Петрусь Страницы биографии 7

          В доме моего детства на “славной” улице имени “9 Января”*, что находился в яме по отношению к дороге, жило не то девятнадцать, не то двадцать семей. “Многонациональный” дом. Правда, евреев в нём проживало больше половины. Две трети, а может, и больше. Всё зависит как считать: евреями по Галахе или по крови. Правда, рассказ, не претендующий и на половину правдивости, не об этом.
          В этом довольно дружном коллективе, как и в общем по республике, национальный вопрос в те незапамятные времена особенно и не стоял. Узбекистан был символом радушия и гостеприимства. И если дети и дрались между собой, то по привычке. На то они и дети. Играли в войну, по очереди будучи нашими и фашистами, или вообще неизвестно почему.

          События, которые каким-то образом заставили меня сесть за письменный стол, происходили, когда мне не было и девяти. Они врезались в память, странным образом заставив задуматься о времени детства. Наверное, так случается с каждым из нас.

          Среди всех постояльцев дома в моей памяти некоторым образом выделяется дядя Петя. Может быть, слово выделяется немного и неуместное, но слишком он уж был не похож на всех остальных своим отношением к жизни. Хотя взаимосвязь между соседями была и уважительная, в прямом смысле этого слова, дядя Петя стоял особняком. Он считал себя политкаторжанином. А дворовые бабы были просто уверены, что он просто каторжник. А никакой не политический.
          После войны ли вернулся он с покалеченной левой ногой ниже колена или это произошло при каких-то других обстоятельствах никто не знал. После операции кости срослись неправильно, и он был вынужден ходить с палочкой, сильно прихрамывая. Во дворе он появился не просто так. Его привела одна из двух наших соседок, деливших комнату на двоих, Ирина. Разница в возрасте между ними была большая. Ну а виной любовь или какой-никакой, где их взять мужиков-то, откуда нам, детям, было знать? Помнится лишь, что гонял её, бедную, по пьяни, а ведь красивая она была, как сидорову козу (любимое мамино словечко), но Ира всё-таки, скорее всего, его любила, раз не выгоняла. Как говорится, бьёт – значит, любит.
          Пётр, когда никого из взрослых не было дома, обычно сидел на лавочке возле наружной стены своего “сарая”, который приспособил под жильё. Надо отдать ему должное – было в нём что-то, может быть, и не кулацкое, но то, что хозяйственное к жизни отношение, так это точно.
          Первым делом, на пустынном дворе, вдоль делящего пополам его арыком, посадили не то шесть, не то семь яблонь по его инициативе и с его же активным участием. В хозяйственном сарайчике, который построил своими руками, разводил кроликов. И драл с них, живых, шкуру. Как говорил, чтобы не испортить мех. Шкурки продавались скорнякам, а кролик был хороший закусон под самогон. Гнал Петрусь его из сахара, и, видно, знал в этом толк. А за домом сделал небольшой огород. Причём грядки сооружал из просеянной ситом землёй, что, естественно, делало его прошлую жизнь до войны достаточно таинственной.
          В те годы Петрусь был уже на пенсии. Уж старше шестидесяти пяти почти
наверное. Пенсии не хватало, вот он и зарабатывал то на кроликах, то на рыбалке.
          Сказать, что Пётр был заядлым рыбаком, было бы неверно. Для него рыбалка была средством заработать деньги. На Ташкентском море, что находилось достаточно далеко от нас, в горах, у него была своя, даже и не знаю как назвать эту халупу: и не сарай, и не хижина. Потому оставался там на неделю, две из-за трудностей добираться. Да и рыбалкой его действо назвать трудно. Забрасывая одновременно более двадцати донок, их обслуживание было уже работой, а не удовольствием. Сомы там водились большие. И Петрусь их всех сдавал в магазин за деньги, естественно. А чтобы улов был удачным, нас, мальцов, за денежку просил поймать воробьёв.
          Плюс, Пётр нас защищал от нападающих хулиганов с других дворов с горки,
отгоняя всех и пугая споим посохом, одновременно сильно хромая и не обращая на это никакого внимания.    
          Молчаливый, обиженный на судьбу, он был малоразговорчив, а выпивший во всём винил евреев. Из-за них, мол, такая доля. Только это были слова, (так мне казалось, потому как мал был) не относящиеся ко всем здесь живущим. Откуда он родом, никто не знал. Оттого и не обращали на него особого внимания, вернее, на его пьяное бормотание.
          Пусть дядя Петя был и калека, только силой с ним никто не мог сравниться. Если и не Илья Муромец, то хотя бы наполовину. Кулак – даже не кулак, кулачище – большой и мощный. Сам по себе высокий, чуть сгорбленный, видимо, из-за увечья, напоминал скалу.
          Иногда к нему наведывалась дочь Татьяна. Моложавая женщина. Если мне не изменяет память, её волосы были непонятного рыжего цвета, довольно экстравагантная особа с сегодняшней точки зрения. А тогда...? Тогда остались в памяти другие воспоминания. Уж лучше и не думать о них.  Татьяна всегда приводила с собой сына Кольку. Он был много младше нас, но своей непосредственностью и некоей удалью привлекал внимание. Колька от деда научился пользоваться ненормативной лексикой. Не зная значения слов, всегда употреблял их по назначению.
          Однажды он своей палкой вдарил так по небольной ноге деда, что тот взвыл всеми непристойностями в его лексиконе. Эти изречения явно не для ушей, тем более, не для письменного воспроизведения. Оказывается, Колька спутал ногу и ударил достаточно сильно здоровую ногу прямо по голени. И ничуть не расстроившись, заплаканный извинялся перед дедом сквозь слёзы, когда мать стала лупцевать его по попе ремнём.
          – Деда, извини, я спутал, – орал даже не от боли, а от несправедливости Колька, вырываясь из рук матери.
          – Да отпусти ты мальца, – прикрикнул Петрусь на дочь. – Иди ко мне,
пострелёнок. Не плачь. Мужик не должен плакать. – Он гладил, всхлипывающего
внука, своей морщинистой ладонью, и было не понять, о чём думал в этот момент. В глазах блестели слёзы от боли, или от чего другого. По каким-то  непонятным причинам он вызывал у меня живой к себе интерес, но на все мои расспросы мама отмалчивалась, уводила разговор в сторону.
          Такая вот непонятная личность. В нём умещалось все – и доброта, и злоба, и участие к детворе. На все наши озорства смотрел с доброй ухмылкой, мол, резвитесь,
пока малые. И чувствовалось желание к жизни назло всем невзгодам

