М. М. Кириллов Портреты моих учителей Книга воспом

М.М.КИРИЛЛОВ






ПОРТРЕТЫ МОИХ УЧИТЕЛЕЙ
(КНИГА ВОСПОМИНАНИЯ)











САРАТОВ
2021



       Прелисловие.
       Писать воспоминания о ранее широко известном человеке вообще очень сложно, особенно, если его нет в живых, и его уже, скорее всего, мало, кто помнит. Кому писать-то? Особенностью был бы личный (а значит, более редкий) характер воспоминаний, но и он, тем более, вряд ли кому-то нужен. Не писать же воспоминания только для себя? Может быть, разве только об отдельных событиях, не рассчитывая сложить их в целостную картину? В конце концов, забывают всех, особенно в наше время, даже самых лучших. Забывать легче, чем помнить. Бывает, помнили многие, а забыли все. Забыли даже тех, кто долго помнил. И я могу что-то забыть. А нужно помнить! По крайней мере, ученик обязан помнить своего Учителя! Иначе незачем жить.
      В этой моей книге воспоминаннй много достойных имён. Люди разные, но их многое и объдиняет. Прежде всего, то, что это либо общепринято великие деятели отечественной и даже мировой медицины, либо значительные её представители 19-20-го веков и начала настоящего века. Почти все они -- терапевты широкого диапазона, все - мои непосредственные Учителя, за исключением НИ.Пирогова, С.П.Боткина и Н.И.Вавилова, к памято которых я лишь только прикоснулся. Учителя часто были и друзьями по жизни. Обьединяет их и то, что практически всех их, к сожалению, уже нет в живых. Важно отметить то, что все они были патриотами нашей Родины и почти все непосредственными участниками Великой Отечественной войны и –многие – коммунистами.. А разъединяет разная степень их творческой индивидуальности и взаимосвязи, разные области медицинской науки, разная степень их исторической значимости и профессионального содружества, долговечности Школ, созданных ими.
       Творцов и их дело помнят по-разному долго, если помнят, прежде всего, их ученики и ученики учеников. Так создаётся и должен создаваться постоянно прирастающий симбиоз памяти – основа самой жизни нас самих- их потомков и легендарной науки. Все мы растём на плечах гигантов и подвижников - своих Учителей - и уже поэтому что-то значим и сами. Учителей нужно не только помнить, но и следовать им. Только тогда прошлое будет служить будущему. В этом смысл данной мемориальной повести.
      Автор делится своими воспоминаниями, никого не цитируя и всегда оставаясь самим собой, а возиожному читателю остаётся предложить что-то своё и, может быть, по-новому дополнить сказанное. Суждения о самих Учителях и о Времени их творчества могут быть и другими, но это уже как у кого получится. Мне 88 лет, в этом возрасте люди обычно хорошо рошо знают цену правде.

       Об авторе коротко: военный врач, выпускник ВМА им. С.М.Кирова 1956 года, десантник в прошлом, профессор-терапевт, действительный член ряда отечественных и  зарубежных Академий наук, Заслуженный врач России, писатель, коммунист.
      Издание художественно-публицистическое.
Кириллов
 Михаил Михайлович, 2021 г.
Содержание:………………………………………….Стр.
О Н.И.Пирогове и С.П.Боткине……………………
Академик Н.И.Вавилов………………………………
Профессор М.С.Вовси…………………………………
Академик Н.НСавицкий…………………………
Профессор М.С.Маслов, доцент Гужиенко…….
Доцент С.Б.Гейро……………………………………….
Академик Н.С.Молчанов………………………………
Молчановская школа…………………………………..
Член-корр. РАМН  Е.В.Гембицкий………………………………..
Учителя – женщины……………………………………..
Профессор М.Я.Ратнер……………………………………
Член-корр.РАМН  Г.Б.Федосеев…………………………………….
Профессор В.Р.Ермолаев (Саратов)……………………..
Профессор Л.М.Клячкин………………………………….
Академик Ф.И.Комаров……………………………………
Акалемик А.Г.Чучалин…………………………………….
Профессор А.Я.Цигельник………… ………………………
Профессор Н.А.Ардаматский………………………………

О  Н.И. ПИРОГОВЕ  И  С.П.БОТКИНЕ
     С 1981 года в Ленинграде на базе ВМА им. С.М.Кирова по инициативе проф. Е.В.Гембицкого к 150-летию С.П.Боткина стали проводиться ежегодные конференции (Боткинские чтения). Е.В.Гембицкий проявлял большой интерес к этой отечественной идее и серьезно занимался изучением наследия Боткина и его научного окружения.
      В том же, 1981-м, году мне довелось побывать в бывшем имении Н.И.Пирогова – в селе Вишенки под Винницей.  Был я и в расположенном поблизости музее Пирогова. Эти места, как известно, соседствовали со зловещим бункером Гитлера. Посещение мною пироговских мест совпало со столетней годовщиной смерти великого хирурга.
      Посетил я и усыпальницу Н.И.Пирогова, расположенную в его имении. Прежде я мало знал о последнем этапе жизни великого анатома и хирурга, хотя в молодости во время учебы в Академии видел его знаменитые анатомические атласы и музейные патологоанатомические препараты,  а также читал его «Начала военно-полевой хирургии». Знал я и о его  активной хирургической деятельности во время Крымской кампании 1855-56 годов. Различные авторы упоминали в связи с этим и о непродолжительной лечебной работе молодого врача, выпускника Медико-хирургической академии, С.П.Боткина в Симферополе под началом Пирогова.
