Часть 1. Глава 6. Наша трагедия

Глава 6.   Наша трагедия.

Приближался июль. Стояла прекрасная летняя погода. После обильных проливных дождей трава по берегам реки Опши была уже почти по грудь человеку. Скудные посевы Дунаевского колхоза сулили хороший урожай. Солнце грело досыта наполненную дождями землю, и над полями и лугами стояла прозрачная пелена воспарения. Птицы весело щебетали в уреме речки, и жаворонок пел свою солнечную песню. На лугах мирно паслись коровы колхозников, ничто не напоминало о близости фронта, а он был в 10-12 километрах от этих «мирных мест». Редко-редко иногда прогремит орудийный выстрел, прострочит пулеметная очередь, и снова тихо на фронте.

Утро 2 июня 1942 года было необычным. С восходом солнца в воздухе появились немецкие самолеты - одиночки. Они сразу же «повисли» в воздухе, контролируя определенные участки. Один из них взял под наблюдение Дунаево, но не бомбили, это были самолеты разведчики.

В 10 часов утра артиллерийская перестрелка началась по всему фронту, фронт глухо стонал и урчал каким-то особенным урчанием, то ослабевая, то снова усиливаясь. Это работало стрелковое оружие. Вскоре из санитарного отдела прибыл нарочный с приказанием погрузить все имущество госпиталя, и двинутся к санитарному отделу вперед к горловине нашего злополучного фронта. Меня это крайне удивило и, оставив начальника госпиталя и начальника материальной части Епифанова грузить имущество на машины, я один поехал в санитарный отдел узнать, чем вызвана такая несуразная переброска имущества госпиталя ближе к линии фронта. Назад?

Санитарный отдел помещался за деревней Шиздерево, километров за двадцать пять от Дунаево. Приехав в санитарный отдел, я нашел комиссара отдела, товарища Ермакова, и спросил его, зачем им потребовалось перевозить наш госпиталь ближе к линии фронта. Ермаков был сильно расстроен и опечален.

«Знаешь, товарищ Пичугин, - заговорил Ермаков, - немцы наступают и уже заняли все наши главные позиции. Еще вчера командующий армией предложил нам перевести госпиталь в центр нашей главной обороны у «Разбойной» и там отсидеться, пока подоспеет помощь. А сегодня я получил иное распоряжение. Чтобы госпиталь двинуть назад, в тыл, к Нелидово. То есть выйти из этого «мешка» пока не поздно.»

«А немцы не перехватили нам дорогу между Белым и Оленино?» - спросил я.

«Кажется, еще нет, но будьте осторожны, надо спасти раненых.»

Я потряс руку Ермакову и быстро вышел из избы.

Ермаков догнал меня в сенях, схватил обе мои руки, затем крепко обнял и поцеловал. Я удивленно смотрел на него, поражаясь такому порыву, а он глядел на меня и слезы текли у него по щекам.

Я понял все… Горло нашего «мешка» - Оленино - Белый закупорено. Мы в огромном завязанном «мешке», потому-то немцы и не торопятся, они знают, что наша голодная армия не сможет прожить и десяти дней. Почему Ермаков посылает нас в Нелидово, если путь перехвачен немцами? Потому что он ещё не верит этому и дал нам право попытать своё счастье, авось проскочим как либо.

Я сел в кабину машины, и мы поехали обратно, встречать свой госпиталь, который теперь уже ехал нам на встречу. Отъехав три километра, я увидел, насколько хватал глаз, идущие от фронта в сторону Дунаево наши отступающие войска. Шла пехота, артиллерия, конная часть. Вереницей шли обозы, а кругом было почти что тихо. Редкая артиллерийская стрельба, жужжат самолеты, редкие пулеметные очереди, и всё.

Наша армия расползалась, как гнилая рогожа, без системы, без руководства, а немцы, покуривая трубочки и сигареты, погоняли нас, как пастух стадо. Войска шли к горловине, не понимая, что немцы в первую очередь "завязали" нам злополучный «мешок».

Госпиталь я встретил на половине пути и передал приказ Пономареву, начальнику госпиталя, двигаться обратно. Пономарев горячился, кричал, что и опасности никакой нет, просто паника.
Конечно, госпиталь повернули обратно.

