Метаморфозы русского модерна

Беседа в телепередаче «Очевидное — невероятное». 2003 год.
Отекстовка: Сергей Пилипенко, апрель 2021.


Сергей Капица: Добрый день! Наша сегодняшняя передача «Очевидное — невероятное» посвящена истории культуры, на которую мы будем смотреть, может быть, глазами архитектора и архитектуры. Мы пригласили Владимира Леонидовича Махнача, который в настоящее время преподает в Российском Православном университете, чтобы рассмотреть этот вопрос, может быть, опираясь на общую концепцию модерна. Как вы смотрите на это дело? Вы посвятили свой очерк именно модерну как, может быть, сигналу перемен.

Владимир Махнач: Это так и вместе с тем не совсем так. Модерн господствует во всей русской художественной культуре с 90-х годов XIX века. Костюм того времени, особенно дамское платье, конечно, обладает всеми чертами модерна. Например, шляпа, которую мы видим на полотнах Серова. Гораздо в меньшей степени можно говорить о модерне в музыке, в живописи, хотя тоже можно. Художники «Мира искусства» — это, конечно, модерн. Стравинский — это, конечно, модерн, и даже во многом Рахманинов. Но все-таки стиль легче наблюдать в архитектуре. Так вот, в архитектуре России начала XX века абсолютно господствует модерн.

К.: Да, но не только в России. Я думаю, что он пришел к нам все-таки из Европы, но мы его преломили по своему.

М.: Модерн необычайно многообразен. С одной стороны, можно видеть английский модерн, самый древний; Англия — родина модерна. Помимо того, что есть национальные школы, есть и местные школы. Петербургский модерн отличается от московского, а был и даже хорошо сохранился совершенно обособленный и великолепный томский модерн. Да, это деревянный модерн.

К.: У меня есть коллекция фотографий из Томска. Они совершенно поразительны. Как это могло получиться на другой фактуре, на другом историческом материале? Может быть, Париж и Мюнхен, где это все родилось в какой-то степени, томские архитекторы никогда и не видели.

М.: Модерн везде разный, потому что он отражал мысли своего времени, но отражал и национальный характер, можно сказать, этнокультурный характер. Потому во Франции модерна довольно мало, хотя он виртуозный.

К.: У них все метро — это модерн.

М.: Да. А в Германии его как раз много, в разных Германиях, особенно много в Австрии. И у нас он разный. И кроме того, есть чистый модерн, который сразу все узнают, который любой школьник узнает, — модерн с причудливыми линиями, текущая вода, растительность.

К.: Как музыка де Бюсси.

М.: Да. Два любимых стереотипа, на которых держится такой модерн, — это текущая вода, волна, струя воды или тоже текущая линия растительности. Модерн очень любит растительный орнамент. Причем появляется сразу много майолик.

К.: Знаменитая лестница Шехтеля, например.

М.: Да. Она просто волна. Но лестница еще подсвечивается, там не все сохранилось, там еще лестничное окно с цветом, с цветным орнаментом. Он тоже растительный. Это тоже очень характерно. И неоклассицизм для меня и для очень многих тоже модерн, только немножко другой. Сейчас по-моему уже все сдались, все это признали.

К.: Более такой усмиренный.

М.: Да, обратившийся все-таки немножко к прошлому.

К.: К классическим корням.

Как это получилось? Почему сейчас вот уже на протяжении почти полутораста лет с тех пор, как это произошло, мы толкуем это в таких, я бы сказал, социологических терминах.

М.: Социологический подход указывает нам на то, что Россия действительно стояла на некоем распутье. В архитектуре не было больше ничего, только модерн. Но в живописи был модерн, и был авангард. «Для меня модерн — это то, что отражало грандиозный подъем во всех областях, в том числе хозяйственный подъем в России, начиная с последней четверти XIX века. А авангард — это то, что интуитивно предчувствовало революцию, то есть деструкцию, разрушение».

К.: Но в этом был и парадокс, который так поразил меня в особняке Рябушинского. Этот дом был построен для, казалось бы, весьма консервативного, староверческого купца, и построен в почти ультрасовременном стиле для своей эпохи. Как это сочетается — староверы и модерн?