       В имении Вишенки помню пустынный, окруженный деревянным забором двор, по которому лениво бродили кошки. Тут же у ворот стояла невысокая часовенка. Нас, экскурсантов и экскурсовода из Музея, было 7-8 человек. Вошли в часовенку. 5 мраморных ступенек вели вниз,  и перед нами открылась просторная светелка, посредине которой на возвышении под стеклянным колпаком на уровне глаз покоилось тело Пирогова. В светелку открывались  узкие окна, и в комнате было светло.
      Пирогов был в скромном чёрном сюртуке с высоким воротом и с золочёными пуговицами – в форме чиновника департамента просвещения того времени. Голова его покоилась на подушечке. Седенькая бородка. Руки сложены на груди, в руках золочёный крест, на пальцах старческие синеватые вены. И всё.
      На стене за постаментом, в глубине светелки, висели железные венки столетней давности. Всё здесь сохранялось со дня его смерти, бальзамирования и похорон в 1881 году. Бальзамировал тело ученик Пирогова профессор Петербургской Академии Выводцев. Годы прошли, войны пронеслись, революции прокатились,  а здесь всё словно замерло. Петлюра, фашистское нашествие, а Пирогова никто не тронул. Говорят, что только золотой крест в целях его сохранности в начале 20-го века священнослужители заменили на золочёный. Немецкие хирурги, по словам экскурсовода, убедили фашистское командование не уничтожать усыпальницу Пирогова, так как он считался одним из их классиков и учителей (в 60-х годах 19-го века он работал в клиниках Германии и преподавал там во многих Университетах).
       Постепенно моё восприятие увиденного в поминальной комнате изменялось. То, что научное наследие Пирогова будет жить вечно, как наследие Гиппократа, мне было ясно, но что его физический облик останется на столетия, и чтобы увидеть Пирогова, можно  всего лишь спустившись на 5 ступенек в его усыпальницу. Это стало поразительным открытием для меня. То, что тысячи человек могут прикоснуться к памяти Пирогова в буквальном смысле, испытав благоговейный трепет от встречи с этим великим человеком,  потрясало. Я думал, что я такой-сякой, сам по себе, никому не известный,  а оказалось, что я  прямой потомок этого человека, его профессиональный внук. Он работал в Академии, в которой я учился, он был военным врачом в 19-м веке, а я в веке 20-м, в том числе в Афганистане. Не всякому можно повидаться со своим дедом спустя 100 лет! Подумалось и об усыпальнице В.И.Ленина в Мавзолее на Красной площади. Прямая аналогия. В 1881 году ещё не нашлось негодяев, которые потребовали бы выбросить его тело, как это происходит сейчас.
       Покидал я усыпальницу Пирогова совсем другим человеком, моё прошлое выросло неизмеримо, и этому прошлому я не изменил.
        Дом-музей находился недалеко. Он  оказался весьма обширным и включал несколько залов. Экспонаты рассказывали о жизни хирурга, о его участии в войнах того времени. В одном из залов я обратил внимание на большую картину, в которой у постели раненого в полевом лазарете были изображены вместе и Пирогов, и Боткин.  Картину эту я видел и раньше, в частности, в одном из учебников. Рядом висел стенд, на котором приводилась статистика случаев совместной работы этих великих ученых в войне на Балканах. Оказывается, таких эпизодов насчитывалось десятки. Мне показалось это несомненным преувеличением. Я попытался возразить экскурсоводу, сославшись на бытующее мнение о редкости таких контактов. Об этом свидетельствовало и содержание книги С.П. Боткина «Письма из Болгарии». О Пирогове в ней не упоминалось вообще.
        Возвратившись в Саратов, я связался с Е.В.Гембицким и сообщил ему о посещении усыпальницы Н.И.Пирогова и музея. Он немедленно откликнулся. Оказалось, что ему не пришлось  побывать в этих местах. Сведения о, якобы частых, контактах Пирогова и Боткина показались ему также маловероятными.
       В годы войны на Балканах Боткин был лейб-медиком императора, а Пирогов хирургом армейского лазарета. Да и в жизни, в том числе в период их службы в Петербургской Медико-хирургической академии они никогда не были близки.
       Гембицкий попросил меня связаться с Музеем и от  имени главного терапевта МО СССР, кем он был в то время, потребовать проверки материалов, приведенных на указанном стенде. Я послал туда запрос и попросил дать официальный ответ. Вскоре пришёл ответ с извинениями за допущенную неточность. Материалы стенда были исправлены. На одном из заседаний цикла Боткинских чтений Евгений Владиславович сообщил об этом казусе, сославшись на мои изыскания.

АКАДЕМИК Н.И.ВАВИЛОВ
        Николай Иванович Вавилов – настоящий большой учёный ХХ века. Это многие знают. И этого уже достаточно, чтобы помнить его. Не все же разбираются в генетике и селекции. И я тоже. Но так получалось, что жизнь иногда приближала меня к истории об этом человеке неожиданным образом, и этим можно поделиться.
         В 1950 – 1953 годах в нашей науке велась отчаянная борьба с рядом генетиков того времени, в частности со школой академика Николая Ивановича Вавилова. Ей противостояла школа академика Лысенко, поддержанная властью. Я это хорошо помню, так как это было время моей учёбы в Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова, и её учёные тоже были тогда активно вовлечены в эту борьбу.
