаль. Да, такой бойкий миловидный мальчонка, в мире, где можно столько всего сделать, а должен жечь уголь! Когда другие могут выбрасывать на ветер звонкие талеры и дукаты, ты же едва ли сможешь потратить несколько медяков; вот уж бедная жизнь-то...

   - То правда, и ваша правда: жизнь пропащая...

   - Ну, по мне, так не след это так и оставлять, - продолжил ужасный Голландец Михель, - доводилось мне помогать иным бравым парням, не ты первый. Скажи-ка мне, сколько сотен талеров требуется тебе на первое время?

   С этими словами тряхнул он набитой деньгами сумкой и монеты зазвенели, как ночью в том странном сне. У Петера же сердце сжалось от боли и страха при этих словах, бросало его то в жар, то в холод, да и Голландец Михель не выглядел человеком, что раздариввет деньги просто так из сострадания, не требуя ничего взамен. В памяти его всплыли полные тайн слова старика о богатеях, и гонимый страхом и ужасом он вскрикнул:

   - Благодарю покорно, господин, да только от вас-то мне ничего не надобно, ибо я-то вас знаю! - и побежал так быстро, как только вообще мог. Но дух леса шёл за ним гигантскими шагами и глухо и пугающие рокотал:

   - Ты ещё пожалеешь, Петер, ты ещё придёшь ко мне; у тебя это на лбу написано, в глазах твоих это можно прочесть; тебе от меня не скрыться! Не торопись, послушай голоса разума, ты уже у моих границ!

   Петер же, услышав это и увидев канаву недалеко от себя, припустил ещё быстрее, дабы пересечь-таки границу, так что и Михель наконец вынужден был ускорить шаг, преследуя мальца с проклятия  и угрозами. Молодой человек одним отчаянным прыжком перескочил через ров, ибо видел, что замахнулся Михель своим колом и хотел уже было размозжить им Петерову голову, но Петер к тому времени уже благополучно перебрался на ту сторону, а кол разлетелся в воздухе, словно ударился о невидимую стену, и лишь один длинный кусок приземлился подле Петера.
Торжествующе поднял его юноша, дабы бросить его обратно грубияну-Голландцу, но в тот же миг почувствовал он, что кусок древесины зашевелился у него в руках, и к своему удивлению Петер увидел, что в руках держит он огромную змею, что со слюной на языке и горящими глазами стремится заползти вверх. Хотел он было отбросить её, но змея уже плотно обвила его руку и приближалась, поводья своею головой из стороны в сторону всё ближе к лицу молодого человека, как вдруг откуда не возьмись спикировал сверху огромный тетерев, схватил клювом змеиную главу и  взмыл вместе с нею в небо. Наблюдавший всё это с той стороны рва Голландец Михель выл, кричал и свирепствовал оттого, что змея его была похищен кем-то более могущественным.

   Измученный до дрожи, продолжил Петер свой путь; тропа становилась всё круче, чаща всё гуще и вскоре опять очутился он у огромной сосны. Как и вчера поклонился он невидимому стеклянному человечку и начал декламировать:

  - Хранитель кладов да в лесу сосновом,
  Что много сотен лет всему основа,
  И вся земля твоя, где сосен шум стоит...
  Внемли, на тебя в воскресенье рождённый глядит!

   - Хоть и не идеально получилось, но потому как это ты, угольщик Петер Мунк, то сойдёт и так, - промолвил тоненький нежный голосок за его спиной. Петер удивлённо оглянулся и увидел у подножия прекрасной сосны старенького низкорослого человечка в чёрном камзоле и красных чулках, с огромной шляпой на голове. Лицо его было утонченных и вместе с тем дружелюбным, а борода его была словно из пряжи; что было ещё удивительней наблюдать, так это как он покуривает трубку голубого стекла, а когда Петер подошёл поближе, то увидел он, что вся одежда, обувь и шляпка коротышки были сделаны из цветного стекла, но стекло было податливым, будто бы горячее, ибо оно гнулось, будто ткань при каждом движении человечка.

   -  Довелось тебе встретиться с этим невежей, с Голландцем Михелем? - справился старичок, чудно покашливая после каждого слова, - верно, хотел он тебя застращать, да я ему отбил охоту безобразничать, так что больше он не вернётся.
   -  Да, господин хранитель сокровищ, - ответил юноша поклонившись,- было мне и вправду боязно. Но, пожалуй, вы были тем самым тетеревом, что заклевал змею до смерти, за что я вам безмерно благодарен. Я же шёл, дабы испросить у вас совета. Дела у меня плохи и живу я стесненным в средствах; с ремеслом углежога не сильно-то и разбогатеешь, и поскольку я ещё молод, думается мне, что достоин я лучшей доли, и стоит мне лишь взглянуть на других, добившихся больших успехов за короткое время, или же только назвать Эцехиля или Короля танцевальных зал, у которых денег что соломы...

