de omnibus dubitandum 111. 82

ЧАСТЬ СТО ОДИННАДЦАТАЯ (1902-1904)

Глава 111.82. ГОЛОВА У МЕНЯ ДУРНАЯ…

    – Ми-лый!.. – шепнула она, всплеснув руками, и стремительно кинулась ко мне.
Опустилась на пол, обняла мои ноги и прижалась лицом к коленям.

    – Ах, чумовая… кого люблю!.. – шептала она, смеясь, – мальчика совсем, молоденького, светленького… – терлась она щекой. – Меду, что ли, я много выпила, голова у меня дурная…

    Я обнимал ее голову и не мог ничего сказать. Она вывернулась лицом, взглянула на меня туманным взглядом, словно глядела издалека, смеясь, уронила голову и стала Целовать мне руки…

    – Ах, я глупая… ужасть счастливая… Я видел ее розовую шею с ложбинкой, по которой светло золотились легкие волоски. И стал целовать ей шею. Она мягко поймала мои губы…

    – Любишь?… никогда не разлюбишь?…

    – Никогда…

    - А ты?…

    - Я страшно в тебя влюбился, помнишь… стояла в зале, в синей кофточке?. прыгала ты тогда!..

    – Ах, помню… миленький…

    – И когда умывалась, в голубом лифчике…

    – Давно уж примечала… подсматривал всё за мной! Всегда мужчины антересуются…

    – Надо, Даша… ин-тересуются! – целуя, поправил я.

    – Ну, ин-тирисуются… – прошептала она покорно.

    – Ты очень умная, Даша… ты сразу сделаешься образованной! Ты, Даша… – я посмотрел на нее подольше, – настоящая женщина! Красивая женщина…

    – Нет, нет… – сказала она испуганно, – девушка я еще… вот тебе крест!.. девушка я совсем!..

    И она часто закрестилась, а глаза умоляюще смотрели. Восторг охватил меня.

    – Ты… девушка, да, я знаю… но ты… моя женщина! Я мужчина, а ты жен-щина… моя!

    – Миленькая твоя, – шепнула она нежно, – первенькая твоя буду… только твоя… А ты мой, первенький… Когда еще я!.. в Пластуновке у нас барчуки верхами катались… офицерА! Думала, прынцы какие… никогда такого не полюбишь! А вот… со мной теперь!..

    И стала целовать мне руки.

    – Ах, напиши по-печатному, покрупней только, хорошо?… – просила она, поставив мне на колени локти. – Я сама стишки почитаю! Ты меня обучи писать? Я сразу выучусь, я смышленая…

    – Я теперь тебе много напишу! – восторженно шептал я.

    – А эти не умею, крючочками!.. Я сейчас… Только отворотитесь… отвернись… – поправилась она смущенно, – за лифчиком они… Нет, вы не смотрите…

    Она отошла и отвернулась. Я слышал, как скрипели крючочки, и думал: за лифчиком у нее!..

    Она возилась, а сама следила через плечо, гляжу ли.

    – Ишь, как измялись, тепленькие стали… Бегала, а все думалось… стишок у меня любовный!

    Она отдала мне бумажку и, забывшись, стала застегиваться передо мною. Пахло от нее духами. Меня потянуло к ней, и я тронул ее за кофточку…

    – Даша…

    Она шатнулась и подняла ладони:

    – Нет, не балуй… не надо этого… ей-Богу, не надо, миленький!.. Она умоляюще шептала. Глаза ее потемнели и стали больше.

    – Ты, Даша… красавица… я хочу только… – шептал я страстно, – какая ты… красивая…

    Она пятилась от меня, не сводя глаз, прикрывая руками кофточку.

    – Миленький, не надо… спите…

    В зеленоватой тени от абажура белели ее зубки. Вдруг она повернулась к двери…

    – Кличут?… И пропала.

    Я выбежал за нею. Слышал, как добежала она до своей комнатки, к чуланам, как щелкнул крючок за дверью…

    Я долго слушал. Пробили часы внизу, кукушка прокуковала. «Да-ша!..» – сказал я вздохом и страстно поцеловал воздух. Рыжий терся у моих ног. Я схватил и нежно помял его. Потом долго ходил по комнате. Губы мои горели, обметались. Я вспоминал, как она смотрела, как втягивала мои губы, прижималась к моим коленям. Какое неземное счастье!.. Я слышал ее духи, сладкое монпансье из «уточки». В комнате пахло Дашей, розовой ее кофточкой, ее дыханьем…

    Я бегал из угла в угол. Стоял у окна, глядел на звезды. Они говорили мне. «Да, ты ужасно счастлив!..». Пахло чудесно тополями. Милые мои звездочки! Я дернул ветку, и звезды замерцали. Боже мой, до чего я счастлив! Я бил по лицу листочками. Пахло как будто Дашей, ее дыханьем.