          Раннее послевоенное время вообще было насыщено переменами. Развернулась борьба идей в различных сферах жизни, в том числе в медицине и биологии. В 1948 году прошла памятная сессия ВАСХНИЛ АН СССР, на которой были подвергнуты разгрому и виднейшие представители советской генетики довоенного времени (Н.И.Вавилов и его последователи). Их обвиняли в бесполезности их деятельности для народного хозяйства, находившегося особенно после войны в трудном положении, в космополитизме, в буржуазном перерождении и т.п. Предавались анафеме даже их книги.
          Это коснулось и ВМА имени Кирова. В результате по идеологическим мотивам были отлучены от активной деятельности видные учёные, в частности начальник кафедры гистологии ВМА Н.Г.Хлопин.
          Эта волна обрушилась и на физиологическую школу. Насаждение кортико-висцеральной теории смело существовавшую тогда академическую школу физиологов, в недрах которой шло творческое развитие идей И.П.Павлова. Видные учёные были вынуждены оставить свои лаборатории и кафедры, их не выслушивали, с ними не считались. Среди них были Орбели, Лебединский, Гинецинский и другие.
        Нам, слушателям академии, тогда приказывали работать в фондах библиотеки и вымарывать тушью фамилии неугодных учёных в учебниках и монографиях. Так учёных «казнили», хорошо хоть не сжигали их книги. Это мы сейчас так думаем, а тогда мы полагали, что распоряжение Политотдела было единственно правильным.
         Тогда особенно упорно отстаивалось всё отечественное в науке. Возможно, эта борьба с «западничеством» была упрощением и извращением правильного тезиса о значении победы советского народа над фашизмом, его роли в освобождении Европы, о превосходстве социалистической системы, тезиса, который сам по себе ни в каком подтверждении не нуждался.
        Учёные страдали, полезные направления в науке отбрасывались на десятки лет. На смену этим учёным приходила посредственность, не лишённая хватки и практической результативности, но так ничем и не прославившая науку. И всё же мелкие людишки, случайные карьеры были редкостью. Их, в конечном счёте, вытесняла традиция служения делу.
         В те годы я ещё не знал, что Н.И.Вавиловаа уже не было в живых, он погиб в годы войны, замученный в казематах саратовской тюрьмы ещё в 1943 году. Даже сейчас точные факты о его смерти неизвестны, а тогда об этом вообще ничего не знали. Сгинул человек – мировой учёный, и всё. На него нападали даже в пятидесятые годы, а его уже не было.
          Позже о Вавилове вообще перестали говорить, особенно когда и Лысенко сняли. Остался в истории сам этот факт как факт идеологического террора, и Н.И.Вавилов как учёный-генетик позже был даже реабилитирован. Во всяком случае, именем этого академика в Саратове была названа одна из центральных улиц города и воздвигнут памятник.
          В 70-е годы мне как участнику одного из судебных разбирательств в качестве терапевта пришлось посетить саратовскую тюрьму. Слава Богу, в первый и, надеюсь, в последний раз в своей жизни. От того посещения у меня сохранились гнетущие воспоминания. Стены, стены, длинные коридоры, карцеры с узкими окнами, клетки для буйных заключённых, камеры…Из пищеблока в комнату охраны трижды в день доставлялась пища в бачках и кастрюлях. Служивые развозили её по камерам, и сами ели, вылавливая себе куски мяса пожирнее. Я это видел уже в наши дни.
         Где-то здесь в сороковые годы находился и заключённый академик Вавилов, объездивший до этого весь мир со своими уникальными дрозофилами. Ничего толком о его пребывании в тюрьме, я не узнал, и никто об этом не знает и сейчас. Но, думаю, что этому, невинно осуждённому учёному, известному всему научному миру, подлинному интеллигенту, объявленному «врагом народа» здесь было очень туго. Жирные куски из тюремной баланды ему не доставались, они до него и до таких узников, как он, просто не доходили.
        Помню, как на выходе из здания тюрьмы в её двор перед воротами, метлой, связанной из голых веток, неторопливо мёл этот двор худой мужик из заключённых. Работал с удовольствием. Повезло. Всё-таки полчаса на свежем воздухе, да и приятно было слышать, как гремит за тюремной стеной по рельсам на соседней улице проходящий трамвай. Какая-никакая жизнь… Вот такая была моя заочная «встреча» с Николаем Ивановичем Вавиловым.
        Я полагаю, что следственные органы и тюремная юстиция в наши дни, наверное, работают более справедливо, без прежних классовых эмоций. Но  безмерно жаль невинных..