   -  Петер! - очень серьёзно сказал коротышка, выпустив далеко-далеко дым из своей трубки, - об этих не говори мне ничего. Что им с того, коли после нескольких лет видимости счастья они станут ещё более несчастными, чем были до этого? И не следует тебе презирать твоё ремесло: твой отец и дед - честные люди и этим не брезговали, Петер Мунк! Я не хочу и думать о том, что тебя привело ко мне желание праздно провести свою жизнь!

   Петер испугался серьёзного тона человечка и покраснел.

   - Нет, - ответил он, - праздность - и это мне хорошо известно, господин Хранитель сокровищ в сосновом бору, праздность - мать всех пороков, но вы не можете назвать постыдным то, что мне боле по нутру другое положение и состояние, нежели то, в котором пребываю я ныне. Ведь угольщика считают кем-то совсем ничтожным в этом мире а стеклодувы, сплавщики, часовщики и прочие - люди куда более уважаемые.

   - Гордыня часто предшествует паденью, - несколько дружелюбно ответил маленький хозяин соснового леса, - но всё ж чудные вы существа, люди! Редко кто доволен тем сословием, в котором он родился и вырос, и что-то мне подсказывает, что иной стеклодув спит и видит, как станет деревопромышленником, а будь ты лесозаготовщиком - так ты уже хочешь быть у князя в у служении или тебе милей жизнь чиновника. Но быть по сему: если пообещаешь ты усердно трудиться, то и я тебе помогу кое-чем помогу улучшить свою жизнь, Петер. Обычно для каждого дитя воскресенья, что сумело меня отыскать, я исполняю три желания: первых два исполнятся, а в третьем я могу и отказать, коли оно дурное или сумасбродное. Так пожелай же себе что-нибудь, но, Петер, доброе и полезное!

   - Ура! Вы воистину прекрасный Стеклянный человечек и недаром зовут вас Хранителем сокровищ ибо дом ваш ими полон. Ну-сс, тогда, если позволите,  желаю я первым делом, по зову сердца, чтоб я танцевал лучше Короля танцевальных зал и каждый раз чтобы смог оставлять я в трактире столько же денег, сколько и он, а в кошельке всегда бы было не меньше, чем у толстого Эцехиля. .

   - Дурак! - сердито огрызнулся карлик, - что же за презренное желание, красиво плясать и иметь деньги, чтобы их промотать! И не стыдно тебе, глупый Петер, лгать самому себе, что в этом-то и состоит твоё счастье? В чём польза тебе и твоей бедной матери от твоего умения выкидывать всякие коленца? Что пользы в твоих деньгах, если ты их всё равно промотаешь в игорном доме, как и презренный Король танцевальной залы? И всю неделю ты опять остаёшься ни с чем и голодаешь, как и раньше. Ещё одно твоё желание я беспрепятственно исполню, но поберегись; загадай себе что-нибудь более разумное!

   Петер почесал за ухом и произнёс, немного поколебавшись:

   - Ну-сс, желаю я себе прекраснейший и богатейший стекольный завод во всём Шварцвальде, со всеми материалами и деньгами, которые могут понадобиться для его работы.

   - А больше ничего? - спросил коротышка с  беспокойным видом, - больше ничего, Петер?

   - Ну... Вы можете к тому присовокупить лошадь и колясочку...

   - Ох, ну и дурень же ты, угольщик Петер Мунк,- воскликнул карлик и швырнул свою трубку в огромный ствол сосны с такой силой, что та разлетелась на сотню осколков, - Лошадь? Коляска? Разумение, говорю тебе, разум, здоровый человеческий ум ты должен был себе пожелать, а не лошадку с тарантасиком! Но, если посмотреть, тебе не будет от этого печально, ибо вреда твоё желание тебе не принесёт; да и в целом это уж и несусветная глупость, как первое; хороший стекольный завод кормит и рабочих и хозяина, а пожелай ты к этому ум да предусмотрительность, лошадь с коляской у тебя бы вскоре и так появились.

   - Но господин Хранитель сокровищ, - возразил Петер, - у меня же есть ещё одно желание; тогда бы мог я и пожелать себе ума, уж коли мне это так чрезвычайно необходимо, как вы считаете.