    Я увидал смятую бумажку. Мои стихи! И нежно поцеловал ее… Пахло Дашей! Я развернул бумажку. Буквы на ней размазались. Весь день бегала она с бумажкой!..

    …Пойти и постучаться? Можно пробраться в сени и постучать в окошко. Окошко выставлено у ней… Дверь у нее скрипит и крючок щелкает, – она непременно забоится! Сени с другого бока, и я подойду неслышно. И посидим тихо у окошка!..

    Я снял сапоги и тихо прокрался коридором. Страшно скрипели половицы. Сейчас услышат!.. В стекле чернелось. Я узнал Рыжего. Он попал между рамами, – должно быть, провалился, хотел убежать в окошко. Он увидал меня и замяукал. Негодный… пожалуй, всех перебудит!.. И тут мелькнуло: надо захлопнуть форточку, можно сказать, что кот мяукал… и потому я вышел!..

    Я прикрыл форточку и тихо пробрался в сени. Галерея-сени тянулась коридором. Стояли сундуки и шкафы. И между ними, в самом конце – окошко. Оно светилось!..
Меня охватило дрожью, и ослабели ноги. Подумал: «Сейчас увижу…»

    «А если она раздета?…». И стало страшно. «Нет, – сказал я себе, – она увидит… это низость!»

    Я постоял, подумал… Окно погасло.

    «Стукнуть?…»

    И тут я понял, что не могу и стукнуть: подумает, что подглядывал в окошко, не поверит.

    Это меня сдержало, я не стукнул.

    Я поцеловал воздух и прошептал нежно: «Даша!..»

    «И Дон-Кихот бы ни за что не стукнул! А Сенька бы наверно стукнул! Мы любим идеально с Дашей… Я объясню ей, что значит идеально».

    Мысли меня томили. Я вспомнил, что скоро в корпус… Дашу могут оставить убирать квартиру! Останусь с Дашей… один в квартире… Я даже задохнулся. Но это же грязное вожделение?! Меня охватило страхом... Я упал на колени и стал молиться. Молился и об экзаменах, и чтобы любила меня Даша, и чтобы Пречистая сохранила меня от искушений. Лампадка освещала ее грустный и кроткий лик. Показалось, что так похоже, когда Даша печально смотрит, задумается с иголкой.

    Ночь я провел тревожно. Снилось, будто Сенька схватил Дашины цветы и вышвырнул их в окошко. От этого я проснулся. «А где цветы?…». Помнил – они валялись! Я сам их швырнул об печку. «Ах, целовались с Дашей!.. Цветы в кувшине!..».

    Я соскочил с кровати. Сверкали звезды. В открытое окошко дуло. Какая свежесть! Я сел на подоконник, слушал. Чудесно петухи кричали! Пионы чернелись пышно. Я их погладил, словно лаская Дашу. Милые мои цветики!..

    Сон повалил меня внезапно.

    Приснился Карих, очень хорошо одетый. Сидел в цилиндре, как у нашего пастуха, напротив. Будто он муж ее и что-то грозится сделать.

    А на нашем дворе, на бревнах, сидят математик и «Бегемот», с журналами, и будет сейчас экзамен. Я рад, что они на бревнах, будто родные, и надо предложить им чаю.

    Надо непременно послать за плюшками, и тогда они женятся на ком-то, как будто на тете Маше или на скорнячихе. И Сенька снился, будто он тоже муж и сидит с Карихом на галерее.

    И должен приехать Пушкин. Мне очень страшно, что Пушкин меня увидит, а еще не посыпано песочком. Гришка стоит в воротах и что-то машет. Сейчас приедет.

    Я стою у забора, ОНА со мною. Стоим так близко, что ее волосы щекочут шею. Что-то она мне шепчет, но я не могу расслышать. Я беру ее руку и умоляю: «Не говорите Пушкину!..». И так мне сладко, что ОНА рядом, что я держу ее за руку и умоляю!..

    А Карих и Сенька видят. И надо бежать куда-то…

    И Даша снилась. Сидит на моей кровати в голубом лифчике. Мне стыдно, что она раздета. А она манит, протягивает руки. Я хочу целовать ее…

    Я проснулся в изнеможении, как будто таю.

    Рассветало.

    …Что же это со мной?! Я таю… Какая легкость, какая слабость…
Помню – заснул я крепко, словно провалился.