de omnibus dubitandum 111. 86

ЧАСТЬ СТО ОДИННАДЦАТАЯ (1902-1904)

Глава 111.86. НЕЗАБУДКОВЫЕ ГЛАЗКИ…

    Она схватила мою руку, потянула… Я отдернул – чего-то испугался. Мне хотелось сказать ей что-то, держать и пожимать руку, сказать, что я так счастлив… Она не отставала. Она даже облокотилась рядом, шептала – торопилась:

    – Ну, чего вы такой стали… А давеча какой веселый были!..

    Она мне напомнила глазами, что между нами – что-то. Я взял ее руку под косточки у кисти и прошептал:

    – Даша!..

    Она помотала кистью.

    – Ну, что?… – шепнула она с лаской.

    Это было такое счастье! Она не шепнула даже, она – вздохнула.

    – Даша… – повторил я.

    Она молчала и тихо водила кистью, качая мою руку.

    – Ну, читайте! – сказала она бойко и даже оттолкнула.

    – Ну, слушай…

    Я прочитал розовый билетик. Она сказала:

    – Вот как хорошо вам вышло! Сразу две барышни анте-ресуются. Это кто же?…

    – Глупости, я ничего не знаю…

    – Знаете, знаете… уж не врите! А чего все у забора стоите, заглядываете? Все я знаю!.. – засмеялась Даша.

    Должно быть, я покраснел. Она засмеялась пуще, запрыгала.

    – Вон, вон, по глазам вижу… врете! – Ничего ты не видишь… – смутился я. – И если интересуются, я не знаю. Мне этого не нужно! А вот, послушай… я сочинил стихи… сам!..

    – А ну, почитайте… Только скорей, бежать надо!.. – даже и не удивилась Даша.

    – Вот. Это я сочинил для одной особы… сам!

    – Для какой особы? Для барышни?…

    – А вот послушай…

    Руки мои дрожали. Мне было стыдно и хорошо… и я ничего не помнил. Я прочитал «Незабудковые глазки». Когда я кончил – «Тебе, прекрасная из Муз!» – и протянул ей бумажку, промолвив: «возьми себе, на память!..». – Даша посмотрела во все глаза – они стали у ней огромные, – осветила меня глазами и растерянно-глупо засмеялась:

    – Вы… про меня это? Вот хорошо, складно как, и про губки, и про глазки… а «измус» что такое, а?

    Я объяснил ей, что это богини-красавицы, как ангелы. Она прямо засияла.

    – Это вы уж… так? Я ничего, хорошенькая девчонка, все говорят, а… богиня – это грешно! Это нарочно вы, для слова?…

    – Ну, это только поэты так, выражают чувство! – старался я объяснить.

    – А у меня, верно… губки красненькие, а глазки синенькие… вот хорошо! – восхищалась Даша.

    – Только никому, смотри, не говори! Пусть это секрет. Ты спрячь на груди, за это место… – показал я себе под ложечкой. – Так всегда… И береги на память.

    – Значит, будто любовные стишки? – шепнула она, смеясь, и вдруг посмотрела на меня ласково и грустно, словно хотела сказать: «шутите вы?…».

    Она отколола нагрудник фартука, расстегнула пуговочку на кофточке и старательно спрятала бумажку.

    – Никто и не достанет! – шепнула она, мигая.

    – Идет кто-то…? – Она насторожилась к коридору. – Нет… Если застанут, скажите… – посмотрела она по комнате, – будто чернилки пролили, а я и прибежала. Прольете тогда чер-нилки?…

    – Верно, – радостно сказал я, счастливый, что теперь у нас с Дашей что-то. –
 
    Я их на пол?…

    – Да это тогда!.. Только смотрите юбку мне не забрызгайте с фартучком!.. – прихватила она юбку и опустила, – словно я уже пролил.

    Я смущенно скользнул глазами по стройным ее ножкам.

    – Ну, что…? – шепнула она. – Пойду уж…

    – Погоди… я еще написал стихи… – заторопился– я, жалея, что она уходит. – Ты послушай… – А энти кому?

    – А вот… послушай.

    Я прочитал ей с чувством. У меня даже выступили слезы, когда я читал последнее:

    Умру, как раб, у ног твоих!

    – Жалостно-то как! – вздохнула Даша.

    – И сами слаживаете?…

    – Конечно, сам! Это я сочиняю…

    – Для другой какой барышни? Знаю, знаю!..

    – Вовсе нет, вовсе нет… – в замешательстве сказал я, – это так, в мечтах просто… Будто я… в кого-то влюблен, нарочно… и она решает мою судьбу! Даже в бездну готов за ней. Значит, любовь страстная, до гроба… Но все нарочно!

    – А зачем нарочно, нехорошо! Вы и мне нарочно?

    – Да нет, тебе я… отдал, на грудь!

    – Да, на грудь… – заглянула она у фартучка.