   - Да как бы не так! Ты ещё больше оконфузишься, чем раньше, если у тебя будет ещё одно желание; теперь ступай домой. Вот, - промолвил маленький дух сосен, вытащив из сумки кошелечек, набитый деньгами, - вот две тысячи гульденов, и этого довольно;  за деньгами больше ко мне не приходи, иначе придётся мне тебя вздернуть на самой высокой сосне, так уж повелось с тех пор, как я здесь поселился. Третьего дня почил старый Винкфриц, владелец большого стекольного завода в предлесье. Поезжай туда завтра рано утром и, если известие верно, станешь управлять делом. Держись молодцом, будь трудолюбие, и тогда я буду время от времени навещать да помогать советом, а иногда и делом, коли ты не и просил себе ума; но заклинаю тебя, держись подальше от игорных домов, Петер! От них никому ещё добра не было.

   Сказавши это, старичок вынул новую трубку из прекраснейшего опалового стекла, набил её подвяленными сосновыми шишками и засунул в маленький свой беззубый рот. После вынул он большую линзу, поймал ею солнце и раскурил трубку. Когда всё было готово, подал он Петеру дружелюбно руку,  дал ещё несколько добрых поручений в дорогу, покуривал, затягиваясь всё чаще и чаще, пока наконец не исчез в клубах дыма, который подозрительно отдавал голландским табаком и клубясь и завиваясь, стал подниматься вверх развеялся уже меж сосновых верхушек...

   Когда Петер пришёл домой, застал он свою мать в сильном волнении о сыне, ибо бедная женщина не подумала ничего иного, кроме как что юношу забрали на военную службу. Сам же Петер был весьма бодр и весел и рассказал ей, как встретил он в лесу хорошего друга и тот дал ему денег, дабы юноша занялся каким-нибудь другим делом, кроме  углежжения. Хотя мать с тридцати лет жила в хижине угольщика и к косым взгляда дрянных людей уже привыкла, как и мельничиха к припудренному мукою мужниному лицу, но и она зачванилась, когда Петер показал ей блестящие перспективы, презрев прежнее свое положение и сказала:

   - Да, теперь как мать владельца стеклянного завода, не чета я соседкам Бете и Грете, да и садиться в кирхе я буду раньше, как правильные люди.

   Сын её вскоре унаследовал стекольный завод; собрал он всех рабочих, что там находились, и приказал им денно и нощно выдувать стекло. Поначалу дело ему, пожалуй, нравилось: Петер имел обыкновение приходить на завод, вышагивать важно, руки в карманах, то там то здесь, заглядывать то туда то сюда, с тем или иным заговорить, что немало веселило рабочих; самому же юноше наибольшую радость приносило смотреть за тем, как выдувают стекло и сам он частенько принимался за дело и формировал из ещё мягкого стекла причудливые фигуры.  Однако вскоре работа стала ему в тягость, и стал он вначале приходить на завод всего на час в день, потом в два дня, наконец раз в неделю, а в остальное время его сотрудники делали, что хотели. Всему была только лишь одна причина: походы в трактир; в первое же воскресенье после того, как вернулся он с Соснового холма, отправился он в трактир, где уже вовсю отплясывал Король танцевальных зал, а толстый Эцехиль за большой пивной кружкой играл в кости на кроненталер. Петер мельком заглянул в карман, дабы убедиться, что Стеклянный человек сдержал своё слово, и гляди-ка, полны были карманы серебра и злата и монеты толкались и бились по ногам, словно бы рвались они в пляс, и после первого танца юноша со своей партнершей выглядели на толику да лучше, чем Король танцевальных зал и когда прыгал тот на три фута, Петер взмывал на четыре, и когда тот делал замысловатые и причудливые па, Петер сплетал и выворачивал ноги так, что зрители едва не лишались рассудка от изумления и восторга. Когда же по танцевальной зале разнесся слух, что Петер купил стекольный завод, когда увидели, что каждый раз, когда проходит он мимо музыкантов, бросает им он шестибетцнеровик, удивление не знало пределов; одни думали, что в лесу нашёл он клад, другие, что он получил богатое наследство, однако все перед ним благоговели и считали его состоявшимся человеком только лишь потому, что у него водились деньги. В тот же вечер проиграл он двадцать гульденов, но от этого в суме звенело и и бряцало ничуть не меньше, как будто там была талеров добрая сотня.