М.: Один из Рябушинских, именно Владимир, не хозяин этого особняка, который не занимался предпринимательством, а передал братьям в управление свою часть капитала и занимался научной деятельностью, написал изумительную статью, которая два раза издана в уже послесоветское время, — «Судьба русского хозяина». Он там рассматривает четыре поколения от основателя фамилии, основателя дома. Первый имел уклад жизни совершенно крестьянский. То, с чего он начал, сохранялось всю его жизнь. Он становился богаче, но был прост.

К.: И строг.

М.: Да, и строг. И чувствуя, что в капитале все-таки есть и нечто греховное (как христианин он не мог этого не чувствовать), старался раздавать милостыню. Но следующий, второй в династии, уже получил образование. На милостыню времени уже нет, начинается организованная благотворительность.

К.: Он более по-крупному.

М.: И очень часто третий в роду махал на это рукой и становился западником. Откуда у меня деньги и хорошо ли это, не имеет значения. Важно, что деньги у меня есть! Но четвертый, современник революции, часто оказывался кающимся купцом.

К.: И поддерживал революцию, как Мамонтов.

М.: Да, как тот же Морозов. К счастью, не все. Потому для вот этого поколения уже начинается широчайшее меценатство, художественные собрания, которые потом дарят городу. Вот эти были созидатели, а те были разрушители. Те, кто давал деньги на социал-демократию, были явно разрушителями. А те, кто давал деньги на больницы и художественные галереи, были созидателями.

Сергей Петрович, справедливости ради замечу, что в эпоху модерна, в начале XX века практически любой способный молодой человек мог получить высшее образование.

К.: Вот это очень важный тезис, о котором, кстати, мы часто забываем. Не деньги родителей, а деньги общества содержали достойных и способных его сыновей, откуда бы они ни пришли. Из самых низких, высоких или средних слоев общества.

М.: Да, было полно «кухаркиных детей». Был такой термин (смеется).

Учиться мог выходец из богатой семьи и выходец из бедной. Но выходец из богатой семьи платил сам, а за выходца из бедной семьи назначалась стипендия. Стипендии были разные: общественные, государственные, частные, церковные… Вспомните Мамонтовский кружок (иначе Абрамцевский). Они же были люди очень разного достатка. Остроухов был отменно богат, богаче был только Мамонтов. А вот, например, Врубель всю жизнь был небогат. Ну, не голодал конечно, но нуждался.

К.: Он еще был странный человек, как говорится.

М.: Так что, было очень по-разному.

Посмотрите на профессуру того времени. Откуда только, из каких только невероятных провинциальных мест они не выходили…

К.: Это было раскрепощение духа страны, если хотите. И оно отразилось по существу вот в этом стиле модерн.

М.: Да. Потому что он ухитрялся быть одновременно аристократичным, высоко поднимая планку художественных требований, и демократичным, потому что в модерне можно было сделать красиво недорого! В Ростове-Ярославском, в маленьком Ростове, я находил мещанские дома, ну, только что не избы, самые простые, с характерными наличниками модерна.

К.: Такие же, как в Томске. Это дух времени.

М.: Как в Кимрах. Это «обувная столица» Российской Империи, сейчас довольно заброшенный город на Волге. Там полно модерна, и видно, что это совсем не дорогие дома.

Вы сказали очень важную вещь, Сергей Петрович. Вы казали «раскрепощение». Знаете, что еще происходит в эту замечательную эпоху, в эти последние двадцать лет царской России? Постепенно исчезает резкая грань между столицей и провинцией.

К.: А вот это очень важно. Имперский стиль исчезает, грубо говоря.

М.: Имперские черты есть и в модерне. Но большие соборы необязательно строятся в Москве и Петербурге. Наоборот, в Москве и Питере их уже построили, они были там уже не нужны. Например, строится собор в Сормове. Садовые павильоны Андрея Ивановича Штакеншнейдера как-то содержат в себе будущий модерн, ядро будущего модерна.

К.: Это еще шло от конструкции.

М.: А модерн эстетизировал конструкцию. Модерн это делает смело.

К.: Эйфелева башня является самым лучшим примером.

М.: Да, Эйфелева башня или Барселонский, все еще недостроенный собор Гауди.