         Шли годы. Но как-то, в 1993 году, к нам, в Саратов, в гости, на какой-то Конгресс типа «Здоровье молодых» приехала французская делегация, человек пять, из их научных медицинских организаций. Руководивший приёмом этой делегации один наш известный академик предложил гостям посетить старое саратовское городское кладбище. У меня это кладбище всегда ассоциировалось с могилой Николая Гавриловича Чернышевского, великого русского революционера-демократа и нашего земляка. И я, прибыв на кладбище, искренне предложил приехавшим гостям почтить его память. И, конечно, стоявший там же рядом символический памятник академику Вавилову. Но наш академик почему-то выразил мне недовольство из-за этой моей инициативы. Оказывается, по его мнению, революционер Чернышевский, почитаемый советской властью, западных учёных заинтересовать не мог. А вот символический памятник академику Вавилову, замученному коммунистической властью в СССР (реальное место захоронения Вавилова неизвестно и до сих пор), оказался бы близок антисоветскому духу нашей интеллигенции 90-х годов и, как он полагал, и гостей-французов. Но гости не поняли преимущества такого выбора и по моей инициативе поклонились и скромной могиле Чернышевского, распложенной недалеко от памятника Вавилову. Мне показалось, что рассказ о революционере для французской аудитории оказался даже исторически понятнее и ближе. Кстати, этот памятник Н.И.Вавилову на кладбище я и сам в тот день видел впервые. Хороший памятник. Но о нём вообще мало, кто из жителей Саратова знает и сейчас. Однако политическая суть нашего академика проявилась в этом эпизоде, как на рентгене, не правда ли? Я хотел показать гостям Чернышевского, а он очень хотел рассказать им о зверствах большевиков. И он действительно не врал, но зачем же так старательно о себе чужим-то докладывать?
        Так и оказались рядом Николай Гаврилович и Николай Иванович. Память о двух разных, но великих русских деятелях. Кстати, на этом старом кладбище уже лет тридцать никого не хоронят. Стареют и умирают даже могилы…

  АКАДЕМИК Н.Н. САВИЦКИЙ (каФедра пропедевтики внутренних болезней ВМА им.См.Кирова)
          С февраля 1953 года на моём 3 курсе начались лекции и практические занятия по пропедевтике внутренних болезней. Кафедра и клиника пропедевтики ВМА им. С.М.Кирова находились тогда в здании по улице Карла Маркса,. Лекционный зал представлял собой глубокий амфитеатр, внизу которого стояла трибуна. Всё это освещалось единственным высоким окном. Без искусственного освещения в зале было темно. Лекции читал профессор Николай Николаевич Савицкий, высокий, суховатый, лысеющий, уже пожилой мужчина. Читал он тихим голосом, монотонно и скучно. Как будто в это же время думал о чём-то другом. Но мы знали, что он действительно выдающийся учёный, известный работами по гастроэнтерологии, нейроциркуляторной дистонии, военной токсикологии, а также инструментально-диагностическими исследованиями (в частности, разработкой нового тогда метода механокардиографии). Было известно, что эта терапевтическая кафедра  существует с самого создания в Санкт-Петербурге Медико-хирургической Академии в 1798 году.
        На кафедре в наше время работали профессора и преподаватели, известные в Академии, - Трегубов, Иванов, Морозов, Никитин, Лулаков, Гисматуллин. Имена и отчества их я уже не помню. 68 лет прошло с тех пор.
         Надо сказать, что, «загрузившись» за два предыдущих курса анатомией и нормальной физиологией, мы тогда ещё плохо представляли себе последовательность нашего будущего собственно клинического образования. С третьего курса нам предстояли трудные дисциплины – пропедевтика внутренних болезней, патологическая анатомия и фармакология. Эти предметы не зря негласно считались «полулекарскими».
        В первый же день нашей группе раздали на курацию больных. Каждому своего больного. Нужно было освоить навыки его обследования, последовательность осмотра, оценить основные симптомы болезни. Не болезнь саму и тем более не её особенности и варианты, а только симптомы. Причём обязательно у конкретного больного.
       Такова была отечественная система клинического обучения. Она предполагала сначала (3 курс) изучить «буквы»- симптомы, затем (4 курс) «слова»-болезни, а уже потом «предложения» - особенности и варианты заболеваний (5-6 курсы). Соответственно этому занятия проводились на кафедрах пропедевтика, факультетской и госпитальной терапии. Эта система была разработана С.П.Боткиным. Не все слушатели понимали смысл такой нарастающей последовательности. А сейчас этого не везде и объясняют.
       Более того, сейчас преподавание терапии студентам часто проводят даже не на больных людях, смысловые особенности кафедр утрачиваются, больничные отделения организационно, по экономическим причинам, отделяются от кафедр, в результате чего сами преподаватели зачастую дисквалифицируются, а студенты не становятся полноценными врачами. И это в стране великого Боткина! Как нынешнее ущербное время отразилось на качестве клинического образования!
      Конечной целью всего обучения было видеть не болезнь, а больного человека. Так учили наши великие учителя Пирогов, Боткин и Захарьин.
         Преподаватель нашей учебной группы Лулаков выделил мне тогда на курацию больную ревматизмом и митральным пороком сердца, женщину лет сорока. Он сам привёл меня к ней в палату. Сложным оказалось не аускультировать, к примеру, сердце, дифференцировать его тоны и шумы, а преодолеть первый психологический барьер между собой и больным человеком.
        Было мне тогда почти двадцать лет. Я был очень взволнован, особенно поначалу, так, что больная, увидев перед собой в сущности как бы своего сына, которому неловко было даже дотрагиваться до её груди, сама помогала мне, и я с её помощью перкутировал и выслушивал её сердце, как требовалось, и лёжа, и на боку, и сидя. Кожа её стала слегка влажной, она при движениях в постели немного задыхалась и к концу моего обследования стала заметно уставать. На щеках её был виден цианотический (синюшный) румянец, характерный симптом митрального порока сердца. Мне было жалко её, тем более что мы с ней как бы подружились. Прогноз был плохим: тогда на сердце ещё не оперировали, и мы даже не знали о такой возможности.