   Когда Петер увидел, как его уважают, то от радости и гордости не мог он уже себя сдерживать. Бросался он полными пригоршнями денег и щедро делился с бедняками, ведь не понаслышке знал он, каково это, когда тебя гнетет нищета. Умение Короля танцевальных зал померкло на фоне нечеловеческих способностей нового танцора и теперь уже Петера называли королём танцев. Самые прославленные игроки не осмеливались ставить столько на кон, сколько внезапно разбогатевший юноша, но и столько они не проигрывали. Но чем больше он проигрывал, тем больше он отыгрывал после; всё исполнялось в точности так, как просил он у Стеклянного Человечка: он же пожелал иметь столько денег в кармане, сколько у толстого Эцехиля, а это как раз тот, кому он и проигрывал свои деньги; и ежели разом он спускал двадцать или тридцать талеров, то столько же появлялось в его кармане, когда их забирал Эцехиль. Вновь и вновь несло его на пьянки да за игорный стол, как уже совсем пропащую братию Шварцвальда, и называли его всё чаще Петер-игрок, а не Король танца, ибо самозабвенно кидал он кости уже и по рабочим дням. Оттого и стекольный завод всё боле и боле хирел, и виной тому была лишь Петерова недальновидность: производить-то стекло он повелел, столько производить, сколько никогда не производили, да только не приобрёл он вместе с заводом секрета, как же это стекло дальше применить. В конце концов он уже ничего не мог поделать с той кучей произведенного стекла и продал его за полцены проезжавшим мимо дельцам, чтобы хотя бы расплатиться с рабочими.

   Как-то вечером Петер снова шёл из таверны домой и несмотря на всё то обилие вина, которое выпил он в трактире, дабы хоть как-то развеселиться, думал он с ужасом и скорбью о разорении своего дела; вдруг заметил он, как кто-то шествует рядом, глядь - а то был Стеклянный человечек. Принялся тогда Петер с гневом и рвением, выставляя себя любимого в лучшем свете, ругать карлика, что-де тот повинен во всех его бедах.

   - И что мне теперь делать с лошадью и коляской? Что пользы мне теперь от завода и всего моего стекла? Когда был я сам презренным угольщиком, мне жилось куда отрадней и не знал никаких я забот! А теперь я даже не знаю, когда придёт чиновник, конфискует всё моё имущество и не пустит меня по миру в счёт моих долгов!

   - Даже так? - возразил ему Стеклянный человечек, - даже так? Стало быть, я виноват в том, что ты несчастен? И это благодарность за добрые дела? А кто же тебя за язык тянул загадывать такую глупость? Стеклозаводчиком хотел ты стать, да не ведал, куда продашь стекло! Или не говорил я тебе, что надо быть осторожнее со своими желаниями? Разумения тебе не хватило, Петер, разумения да благоразумия.

   - Какое разумение? Какое благоразумие? - воскликнул тот, - я ничуть не глупее кого-нибудь другого, и сейчас я тебе это покажу, Стеклянный человечек! - с этими словами взял он грубо коротышку за грудки и закричал:

   - Но теперь-то ты в моих руках, Хранитель сокровищ зелёного сосняка?  И теперь я хочу загадать третье желание, которое ты должен мне исполнить: хочу здесь и сейчас две сотни тысяч звонки талеров и дом, и - ай! - вскрикнул он и затряс руками, ведь лесной человечек превратился в расплавленное стекло и горел в руке юноши, треща и разбрасывая искры, словно бенгальская свеча. А человечка уже и след простыл...

   Ещё несколько дней напоминали юноше его опухшие руки о его неблагодарности и глупости, но после Петер заглушил голос совести и промолвил:

   - Даже если продадут и завод и всё имущество, останется у меня ещё толстый Эцехиль, а значит по воскресеньям буду я в достатке.

   Да, Петер, а если и у него ничего не останется? Так и случилось в один прекрасный день, удивительный, как дважды два четыре. Когда он только подходил к таверне и люди выглядывали в окна и один из них сказал:

   - А вот и наш Петер-игрок! - а второй:

   - Да-да, король танцев, богатый стеклозаводчик, - а третий пожимал плечами и отвечал:

   - С богатством его всякое может случиться, всякое говорят о его долгах, один даже в городе сказал, что приставы не будут боле давать ему отсрочку.

   Петер в это время манерно и торжественно поприветствовал высунувшихся из окна и, соскочив с брички, крикнул:

   - Добрый вечер, земеля! Толстый Эцехиль уже тут? - и густым басом ему ответили:

   - Заходи уже, Петер! Мы здесь, за картами, только тебя ждём!
Так Петер вошёл в трактир и направившись к столу заметил, что Эцехиль, должно быть взял сегодня хороший банк, ибо карман его был наполнен доверху.
   