Приехав в Дунаево, я созвал совещание всего нашего командного состава. Совещание проводили на улице под деревьями. Самолет противника летал беспрерывно взад и вперед над деревней. На совещании я обратился с просьбой ко всем, постараться как можно быстрее погрузить больных, имущество госпиталя и немедленно, не теряя и минуты, двинуться к Нелидово, до которого восемьдесят километров. Я прямо сказал, что они едут в опасный путь, возможно немцы уже перехватили нам там дорогу, но выхода нет, надо рисковать.

Больных мы погрузили не только на машины, но и на крестьянские подводы, которые с большим трудом, но все же удалось мобилизовать у них под угрозой расстрела. Имущество госпиталя оставалось в Дунаево.

Мы вместе с начальником госпиталя решили сначала отправить больных, а потом вернуться за оставшимся имуществом.

Я остался в Дунаево, охранять имущество. Отступающие в беспорядке отдельные части могли разграбить наш склад.

Колонны машин и обозы с больными ушли. Я остался с зав. складом и несколькими бойцами из выздоравливающей команды госпиталя. Если колонна дойдет до Нелидово завтра ночью, машины должны вернуться за оставшимся имуществом. На следующий день из Нелидово стало видно движение немецких войск в районе Шиздерево.

Выздоравливающая команда имела винтовки, патроны и много было разных гранат. Мы вырыли окопы за околицей деревни и поставили в них караульное отделение. Прошла тревожная ночь, я ни с кем не имел никакой связи, ничего не знал, что делается на фронте. Машины не вернулись, а через Дунаево шли  и шли отдельные отряды, группы, одиночки. Несколько раз пытались ограбить наш склад, в котором было порядочно продовольствия и даже водка. На дверях мы повесили плакат «заминировано». Только это и сдерживало голодных солдат.

А часовой, что он мог сделать?

Настал третий день, как ушли наши машины и не вернулись.

В шесть часов вечера около нас разорвалось несколько легких мин, значит немцы где-то близко. Я пошел к складу, принес охапку соломы и подложил под угол склада. Если покажутся немцы, склад подожжем, думал я. В деревне не осталось ни одной живой души, все ушли в леса.

Вдруг я увидел, что по дороге шагает один из санитаров, отправившийся вместе с колонной машин. «Как он мог появиться здесь?» - думал я.

Санитар этот был принят в госпиталь недавно из выздоравливающих, и я не помнил его фамилии.

« Эй, дружок, куда пошел?» – крикнул я ему вдогонку.

Парень обернулся:

«А, это вы, товарищ комиссар».

И быстро подошел ко мне.

«Как ты оказался здесь, ведь ты уехал с колонной?»

«Да, товарищ комиссар, я был с колонной.»

«Где же теперь госпиталь? Почему ты здесь?»

«Госпиталь, товарищ комиссар, километров двенадцать отсюда, в лесочке, по дороге на Нелидово. Мы уже отъехали километров сорок, а потом вернулись. Нам солдаты сказали, что немцы перехватили дорогу. Вперёд поехал с тяжелобольными тифозными шофер Шелгочев, так и не вернулся, что с ним, не знаю.»
«Ну а ты куда пошел?»

«Я, товарищ  комиссар, пошел искать свою прежнюю часть, у меня там товарищ.»

«Не ходи, парень, немцы совсем близко отсюда, попадешь к ним в плен. Лучше пойдем со мной обратно. Приведи меня, где расположен госпиталь. Паренек стоял и думал, вдруг мимо нас свистнула противно мина, другая, и разорвались метров в ста от нас за хатой, спиной к которой мы стояли.»

«Да, товарищ комиссар, немцы где-то тут рядом».

« Ну, так пошли обратно».

«Пошли, товарищ  комиссар.»

Я подозвал командира моего охранного взвода и сказал ему, что я ухожу. «Через три - четыре часа придут машины, вы грузите все имущество и приезжайте вместе с ним и сами».

Взяв винтовку, патроны и мешок пищевой, я вместе с санитаром пошел разыскивать госпиталь. «Почему же, - думал я, - начальник госпиталя не известил меня и два дня стоит в лесу в двенадцати километрах от меня. Знает, что я один, что здесь имущество.  Да это измена и предательство! А ведь вместе с начальником госпиталя и Епифанов, начальник материальной части, член партии с 1919 года. Что они делают?»