         Обследовав больную, я доложил о полученных данных преподавателю. И тот согласился со мной. О диагнозе заболевания речи не шло, только о его симптомах и их значении.Так происходило каждый день целый месяц. Больные менялись (с заболеваниями лёгких, с патологией печени и т.д.), опыт обследования закреплялся. Мы присутствовали и на обходах профессоров, на клинических разборах. Здесь уж врачебный подход утрачивал учебные рамки. Шла речь и о лечении. Но к своей первой больной я наведывался просто так, пока ей не стало лучше и её не выписали. Она была мне рада.
        Я видел больных глазами своих школьных учителей и родителей, так, как если бы они были со мной рядом.
        Были и вечерние дежурства. В результате круг наблюдений расширялся. Вечером клиника, да и сами больные были какими-то другими. Наверное, не зря раньше земские врачи жили при больницах и наблюдали своих больных круглосуточно. В клинике учили и некоторым диагностическим приёмам или действиям, например, технике внутривенных пункций и инъекций. Однажды на вечерних занятиях я видел и принимал участие в проведении больному сифонной клизмы. Это был больной с высокой азотемией, и ему был назначен простейший кишечный диализ. Его «отмывали». Делала это дежурная медсестра, а мы, слушатели, помогали. У больного это была ежедневная плановая процедура.
       Очень удачным был учебник по пропедевтике внутренних болезней того времени М.В.Черноруцкого. Параллельно шли лекционные курсы и занятия по фармакологии, патологической анатомии и по общей хирургии.
         Учиться было тяжело, уставали очень. Именно в это время мы, слушатели, поняли, что учёба в академии была школой жизненной стойкости. Мы быстро росли. Именно в это время становилось ближе и яснее наше врачебное предназначение. Учились видеть многое предметнее.
       Так, неожиданно для самого себя, на площадке второго этажа академической Фундаментальной библиотеки я как-то критически взглянул на уже было примелькавшиеся памятники учёным Академии, работавшим в 19-м веке, в том числе Н.И.Пирогову, П. Загорскому и знаменитому анатому Буйяльскому. Памятники стояли на постаментах, и каждый был с метр высотой. Медь памятников от прикосновений рук за сотню лет посветлела. Я постучал по одному из монолитов. К моему удивлению, в нём обнаружилась пустота. В других – то же. Это было открытие! Конечно, так и должно было быть, но казались–то они монолитами. Эта иллюзия возникала от внешней значительности памятников. Я уже знал, что такая же иллюзия иногда возникает при знакомстве с некоторыми людьми. Внушительные на вид, они на проверку оказываются пустышками.
        Пропедевтика служила не только освоению симптомов заболеваний и врачебному оснащению, образно говоря, она была первым прикосновением к будущему, врачебному, знанию и искусству и, вместе с тем, была временем первой профессиональной самооценки. Наука пропедевтики или пробного знания вообще, конечно, шире, чем предмет пропедевтики внутренних болезней, и уходит далеко в прошлое философии, во времена Аристотеля и Канта. Это как бы пробное начало любого дела и опыта вообще.
       Как ребёнок начинается с матери, ученик с учителя, так и врач начинается с больного. Это мой собственный афоризм. Я пришёл к такому выводу самостоятельно, прикоснувшись к своей первой больной в клинике пропедевтики внутренних болезней в годы своей врачебной юности. И это подтверждено всей моей последующей долгой врачебной жизнью.
       По большому счёту, пропедевтика или первый опыт – это, в сущности, и вся наша остальная сознательная трудовая жизнь. Не зря ведь считают, что человеческий мозг используется в течение всей жизни только на 5-7% и рассчитан на значительно большее время и на больший объём знаний, чем в реальности. Получается, что в свой обычный век мы только начинаем жить и осваивать окружающий мир. Этот наш нынешний век всего лишь и есть век пропедевтики. Век подготовки. К чему, интересно? Это, к слову, о возможности объять необъятное. Во всяком случае, только пройдя пропедевтику, можно было почувствовать, что становишся именно врачом.Спасибо школе профессора Н.Н.Савицкого и основателю всей системы врачебного обрпзования Сергею Петровичу Боткину.

ПРОФЕССОР М.С.МАСЛОВ, ДОЦЕНТ Г.Н.ГУЖИЕНКО
(ВМА им. С.М,Кирова, кафедра детских болезней (1953-1956 гг.)
      1953 г. 4-й курс Военно-медицинской Академии им. С.М.Кирова.  Началось изучение нами детских болезней.        Соответствующая кафедра располагалась на улице Боткинской. Атмосфера на кафедре была какой-то теплой: такими были её преподаватели, отовсюду слышались голоса детей. Профессор М.С.Маслов, начальник кафедры, генерал-майор м/с был тогда главным педиатром Министерства Обороны. Молчаливый, внимательный, с прокуренными усами, он никогда не повышал голоса.
       На кафедре мне почему-то сразу понравилось. Я решил, что буду педиатром. Может быть, я вспомнил, как во время воцны, ухаживал за младшими братьями? Подумав, я записался в кружок. Им руководил кандидат медицинских наук Георгий Николаевич Гужиенко, спокойный и доброжелательный человек. Он дал мне тему для моих наблюдений, подсказал, какой литературой воспользоваться. Тема называлась: «Содержание хлоридов в крови и моче у детей, больных аллергическими заболеваниями (ревматизмом, пневмонией и бронхиальной астмой)». В то время все эти заболевания относились к аллергическим.