          Однажды во дворе произошёл довольно курьёзный случай, после которого все мужчины двора стали относиться к Петру как-то иначе. Просто он им всем скопом один утёр нос, показав, что значит мужская сила.
          Вообще говоря, двор особенно ничем не отличался от множества дворов старого Ташкента. Может быть, лишь своим географическим местом расположения – в яме. Здание – старая школа с большим двором, в котором со временем понастроили сарайчиков для хранения угля и всякого барахла. У каждого свой нехитрый скарб.
          Марья Васильевна, наша соседка, держала кур, десятка два, два с половиной за высокой оградой из металлической сетки. В те годы это было большим подспорьем с провизией. А у тёти Груши, она ещё до войны работала в этой школе уборщицей, пожалуй, одной из самых старых во дворе, был на выкормку кабан. И всем двором мы всю несъеденную пищу отдавали для этой самой хрюшки. Весил он, по меркам моей оценки на то время, больше полутонны. И почти не мог уже ходить. Только есть и гадить. Но деньги обещали быть хорошими после его убоя.
          Так вот какой анекдотичный случай произошёл, из-за которого вскоре и было решено увезти кабана на этот самый убой.
          Мой отец в редкие дни, когда был дома, любил настаивать вишнёвку в начале лета, когда базары ломились от гор вишни. Вишнёвые деревья в Ташкенте росли повсюду – вдоль арыков на улицах, а более крупные сорта высаживались во дворах. У отца было пять тридцати шести литровых баллонов для этого самого дела. Все знают, что вишнёвку делают в три этапа. Первый отжим для женщин – сладко-приторный, второй – самый вкусный, а третий мог и сбить с ног. Из отжатой вишни в четвёртый раз можно было только что сделать уксус. И два ведра этой самой вишни хотели было выбросить в мусор.
          Но Марья Васильевна и Груша подсуетились и забрали вёдра каждый своей скотинке. Зачем добро выбрасывать?
          Следующий день выдался субботним, и вы представить бы не смогли себе, что творилось во дворе с самого утра. Слава богу, папа и по субботам уходил на работу в шесть утра, а возвращался к одиннадцати вечера. А вот маме моей досталось сполна.
          Уж сколько обидных слов от подружек она понаслушалась! До слёз довели. И, главное, было за что. Скотинка-то подохла. По крайней мере, выглядело именно так.
          – Миша вам не давал эту проклятую вишню. Вы сами её забрали, – растерянно бормотала мать, предвидя будущие неприятности.
          Результат необдуманных действий соседок казался плачевным. Все куры лежали, растопырив лапки, недвижимо на земле. И если Марья Васильевна и пыталась их как-то оживить холодной водой, это ничего не изменило в их позах. Словно окаменели.
          – Ох, уж эти евреи, – проговорил незло Пётр, облокотившись двумя руками на трость. - И здесь нагадили, но не со зла же. Ты, Манька, того, не обижай Галю. Она-то причём? Небось, на бесплатное глаз положила. Вот ведь как бывает.
          У мамы от неожиданности даже сразу изменилось выражение лица. Надо же, кто заступился. Да и Марья Васильевна, прикусив язык и махнув от горя рукой, удалилась в свой полисадник, выругалась и зашла в дом.
          Постепенно все разошлись и наступило временное затишье.