Епифанов и начальник госпиталя оба были из города Свердловска и как-то всегда тянулись друг к другу. Епифанов был пьяница, трус, бабник. Я два раза ставил о нём вопрос на партийном собрании. Ему дали строгий выговор. Он меня ненавидел.

 Начальник госпиталя Пономарев был беспартийный, любил выпить и волочился за девчатами.  Его я тоже пробирал жестоко и беспощадно. Всем им не хотелось ехать из Дунаево с больными, они боялись риска, надеялись, что немецкое наступление остановят.  Они не понимали глубины нашей трагедии. При отправке Епифанов напился «в стельку» и я едва не пристрелил его сгоряча, да вмешался Пономарев. Пономарева я тоже выругал и предложил, как комиссар, выполнить мое распоряжение «для этого и комиссары, чтобы ломать вам хребет», заявил я на протест Пономарева. Словом, они уехали, озлобившись на меня.

На что же решились теперь? Они ждали спокойно конца развязки, пили госпитальный спирт и наслаждались лесным воздухом. Сообщить мне о том, что они вернулись обратно,  они боялись, а вдруг комиссар пошлет снова пробивать дорогу, а вдруг комиссар заставит обороняться, если покажутся немцы? Лучше и спокойнее  им было без комиссара.

Это было прямое предательство, и это я им тогда не мог простить.  (И никогда не  смогу. Вот уже двенадцать лет прошло, на дворе 1958 год, но я ни разу не побывал у Пономарева, хотя в Свердловске  я бывал часто.)

Все это я продумал дорогой, когда шел со своим спутником в расположение госпиталя, страшная ярость кипела в моей груди против предателей, но все же я был один. За месяц до этого наших санитаров взяли в строевые части, взяли и моего старшину Усольцева, на которого я мог положиться, и теперь остались из мужчин одни шофера, а это были ненадежный народ, трусы и шкурники. Я все же решил действовать решительно.

Через два часа я был в расположении госпиталя. Горели костры, кипели чайники, многие были навеселе. В стороне был шалашик, в котором лежали Епифанов, Пономарев, известный мне инженер Колесса и какой-то старший батальонный комиссар из штаба армии. Все были подвыпивши, я сел против них на пень и тихо позвал к себе начальника госпиталя.

«Николай Александрович! – обратился я к начальнику госпиталя, - почему вы вернулись с дороги?»
« Нам сказали, что дорогу заняли немцы.»

«А сами вы видели немцев?»

« Нет, не видели.»

«Что же вы здесь решились делать?»

«Ждать, может обстановка проясниться.»

« Почему вы мне не сообщили обо всем этом? Почему? Говорите!»

Пономарев бледный с трясущимися руками стоял и молчал. Я вынул пистолет и положил себе на колени.

«Позовите Епифанова!»

Пономарев вздрогнул.

«Что вы хотите с ним сделать, Михаил Павлович?»

«Пристрелить мерзавца!»

Но Епифанов уже скрылся, и нигде его не смогли найти.

Подозвав шоферов, я приказал им немедленно разгрузить машины и гнать в Дунаево за оставшимся там имуществом. «Кто не выполнит приказание, тот будет немедленно расстрелян».

Еще не рассвело, а машины уже вернулись из Дунаево, забрав все имущество госпиталя. Все, кто мог работать, по моему приказанию вооружились лопатами, топорами и рыли огромную яму, я стоял и торопил работающих: «Живей, ребята! Живей!». Когда огромный котлован был готов, в него развернули огромную, хорошо просмоленную трофейную палатку, в неё я приказал сложить все имущество госпиталя. Все вошло в эту палатку, закопали землей и замаскировали хворостом. Затем я приказал вынуть из машин главные части с моторов и также спрятать в лесу.

Едва мы успели проделать все это, как мимо нас с грохотом промчалась наша конная батарея и развернула пушки недалеко от нас на поляне. Через полчаса батарея открыла огонь прямо через наши головы и, выпустив снарядов по десять на орудие,  снялась с позиции и куда-то скрылась.