      Научные исследования проводились мною на фоне текущих занятий по детским болезням. Когда наш курс шёл строем на лекцию по улице, а я выбегал и заскакивал в детскую клинику по  своим лабораторным делам, остряки вслед мне кричали: «Кириллов пошёл меконий титровать!» (меконий - это фекалии плода). Анализы я делал в кафедральной лаборатории. Для них мне нужны были раствор хлористого аммония и аргентум нитрикум. Это реактивы для определения хлоридов. Сложность была в том, чтобы взять кровь (сыворотку) из вены и собрать суточную мочу. Кровь брали сестры для других целей, а  заодно и для меня. А как соберёшь мочу?! Я приходил вечером, и, отозвав в сторону какого-нибудь Витеньку или Виталика, 3-х-5 лет, просил их писать только в свой горшок, а не в унитаз, причём целый день или хотя бы полдня. Сколько попадало в штаны, когда ребенок не добегал до горшка, оставалось неизвестным (!). С девочками было проще, они были послушнее и меньше отвлекались. Дело шло. Очень помогало внимание Гужиенко. Он подбадривал, объяснял и подсказывал.
      На заседаниях кружка, а было там, таких как я, слушателей пять, он часто говорил о том, что нам предстоит в дальнейшей службе в войсках. «Если Ваш коллега в медпункте вечерами сидит дома или ходит в кино, не считайте его хуже себя. Просто он т а к счастлив, говорил он. Если Вы пропадаете в библиотеке, или спешите в лабораторию с пробирками, и это делает Вас счастливыми, не считайте себя лучше тех, кто этим не занят. Нужно выбирать хомут по себе. Если хомут тесен, он натрёт шею. И его нужно снять. Если хомут слишком велик, с ним намучаешься. Нужно подыскать хомут себе по шее, но уже тогда не жаловаться, а терпеть, поскольку это и есть-  т в о ё  счастье». Говоря это, он улыбался.
       Мудрый был человек и добрый, этот Георгий Николаевич. В сущности, хоть он и не был терапевтом взрослых больных, он стал моим первым профессиональным учителем. Позже я видел его дважды. Лет через 10 в окне троллейбуса на Литейном проспекте и еще позже в окне электрички в Парголово. Оба раза мы узнали друг друга и успели помахать рукой. Жаль. Я бы мог тогда сказать ему, что нашёл свой хомут, свое трудное счастье.
      Работу я сделал и написал большую статью в сборник трудов Академии. Её прочёл Маслов, вызвал меня к себе и спросил сквозь усы: «Сам написал?» И похвалил. Я был единственным, кто из кружковцев довёл дело до конца. В 1956 г. работа вышла в Трудах Академии под тем же названием и без соавторов. Спустя много лет об этой работе уважительно отзывались даже некоторые видные нефрологи.

СЕМЁН БОРИСОВИЧ ГЕЙРО
(ВМА им. С.М.Кирова (кафедра факультетской терапии, пятидесятые годы)
          Расслаивающая аневризма аорты, особенно в практике кардиологических отделений, наблюдается нередко, хотя частота диагностических ошибок при этом заболевании и в лучших клиниках достигает 50%. Её распознавание всегда требует опыта. Наибольшие трудности испытывает молодой врач. Привожу пример из своей учебной практики.
          1955 год. Военно-медицинская академия им. С.М.Кирова. Кафедра проф. В.А.Бейера, где мы – шестикурсники – проходили практику по госпитальной терапии. Руководил нами доцент Семён Борисович Гейро.
           Больной мне достался сложный, возрастом старше пятидесяти лет. Мучился он от приступов тяжелейших стреляющих болей в животе, отдающих в позвоночник и ноги. Никто в клинике не знал, что с ним.
          Было известно, что в юности он перенёс сифилис, реакция Вассермана была положительной (+++). Я часто видел, как Семён Борисович, заходя в его палату, замедлял шаги, когда проходил мимо его койки. С.Б. размышлял, огорчался, и глаза его становились грустными. Он не знал, что с больным. Сам я тем более был далёк от истинного представления о диагнозе. Что было важно в имевшихся данных, а что не важно? Но я хорошо изучил ход страданий больного, не раз наблюдая, как по его телу прокатывался очередной болевой вал, оставляя его измученным, побледневшим и пожелтевшим. Иногда это происходило до трех раз в день. Внутренняя картина болезни была понятна мне в большей мере, чем её природа.
          Как-то, задержавшись в клинике, я застал больного, только что пережившего очередной криз. Внимательно просмотрев его историю болезни, я вдруг обратил внимание на последовательное совпадение сроков болевых и анемических кризов с последующим появлением гипербилирубинемии и желтухи. Болевой криз сопровождался кровопотерей и гемолизом? Где? В связи с чем? Было ясно, что я натолкнулся на что-то существенное, связанное с закономерной и глубокой внутренней структурой кризовости течения болезни как клинического явления.
        Было три часа дня. Я попытался найти Семёна Борисовича, чтобы посоветоваться с ним. Но в клинике его уже не было. Сказали, что он на каком-то совещании. Просидев часа полтора в фойе клуба академии, я дождался его и рассказал о своём наблюдении. Он слушал, опустив голову. Потом поднял глаза и очень серьёзно посмотрел на меня, словно впервые увидев. Неожиданно улыбнулся и сказал, что только что сделал два открытия. Первое из них касается больного, а второе – меня. «Сегодня, сказал он, кажется, родился ещё один терапевт…».