          Ближе к вечеру, тётя Груша с заплаканными глазами забежала к нам в квартиру, причитая и ругаясь на чём свет стоит:
          – Галка, я отравила своего Борьку Мишкиной проклятой вишней. Он бездыханный лежит в сарае. Сколько денег, сколько денег потеряно... Что делать?
          Бедная мама. За что на неё всё это свалилось?
          Они вместе побрели к сараю под постоянные причитания тёти Груши. Там уже стоял Пётр.
          – Да перестань ты плакать, Грунь. – С доброй усмешкой, которая никогда не появлялась на его лице, проговорил он. – Спит твой кабанюха. Вон сожрал всю вишню, ненасытная утроба. Завтра кино смотреть будем. И ты, Галя, перестань нервничать. Не к добру это.      
          Так закончилась эта злополучная суббота. 

          На следующий день с утра во дворе особого движения не было. Воскресенье.
          Отец, после рассказанного женой переполоха прошедшего дня, спал плохо и первым делом, проснувшись с рассветом, пошёл посмотреть на сдохших кур.
          Не прошло и трёх минут, как он стал будить маму.
          – Галя, Галочка... Просыпайся. Цирк пропустишь. Да просыпайся же.
          Мать спросонья не может попасть в тапочки. Наконец, ещё ничего не понимая, набросив халат поплелась за мужем. Я проснулся тоже и, конечно, первым выбежал из дома.
          Возле курятника стоял дядя Петя и смеялся, захлёбываясь от кашля, странными звуками. В этот момент и родители, подтянувшись, стали громко смеяться от неповторимой картины внутри курятника, больше чем от счастья уже забыть прошлый день.
          Бедные куры пытались встать на ноги, но у них ничего не получалось. Головы не отрывались от земли, и они снова, падая кверху лапками, дёргались в пьяных подёргиваниях. От громкого нашего смеха соседи, живущие близ курятника, тоже выскочили во двор. Становилось всё шумней и шумней от смеха и шуток из-за небывалого представления. Кто-то разбудил Марью Васильевну и она, как была в ночнушке, прибежала к своим “дохлым” курам.
          – Господи, за что мне это? Мало мне пьяниц в доме, так и здесь в курятнике тоже самое. – Она смеялась вместе со всеми со слезами радости на глазах.
          – Посмотрите на петуха, – захлёбываясь, хрипло проговорил Петрусь. – Точь-в-точь, Манька, как твой сынок давеча скатился с лестницы и не мог встать.
          – Умора! – Раздался звонкий голос Липы. Она держалась за сетку, чтобы от смеха не упасть на землю.
          В конце концов, почти весь двор собрался на это зрелище, а мой отец с приподнятым настроением направился в дальний сарай тёти Груши. Там уже стоял Гараев и пытался растолкать борова Борьку наконечником древка от лопаты. Но всё бесполезно. Тот только хрюкал во сне, даже не дёргаясь.
          Так воскресенье превратилось с раннего утра в веселье. Дети, а их было множество, всё-таки война недавно закончилась, ещё долго угорали возле курятника.

          Прошло после случившегося не более месяца, как тётя Груша решила кабанчика перевести на мясо, во избежание ещё каких-нибудь эксцессов. В воскресенье приехала полуторка и все мужчины, которых удалось собрать, должны были сообща каким-то макаром закинуть эту тушу в кузов.
          Долго ломали свои головы, как поднять Борьку в кузов, пробовали, уже выбились из сил, а, как говорится, “воз и ныне там”. Петрусь с улыбкой стоял в стороне и покачивал с удовольствием голову из стороны в сторону. Так и хотел сказать, скорей всего, какие бестолковые эти евреи. Потом подошёл к машине, постучал о кузов клюкой, чтобы отошли, присел на покалеченную ногу и приказал:
          – А ну-ка, закиньте мне тушку на плечо...
          И как только кабан попал к нему на спину со стороны плеча, в тот же момент резко оттолкнувшись здоровой ногой и плечом перекинул кабана в кузов. Борька взревел по-поросячьи неимоверно громко, но мужики уже закрыли кузов.
          А Петрусь,, с трудом встав на больную ногу, с кривой от боли улыбкой только и молвил: – ”Слабаки”. И заковылял домой отдохнуть.
           Оставшиеся у машины соседи понуро, почти без слов разошлись восвояси.

           Насколько всё изложено правдиво – большой вопрос. Но факты на то и факты, чтобы на них опираться. Всё-таки прошло около семидесяти лет, почти столько же, сколько просуществовала страна СССР

          *9 Января – Кровавое воскресенье, расстрел мирной демонстрации в 1905 году по приказу императора Николая II, ставшее предтечей первой русской революции. 
               
Март 2021