    – А ведь нельзя двух любить! Ежели любовь до гроба, то всегда один предмет! А то баловство. Вон девчонки на улице, всех любят… Это не любовь.

    – А ты… только одного любишь! – неожиданно спросил я, и мне стало и хорошо, и страшно.

    – Ишь, вы чего знать хочете! – усмехнулась она и передернула фартучек.

    – А вот не скажу!..

Никого я не любила,
Ни к кому я не ходила, – пропела она скороговоркой и ловко вильнула к двери, –
Только к милому хожу,
А к какому – не скажу!

    И убежала, захлопнув дверь. В глазах у меня осталось, как она передернула плечами, и блеснули ее глаза. Новыми показались мне бойкость и что-то в ней, отчего захлебнулось сердце. «Даша!..» – хотел я крикнуть. Новое в ней мелькнуло, с чем я проснулся.

    Я мысленно повторял ей вслед:

    «Даша, красавица, милая… женщина! Люблю, люблю!..»

    Лег на постель и думал:

    «Милый… конечно, я! „Только к милому хожу!“… Она, приходит ко мне часто… входила утром, когда со щеткой, а сегодня с утра принесла большой букет пионов в глиняном кувшине. Сейчас… качала мою руку и так хорошо вздохнула – „ну, что?..“. И такие у ней глаза, с такою лаской!..». «А ведь нельзя двух любить!..». Или – можно? Дашу же я люблю? И с каждым часом люблю все больше.

    И Зинаиду бы полюбил, стройную, в розовом платье с полосками или в серой, – нет, лучше в черной! – шелковой амазонке, с благородно-гордым лицом красавицы. И, должно быть, могу полюбить ее, неуловимую, которая сейчас пела…

    С улицы, через залу, доносился цокот подков и громыхающий дребезг конок, кативших на «Воробьевку». Там теперь густо зеленеют рощи, шумят овраги. Я вспомнил Сеньку…

    «Пусть, у меня теперь тоже свое. Даша тоже красавица, и мы влюблены друг в друга. Но она не сказала мне, она только качала руку и так смотрела! Любит или не любит? Она же должна понять, что я ее воспеваю, глаза и губки? И ей приятно. Нарочно и прибежала, чтобы побыть со мной…».

    Я старался вызвать ее воображением, вспоминал, как щелкнула подвязкой, как откалывала нагрудник, совала бумажку в лифчик… «Никто и не достанет!». Вспоминал, как она возилась.

    «Будем любить друг друга, украдкой целоваться… Того не надо. Я не могу жениться, бесчестно ее обманывать…».

    Представлялись жгучие картины. Но я боролся. Я обращался к Богу: «Помоги и не осуди меня, Господи! Я загрязняю свою душу… я хочу любить чисто! Только немного ласки… И зачем она так красива? Почему же грешно любить?… А если мы сильно влюбимся?…».

    Я видел, как мы венчаемся.

    …Дашу привозят в золотой карете, с лакеями. Приехали кондитеры и официанты, все сбежались и шепчутся: «красавица какая, не узнаешь!..». Но все родные обескуражены. Злая тетка, которая вышла замуж за богача, сидит в углу и поводит носом, будто не видит нас. Даже перо на шляпе у ней колючее. Я слышу, как она шепчет в сторону: «Читать даже не умеет и говорит „екзаменты“! И он женился!».

    Даша слышит, и слезы дрожат на ее глазах. Я пожимаю ее руку и шепчу: «Мужайся, скоро все кончится!..». После бала я говорю гостям: «Да, я вижу все ваши чувства, прощайте, мы уезжаем, но мы еще вернемся… И вы увидите!..». Все поражены.

    Мы удаляемся в глухие места России, живем, как анахореты, но в нашем лесном доме все комнаты уставлены до потолка книгами. Через пять лет, глухою осенью, мы появляемся неожиданно на балу. Я прикажу кондитеру «для свадеб и балов» устроить роскошный вечер и пригласить всех родных и знакомых. Залы блещут огнями и цветами. Все съехались. Никто не понимает, что такое?

    И вот, заиграли музыканты туш, и я вывожу под руку из гостиной – Дашу! Все поражаются красоте и уму ее. Она разговаривает по-французски, по-английски и даже по-латыни. Все шепчут: «какое чудо!..». Она подходит к роялю и поет арию из «Русалки», из «Демона», из «Фауста».

    Я читаю свою поэму – «Надменным...». Все потрясены. Злая тетка прикусывает губы. Я говорю торжественно: «Моя жена – великая артистка! Она приглашена в Большой театр, у ней волшебное меццо-сопрано, как у Паи и у Коровиной… потом поедем по Европе. Сам Царь приедет ее слушать!..». Все ахают. Злая тетка плачет, обнимает нас. Несут шампанское…

    Мне стало жарко от волненья. Я пошел прохладиться в зал.