В скором времени со стороны Дунаево и с правой стороны загремела немецкая артиллерия, стрельба шла по нашему лесу, зловещими раскатами катился по лесу гул от лопающих снарядов, как скошенные, падали деревья то там, то здесь. Вдруг артиллерия прекратила огонь, и в лес вступила немецкая пехота. Немцы шли на нас, беспрерывно стреляя из автоматов и винтовок. Пули защелкали по деревьям, клочки моха и земли то там, то здесь взлетали в воздух.

Длинной цепочкой мы уходили дальше и дальше от наступающего противника.

Наша трагедия началась.

В первое время я еще не знал, что нам делать в такой обстановке. Самое первое, что пришло на ум – это добраться до большого леса: немцы в лес не пойдут, а там мы обстоятельно решим, что делать. Какой «силой» мы располагали? Я, начальник госпиталя, начальник фин. части Белов, Епифанов, писарь и тринадцать человек шоферов, остальные - женщины : врачи, сестры, санитарки и кроме этого с нами пошли человек восемьдесят выздоравливающих. Большинство - очень слабые после тифа или дизентерии. До леса было километров 8 и глубокой ночью мы вошли в лес. Прошли лесом вглубь километра 2-3 и остановились.

Наступил первый день наших скитаний.
Лес еще ранее нас оказался «густонаселенным» окруженцами, подобными нам. В глубоком овраге недалеко от нас горели костры, и дым бледным покрывалом раскинулся над оврагом. Слышался дикий визг, азиатская речь. Это были солдаты из республик Средней Азии: казахи, киргизы и прочее "пополнение". Пировали, объедались кониной пойманных в лесу разбежавшихся обозных лошадей.

К нашему отряду примкнули около 12 человек солдат конной разведки, потерявших свою часть. Все это были кадровые солдаты, молодые, здоровые ребята, хорошо вооруженные, каждый имел лошадь до отказа навьюченную различными продуктами. Командир конной разведки, старший лейтенант, здоровый краснощекий парень из Свердловска, хорошо разбирался с картой и компасом. Все они решили не расставаться с нами, вместе выходить из окружения. Я прекрасно видел, что и лейтенанта и его подчиненных «заворожили» наши молоденькие санитарки, медсестры и врачи. Многие из них были действительно красивые девчата. В первую же ночь я убедился, что все мои беседы и лекции «о моральном поведении» мало пригодились.

Но сейчас было не до этого. Вопрос стоял: что делать? Днем мы провели совещание командного состава. Командиры: старший лейтенант, начальник госпиталя и несколько лейтенантов из выздоровевших,  все  единодушно  предлагали лесами добраться до замкнутой линии фронта и перейти её. До Нелидова от нашего месторасположения было около 90 км, расстояние не такое уж большое.

Я предложил совершенно иное, а именно найти местных партизан и остаться с ними. В душе я имел намерение найти местных партизан, организовать свой партизанский отряд и действовать в тылу врага до той поры, когда Красная Армия пойдет снова в наступление, и мы встретим ее.

Против моего предложения не возразил ни начальник госпиталя, ни остальные. Председатель райисполкома, где мы находились, и секретарь райкома были нам знакомы, они уже один раз партизанили, когда эта местность была занята немцами. Они не раз говорили, что если немцы еще раз займут район, то они снова останутся партизанить.

Следующий день я и начальник госпиталя целый день ходили по лесу, искали партизан, но никого не нашли. Между тем лес все более пополнялся стекающимися со всех сторон несчастными окруженцами. Шел слух, что какой-то генерал организует в лесу воинские части для прорыва. Мол, люди ходили, искали этого генерала, но так и не нашли.

В лесу я встретил в полном составе конную батарею во главе с командиром. Но пушки они бросили и шли пешими. Я подошел к командиру батареи, показал свои документы и даже партбилет, просил его принять нас в свою команду.

 «Ведь вам врачи, сестры, санитарки пригодятся, когда будете выходить из окружения и столкнетесь с противником», - говорил я, убеждая его взять нас.

Но мне жестко и холодно отказали.

«Никогда,- думал я,- старый офицер царской армии, будучи в таком положении, не опустился бы до такой низости, чтобы отказаться от патриотов, желающих вместе с ним разделить грозную участь. Кто и как воспитал вас – кадровых офицеров?» - с горечью думал я.

По-видимому, этот майор вел батарею сдаваться в плен к врагу и я ему мешал в этом.  К сожалению, впоследствии я узнал, что так оно и случилось.