К.: Это вообще странная вещь.

М.: А это модерн, конечно, модерн! У Антонио Гауди тоже ведь все течет. Вроде бы готический силуэт, но все течет, все перетекает, как и его жилые дома.

К.: А сейчас возможно возрождение феномена модерна?

М.: Оно, вообще-то говоря, и происходит. Ну, безумие — спросить, в каком году классицизм сменил барокко. Никто не ответит, это невозможно. Но можно точно ответить на вопрос, когда конструктивизм сменил модерн. Это произошло в 1917 году. Революция убила модерн.

У нас это не первый случай. Это было со вторжением иноземцев в XIII веке. Это не только Орда, вторгались также литовцы, поляки, немцы, даже шведы попробовали один раз. Тогда прервалась линия каменного строительства примерно на шестьдесят лет. И строить основательно разучились. Можно видеть это в Новгороде. В конце XIII века возводится первый после длинного перерыва храм. Он грубее, но он строится точно по образцу последнего храма перед перерывом. Вот ордынцы прервали, шестьдесят лет не строили, и продолжили с той же точки.

Второй раз это сделал Петр. Он запретил каменное строительство, да, в России, но не в Петербурге. Запретил, как известно, в 1714 году. Отменен был запрет при Петре Втором, то есть в 1728 году, через 14 лет. И знаете, что произошло? Снова везде начали строить из камня с той точки, где произошел разрыв. Эволюция продолжилась, а навязанный стиль петровского Петербурга был всем русским обществом отвергнут. Например, при Елизавете, при Екатерина Петербург влияет на провинцию, а вот петровский Петербург совершенно не повлиял. Не было такой архитектуры.

К.: Перемены были слишком стремительны, я думаю.

М.: Нам насильственно разорвали линию архитектурной традиции в XX веке. И неизбежно должен быть переброшен мостик…

К.: Давайте, может быть, вернемся к нашему времени. Сейчас в каком-то смысле опять переходная, революционная эпоха, правда, очень короткая и переменчивая. Никогда нельзя сказать, в каком стиле строится нынешняя Москва.

М.: Сейчас нигде в мире не строят в каком бы то ни было стиле, кроме пошедшей, особенно после после Второй мировой войны моды на строительство частного жилища в историческом стиле. Например, швейцарское шале. Стиля эпохи сейчас нет.

К.: Об этом и идет речь. Почему ее нет? Какая-то эклектика.

М.: Мы последние, у кого был стиль эпохи. С модерном все кончилось. В это время на Западе стиля эпохи уже не было. Строили откровенно, абсолютно эклектичные сооружения.

К.: Конструктивизм был.

М.: А конструктивизм был разным. Да, Мис ван дер Роэ, Корбюзье, который даже в Москве поработал. Но неслучайно же эта эпоха называется «эпохой мастеров». Стиля уже нет, а есть мастера, такие великие, как Райт, как Сааринен, кстати, русский ученик, потому что финн (смеется), или Алвар Аалто. Они тоже наследники нашего модерна.

К.: Модерн находил отражение также в искусстве оформления. Эти водопроводные краны, ручки дверей, вся вот эта мишура, которая оформляет здание.

М.: Тогда мастера модерна начали делать все. У Шехтеля в любой его постройке ручки нарисованы Шехтелем. Делал медник, а эскиз чертил Шехтель. Все светильники рисовал Шехтель. Рамы оконные тоже, они все нестандартные. Их рисуют вместе с фасадом. А в начале XIX века мастер классицизма на месте окон оставлял прямоугольники. Столярка его не касалась. Хозяин сам закажет, а плотник ему сработает, сделает.

К.: Как явление модерна преломится в наше время?

М.: В советское время он немножко тлел. Ему оставили одну нишу, и потом добавилась вторая. Конструктивизм сменился так называемым «сталинским стилем». Это конечно неправильно, это вольное название. Это было все-таки обращение не к любому модерну, но к неоклассицизму. Это еще один модерн.

К.: То есть, имперский стиль, выраженный через конструктивизм, если так можно выразиться.

М.: Чаще всего это не очень хорошие здания, не очень высокого художественного качества.

К.: Но они точно отражают свое время.