       Больной продолжал страдать. С.Б.Гейро вместе с нашей группой на следующий же день внимательно осмотрел его. Спустя пару дней он объяснил нам, что у больного сифилитический мезоаортит и, по всей вероятности, расслаивающая аневризма аорты. Это многое объясняло. В те годы сифилис был редок, и мы мало знали о его проявлениях. Вскоре у больного развились острые коронарные боли, и резко упало артериальное давление. На консилиуме с участием проф. В.А.Бейера обсуждались различные предположения. Острый приступ загрудинных болей объясняли инфарктом миокарда, а версию о расслаивающей аневризме аорты, несмотря на соображения Гейро, восприняли с сомнением. Но С.Б. настаивал.
      Состояние больного оставалось крайне-тяжёлым. Появились признаки медленно формирующейся тампонады сердца. Генез её был не ясен, так как при разрыве сердца в зоне инфаркта это осложнение развивается быстро. Прошло три часа. Больной умер. Труп его был направлен на вскрытие с диагнозом инфаркт миокарда, разрыв сердца, тампонада сердца, мезоаортит,  расслаивающая аневризма аорты.
       Диагноз был подтвержден на вскрытии: аорта, которую прозектор (проф. Чудаков) с трудом выделил, представляла собой трехслойный широкий чулок на всём её протяжении. Позвоночник был узурпирован до межпозвоночных дисков. Теперь стало очевидным то, что было так неясно при жизни больного. Каждая новая порция крови расслаивала стенку аорты, сопровождаясь кризами боли, анемии и желтухи. Обезображенный пульсирующий орган, ударяясь о позвоночник, причинял больному жесточайшие боли. Расслаивание стенки аорты  наблюдалось  в почечных,  мезентериальных и в бедренных артериях и заканчивалось щелевидным разрывом аорты сразу над аортальными  клапанами с постепенным прорывом крови в сердечную сорочку. Это объясняло необычную продолжительность развития тампонады сердца. А инфаркта миокарда установлено не было. Таким образом, мои наблюдения получили подтверждение.  И хотя позже мы не работали вместе, Семёна Борисовича Гейро я считаю  своим первым учителем.
       Значительно позже, в 80-е годы, руководя клиникой в Саратове, я с коллегами (Л.Е.Бочкарева и др.) обобщил наш собственный немалый опыт диагностики расслаивающей аневризмы аорты, как правило, имевшей атеросклеротический генез. Этот материал был опубликован в  первом номере журнала «Клиническая медицина» за 1987 год.

АКАДЕМИК МИРОН СЕМЁНОВИЧ ВОВСИ (Москва)
       Среди выдающихся терапевтов CCCР 40—60-х годов и первым Главным терапевтом Красной Армии (1941-1948 гг)_ был профессор Мирон Семёнович Вовси.
     После окончания медицинского вуза в 1919 г. Вовси служил военным врачом в Красной Армии, а по окончании гражданской войны работал в клиниках Москвы. В 30-е годы он был уже известным московским профессором. В 1941 г., в самом начале Великой Отечественной войны, по решению высшего руководства страны, он был назначен главным терапевтом Народного комиссариата  обороны Красной Армии.       Этому предществовал определённый кадровый выбор. Предполагалась кандидатура широко известного кардиолога профессора Г.Ф.Ланга. Но поскольку по национальности он был немец, в условиях начавшейся Отечественной войны от этого предложения вынуждены были отказаться. Мне рассказал об этом в январе 1983 года Е.В. Гембицкий, в то время главный терапевт уже Советской  Армии.
     На М.С.Вовси сразу легла тяжёлая ноша создания терапевтической службы армии, которой до войны не было вообще, и он с этой задачей справился. В условиях битвы под Москвой в 1941-1942 гг., а позже Сталинградской битвы, была сформирована целостная система армейских, фронтовых и тыловых госпиталей. Созданная система, как и хирургическая служба, под общим руководством Е.И.Смирнова успешно работала в течение всей войны. В сущности, будучи до войны сугубо гражданским профессором, он впервые создал терапевтическую службу  Вооружённых Сил страны.
     Он и коллектив фронтовых терапвтов разрабатывали различные проблемы внутренней патологии на войне, участвовали в создании военно-полевой терапии и, в частности, её тогда нового раздела — учения о болезнях у раненых. Им были проведены за время войны 23 фронтовые и армейские научно-практические конференции. Уже после войны, в 1947г., он сделал основной доклад на Всесоюзном съезде терапевтов «Внутренняя медицина в годы Великой Отечественной войны».
     Ему было присвоено воинское звание генерал-майор медицинской службы. Главным терапевтом Красной  Армии он оставался до 1948 г., хотя и в последующем продолжал консультировать в Центральной поликлинике НКО СССР. В 50-десятые годы принимал участие в подготовке и создании ряда терапевтических разделов коллективного труда «Опыт советской медицины в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов». Академик АМН СССР.
    Вплоть до своего ареста по ложному обвинению в 1952 г. (т.н. «дело врачей») и после освобождения он заведовал кафедрой и клиникой в Боткинской больнице г. Москвы. Кстати сказать, он, после своего освобождения из тюрьмы, не упрекнул никого из сотрудников кафедры за то, что не защитили его в трудное время. Понимал, что не предали, а просто не могли, время такое было. В те же 50-е годы им были созданы наиболее значительные труды в области кардиологии и нефрологии. 