Вернувшись в расположение своего госпиталя, я узнал новую неприятную новость: Епифанов и Белов скрылись и увели с собой всех шоферов. Шоферы, как оказалось, познакомились с одним солдатом из этого района, который бежал «надежно укрыться в этих лесах» возле его деревни. «Комиссар наш, - рассуждали шоферы, - не найдя партизан решит во что бы то ни стало перейти фронт, а это без жертв не обойдется». Им не хотелось больше подвергаться какой-либо опасности, лучше где-либо пересидеть это время.

Вот уже две недели как мы в окружении. Наш выход из окружения оказался гораздо сложнее, чем мы его предполагали. Хотя у нас была хорошая разведка, в лице примкнувшей к нам группы вместе с лейтенантом, но работала она из рук вон плохо. Не могли люди понять новую для них обстановку. Один раз, когда мы подошли к важному рубежу нашего перехода, я предложил командиру разведки произвести разведку днем, узнать, можно ли перейти лежащий поперек нашего пути широкий тракт. Разведка ходила в указанном направлении и, вернувшись, доложила, что немцев нет. Темной ночью мы подошли к широкому тракту и были встречены шквалом пулеметного, ружейного и минометного огня. В полном беспорядке все кинулись назад, утром мы не досчитались почти половины людей, конечно, они не могли быть все убиты, просто ночью растерялись по лесу. Пришлось нам дать обход этого места и очень далекий, там, где мы предполагали, противник меньше стережет пути к фронту, но и тут нам не повезло. Чем больше мы плутали, тем больше противник имел возможность закупорить проходы к фронту.

Однажды ночью мы набрели на минное поле, раньше в этом месте был фронт, и немцы заминировали многие места. Я шел впереди с винтовкой в руках среди порубленного леса. Сзади меня шли начальник госпиталя Пономарев, врачи женщины Хлыбова и Гросман. Тропинка огибала большой куст, а другая шла прямо, сокращая расстояние, я почему-то пошел в обход куста, а Пономарев и врачи прямой тропой. Раздался взрыв, не очень сильный, похожий на выстрел из винтовки. Я быстро встал на колено и направил дуло винтовки в сторону раздавшегося взрыва, но все было тихо, только за кустом раздались стоны и чье-то предсмертное хрипение. Бросился на место взрыва. Раненые врачи Пономарев и Гросман стонали. Начальнику госпиталя взрывом мины сильно ушибло скулы, и он еле мог говорить. Врача Гросман сильно ранило в руку, и она сильно мучалась, Хлыбовой разбило голову, и она умерла через две-три минуты. Раненого начальника госпиталя посадили на лошадь, подозвав меня, он еле промолвил:

«Дай руку, комиссар.»

Я подал руку. Пономарев прошептал:

«Я, кажется, честно выполнил свой долг, а теперь можно и умереть.»

«Бросьте, - резко возразил я, - Вас чуть царапнуло, а Вы умирать собрались, а еще врач! Пока мы не выйдем из окружения, никакого долга мы не выполнили».

Рана Пономарева действительно была пустяковая. Утром ему уже можно было есть. Бедную Хлыбову так и оставили, не похоронив. Времени не было. Надо было спешить перейти широкий тракт до рассвета, тот самый тракт, который мы пробовали перейти более недели назад, но были обстрелы и пошли искать менее опасное место.

На следующий день мы вышли на опушку леса. Перед нами было довольно большое круглое поле, окруженное лесом. В середине поля виднелись постройки какого-то поля или подсобного хозяйства. Чтобы не быть замеченными, мы углубились в лес, пошли дальше возле опушки леса.


Вдруг раздался голос, довольно громкий, от самой опушки леса: «Эй, иди сюда, эй, иди сюда!». И так повторялось много раз. В интонации голоса было что-то не наше, не славянское, не русское.

«Это немцы», -шепнул мне лейтенант, начальник разведки. Я подозвал к себе одного разведчика, старшину, по национальности узбека. «Слушай, старшина, подойди тихонько к опушке и узнай, кто кричит, если немцы, дай по ним из автомата и беги сюда». Старшина ушел. Начальник госпиталя Пономарев, раненый вчера, поехал на лошади сзади метрах в двухстах с тремя бойцами разведки, хорошо вооруженными. Не прошло и двадцати минут, как старшина узбек, бледный, трясущийся бежал к нам.