М.: Гигантизм заедал. Пропилеи, например, Парка культуры имени Горького или пропилеи выставки (ВДНХ) не соразмерны человеку, они слишком большие. Да, Невские ворота. Все несообразно человеку. Не только грек, но даже римлянин, у которого была имперская архитектура, все равно не сделал бы такого чудовищного размера, как-нибудь расчленил бы, они были все-таки со вкусом. Еще маленькая нишечка была оставлена в строительстве домов отдыха и санаториев в дереве. В 1920-е и даже в 1930-е годы появлялись приглушенные, прибедненные постройки, но все же модерн. И наконец все угасало, угасало, угасало, угасало. Санатории перестали после войны строить из деревянных, уютных корпусов.

К.: Да, начали строить железобетонные улья.

М.: И, казалось бы, все закончилось. И вот сейчас появились постройки, их еще не так много. Я знаю (не все видел, но старался) два совершенно безупречных особняка под Москвой, которые нестыдно показать любому человеку со вкусом.

К.: Частные дома?

М.: Да, да. В большей части частные дома сейчас строятся плохо. Но лучшие проекты соотнесены с модерном. Есть и лучшие церковные проекты, тоже немного, тем не менее есть изумительные часовни. Например, в Даниловом монастыре довольно давно построены две новые часовни. Причем это совсем модерн. То есть, и здесь тоже перебрасывается мостик в начало XX века. Одно из лучших деловых изданий, построенных в последние годы, стоит на улице Щипок за Павелецким вокзалом. В темноте, ну разве что я с моим опытом (я Москву хорошо знаю) догадался, что это конец XX века, а не начало. А вообще-то это модерн модерном и очень удачный.

Причем тут заметна очень интересная социальная тенденция. Если что-нибудь строят крупные корпорации, муниципальные круги (в той или иной степени подконтрольные московскому региону), то появляются совершенно непонятные стеклянные сооружения, часто из поляризованного стекла с обязательной, уже всем надоевшей пирамидкой наверху.

К.: Как у «Газпрома».

М.: Да. А если корпорация поскромнее, или заказчик вообще частное лицо, то все гораздо мягче и похоже на модерн.

К.: Мы никак не можем от него оторваться.

М.: Не можем, не получается. Кроме того, мы ведь не знаем, Сергей Петрович, я не решусь сказать, когда же кончилась российская революция. Может быть, она еще и не кончилась.

К.: Думаю, что нет.

М.: Это ведь не единственный случай в истории. Например, английская революция начинается в 40-е годы XVII века, а заканчивается уже в XVIII веке. И шла она до тех пор, пока не установились принципиально новые отношения между королем, кабинетом и парламентом. Так вот, возможно, что у нас та же самая ситуация. И стремление обратиться к началу XX века — это естественное стремление в преддверие окончания революционных событий. Хотя вашу передачу слушает интеллектуальная публика, но необязательно все помнят, что означает термин «революция» в астрономии. Означает он, как известно, обращение планеты вокруг светила с возвратом в исходную точку (вернее: кувырок планеты на ее пути на небосводе — С.П.).

К.: Но то была еще и очень глубокая философская тема: что было центром мира — Земля или другое светило. Положение человека в мире изменилось, антропоцентричность разрушилась.

М.: И то даже привело ко многим жизненным трагедиям.

К.: Было разрушено целое мировоззрение антропоцентрическое.

М.: Сначала разрушили космоцентрическое античное мировоззрение. Потом разрушили теоцентрическое христианское. А после того, как писал замечательный историк культур, австриец Ганс Зедльмайр, изгнав из культуры Бога, человек трагически не может сохранить и самого себя.

К.: Итак, сегодня мы обозрели колоссальную область русской культуры через архитектуру. Наверное, это самое интересное, что можно сделать, потому что это все-таки какая-то единая платформа, с которой мы интерпретируем общественные явления.

М.: Как только у нас в стране появится много хорошей архитектуры, то будет великолепным симптомом, сигналом, что разрушение общества завершено, что мы на подъеме.

Спасибо вам большое за ваш рассказ, потому что мне кажется, что эта тема должна волновать всех, это та среда, в которой мы живем, чувствуем и воспитываемся.