   Он сел за стол к с остальными и стал играть, то выигрывал, то проигрывал, то так, то этак, пока честной народ (ведь настал вечер) не разошёлся по домам, потом уже и при свете, пока двое других игроков не сказали:

   - Поиграли и будет, пора домой, к жене и детям.

   Петер же игрок, предложил Эцехилю продолжить, но тот вначале отнекивался, потом воскликнул:

   - Хорошо, посчитаю наличность и давай кинем кости; ставка пять гульденов, а то ниже уже совсем несерьёзно: не игра, а детская забава, ей-Богу...

   Эцехиль выудил кошель и стал считать монеты; вышло сто гульденов наличностью; так и Петер узнал, сколько у него денег в кармане, и не требовалось ему подсчёта. Но как Эцехиль раньше выигрывал, так стал он проигрывать ставку за ставкой, при этом грязно ругаясь. Бросит дублет, а у Петера тоже дублет, на два очка больше. Поставил он в конце концов последние пять гульденов и говорит:

   - Сыграем ещё раз. Но если я и тогда проиграю, то чтобы не прекращать, ссуди мне из своего выигрыша;  честный малый всегда поможет другу, так ведь?

   - Сколько хочешь, хоть сотню гульденов! - сказал король танцев, радуясь своей победе, и толстый Эцехиль бросил кости и выпало пятнадцать.

   - Кости в игре! - крикнул он,- нусс, посмотрим! - а Петер выбросил восемнадцать и знакомый хриплый бас промолвил за спиной:

   - Вот это был последний.

   Юноша оглянулся; огромный как гора Голландец Михель стоял сзади. Ужаснувшись, уронил он деньги, что уже взял со стола. Толстый же Эцехиль не видел лесного духа, зато потребовал десять гульденов для дальнейшей игры, которые пообещал ему Петер-игрок; в полубреду засунул Петер руку в карман - денег там не оказалось; он поискал в другом кармане, но и там ничего, он вывернул камзол, но и медного геллера не выпало на пол таверны и только сейчас он вспомнил о своём первом желании иметь столько же денег, сколько и толстый Эцехиль. Всё исчезло как дым.

   Трактирщик и Эцехиль удивлённо смотрели, как ищет он свои деньги и ничего не может найти; не поверив ему, они обыскали Петера сами, а не найдя денег, разгневались и обругали юношу, что-де Петер-игрок на деле злой чародей и деньги - и выигрыш, и собственные, - колдовскими чарами своими уже исподоволь перенёс себе домой; король танцев стойко всё отрицал, но обстоятельства были против него. Эцехиль пообещал, что всем в Шварцвальде расскажет он эту ужасную историю и хозяин пообещал ему завтра на рассвете отправиться в город и обвинить Петера Мунка в колдовстве, и очень бы хотел он посмотреть, добавил ко всему трактирщик, как того сожгут на костре. После с остервенением набросились они на юношу, сорвали с него камзол и вытолкали взашей из трактира.

   Беззвездное чёрное небо висело над городом, когда Петер уныло плелся к своему обиталищу; но даже в кромешной тьме он смог разглядеть шедший за ним темнеющий силуэт, что наконец пробасил:

   - С тобой покончено, Петер Мунк, вот и никакого величия уже не осталось; а я ведь, - помнишь, - тебе говорил? - да только ты и слушать тогда не пожелал, побежал ко глупому стеклянному карлику. Теперь-то ты видишь, что вышло из того, что ты пренебрег моим советом. Но попытай-ка ты счастья со мной ещё раз, ведь сочувствую я твоей судьбе; ещё никто  из обратившихся ко мне не каялся,  и если ты перед дорогой не сробеешь, то завтра на Сосновом холму я готов говорить с тобой хоть весь день, только позови.

   Петер прекрасно понял, кто с ним говорит и ужас поразил его; ничего он не ответил, а только побежал домой ещё быстрее.


*Шварцвальд (в переводе с немецкого – "черный лес") – гористый регион на юго-западе Германии на границе с Францией.
**Бетцнер - старинная южногерманская монета достоинством в четыре крейцера.
*** Шпангоут (нидерл. spanthout, от spant — «балка» и hout — «древесина») — поперечное ребро корпуса судна; деревянный или металлический поперечный элемент жёсткости обшивки корпуса корабля или летательного аппарата.