«Беда, товарищ комиссар, немцы захватили в плен начальника госпиталя и его конвой.
«А ты что делал в это время, почему не стрелял!» - кричал я.

«Струсил, товарищ комиссар, я. Немцев было много».

«Эх, ты вояка, а еще автомат прицепил. Кто вас воспитывал, таких трусов, - горячился я, – но, начальника госпиталя ты видел, как брали в плен? Почему он не стрелял, ведь с ним был его пистолет!»

«Он им не сопротивлялся и отдал им пистолет.»

Я сильно выругался и приказал идти дальше вперед.

Длинной цепочкой мы двигались лесом и вскоре вышли на обширное болото, по карте, взятой мной ранее при «визите» в штаб армии. Оно именовалось «Плутово» болото. Вскоре позади нас, довольно близко, загремели автоматы и винтовки.

По-видимому, Пономарев рассказал о нас немцам, и они решили нас преследовать. Но немцы тоже, по-видимому, не располагали большими силами и скоро прекратили преследование.

***

«Настала священная брань на врагов

и в битву помчала Урала сынов»

И вновь встают перед моим внутренним взором картины тех боёв, победы и просчёты, разговоры и поступки. Все, кого я видел и знал - от высоких командиров до простых солдат и медработников.
И вновь задаюсь я вопросом:
- Почему? И горестно поникаю седой головой. Ржевский котёл... Что послужило причиной разгрома? И вновь перебираю всё, что видел и знал, в чём принимал непосредственное участие. Наша трагедия началась 2 июля 1942 года. То, что не смогли сломить танки и пушки, сломили голод и болезни, недостатки организации военной страды и отсутствие  дисциплины.

Говорят, что победителей не судят, что их не следует критиковать, не следует проверять, это неверно. Судить можно и нужно, критиковать и проверять. Это полезно не только для дела, но и самих победителей. «Меньше будет зазнайства, больше будет скромности» (Сталин). Есть виновные и в катастрофе, постигшей нашу армию.

Во-первых, почему командующий тылом армии, генерал-майор Коньков, не принял мер, чтобы построить дорогу в зимний период, чтобы не было голода в армии, чтобы достало боеприпасов. Были ведь время, силы и материалы.

Во вторых, есть и виновные в том, что упорно не видели приближающейся линии фронта, за все это дорого пришлось поплатиться, тысячи погибших и тысячи попали в позорный плен к врагу.

В третьих, кто ответит за полную дезорганизацию и моральное разложение наших бойцов, уже не способных полноценно сражаться, за отсутствие плана вывода войск из окружения, за отсутствие достойного командного состава, чтобы этот вывод осуществить, организуя солдатские массы. Дух коллективизма или даже армейской дисциплины как бы исчез, пропал, уступив место слепой панике и отчаянию. Даже сам командарм уходил из окружения только со своим штабом, никого не беря с собой, никому не дозволяя присоединяться к их отряду. Отдельные отряды и сборные команды «окруженцев», по сути, были брошены командованием на произвол судьбы. Оттого и такие потери.

Но я продолжаю перебирать свои горькие воспоминания военных лет…

«Я убит подо Ржевом»... стихи русского поэта Александра Твардовского, написанные в 1945 году.

Я убит подо Ржевом,

В безымянном болоте,

В пятой роте,

На левом,

При жестоком налете.

Я не слышал разрыва

И не видел той вспышки, -

Точно в пропасть с обрыва -

И ни дна, ни покрышки.

***
Летом горького года

Я убит. Для меня -

Ни известий, ни сводок

После этого дня.

Подсчитайте, живые,

Сколько сроку назад

Был на фронте впервые

Назван вдруг Сталинград.

Фронт горел, не стихая,

Как на теле рубец.

Я убит и не знаю -

Наш ли Ржев наконец?

***
Мы - что кочка, что камень,

Даже глуше, темней.

Наша вечная память -

Кто завидует ей?
***
Летом, в сорок втором,

Я зарыт без могилы.

Всем, что было потом,

Смерть меня обделила.

Я убит подо Ржевом,

Тот - еще под Москвой...

Где-то, воины, где вы,

Кто остался живой?!