    Я познакомился с М. С. Вовси впервые в 1958 г., получив разрешение провести стажировку в его терапевтической клинике  в Москве. Войсковым врачам (а я тогда служил в Рязани, в парашютно-десантном полку) полагалось ежегодно проходить месячное усовершенствование в госпиталях. Конечно, вести больных и дежурить в такой солидной клинике врачу медпункта было трудно. С Вовси работали тогда проф. Б. 3. Чернов (в прошлом фронтовой терапевт), проф. М. И. Шевлягина, к.м.н. М. Я. Ратнер, доктор Н.С. Берляпд. 
       В одной из палат его клиники я вёл больную сорока лет. У неё в последние годы наблюдались повторные  тромбофлебитические эпизоды различной локализации. В самое последнее время наблюдались признаки тромбофлебита сосудов сетчатки обоих глаз. Ни терапевтам, ни окулистам природа этих рецидивов ясна не была. Никто на кафедре не владел и литературой вопроса.
      На обходе, который проводил М.С.Вовси, были представлены все шестеро больных палаты, в том числе и моя больная. У профессора была такое правило: он, осмотрев больных, в палате заключения не делал, а разбор проводил у себя в кабинете после обхода. Я был стажёр, но он внимательно и строго выслушал и меня. Он был немного удивлен, что я не докладываю, как это принято, а рассказываю, причём не только о болезни (факты, сроки), но и о самой больной (где лечилась, что она думает о своём заболевании и т.д.). Я рассказал также, о том, что мне удалось прочесть по поводу этого непонятного заболевания. Особенно непонятна была миграция процесса.
       После обхода все врачи собрались в кабинете профессора, и он в той же последовательности, что и в палате, проанализировал услышанное ранее. Он уточнял, позволял спорить и, наконец, утверждал своё мнение. Видимо, у них в клинике так было принято. Дошло и до моей больной, по порядку она была последней. Видно, что профессор затруднялся в диагнозе, и никто из присутствующих ничего добавить к сказанному мной не смог. Он попросил меня ещё раз поделиться прочитанным материалом. Статья была из Одессы и была опубликована в 1941 году в журнале «Врачебное дело». Я наткнулся на неё, несколько дней поработав в Центральной медицинской библиотеке на пл. Восстания. Тот случай был аналогичен моему наблюдению, и речь в нём шла о редкой разновидности хронического тромбоваскулита. Видимо, мой рассказ позволил что-то лучше понять и в отношении моей больной. Вовси похвалил меня за полезные литературные поиски и пожелал успеха в службе. Это обрадовало: похвалил не кто-нибудь, а главный терапевт Красной Армии…
        Второй случай связан был с моим дежурством в этой клинике (скорее всего, я был помощником дежурного). Я добросовестно осматривал поступивших и тяжёлых больных. Поздно вечером в одной из палат я долго беседовал с седым cтариком, которого моя заинтересованность в его состоянии так ободрила, что он рассказал мне многое из своей жизни. У него была гипертоническая болезнь. Оказалось, что он – внук академика Столетова, в начале 20-го века впервые в мире открывшего, что свет имеет вес. Мы проговорили целый час, и старик был растроган моим вниманием. По-видимому, он был очень одинок. А утром он умер во сне. Возник инсульт.
      Таким образом, я, наверное, был последним, с кем он говорил при жизни. Я узнал об этом перед самой утренней конференцией. Это так огорчило меня, что вместо трафаретного доклада о дежурстве я рассказал  присутствовавшим об этом интересном человеке. Это вызвало у студентов даже смех. Конечно, мой рассказ был никому не нужен. Просто я горевал.
     Проводивший конференцию проф. Б.З.Чернов (известный терапевт в годы войны) сделал мне замечание за ненужные и неуместные на конференции подробности в ущерб необходимым сведениям. Это меня не убедило, но я понял, что рассказывать о больных следует не везде и не всем. И все-таки в том, что я увидел в том больном, что-то важное было. Говорят же, что иногда перед самой смертью у умирающего человека возникает какое-то озарение, его оставляют боли и тоска, и он успокаивается. Позже я с чем-то подобным сталкивался. Профессора  Вовси на этой конференции не было, но кдиника-то была его.
          М.С.Вовси превосходно читал лекции. Помню, уже в 1959 г., я даже специально приезжал в его клинику послушать лекцию о хроническом гломерулонефрите. Лекция читалась студентам 6-го курса. Изложение традиционного материала сочеталось с сообщением собственных наблюдений. Там я впервые услышал о первично-хроническом варианте нефрита. Он рассказал о случае 40-летней продолжительности этого заболевания, отличавшегося, по-видимому, высокой компенсацией. Лекция слушалась с упоением. Когда он её закончил, это показалось неожиданным, я вовсе не устал и словно забыл о времени. И здесь — внешне несколько негромкая, нетеатральная, манера его чтения, сочетаясь с содержательностью, самобытностью, доказательной логикой, вызывавшей доверие, целиком захватывала слушателя, как бы распоряжаясь его восприятием.
    Я считаю его одним из своих учителей.
      Мирон Семёнович Вовсм умер рано, перенеся саркому голени и ампутацию ноги в 1960 году, 63 лет от роду..
      Это был выдающийся учёный нашей страны, исторически значимая фигура отечественной военной медицины, как мне кажется, в какой-то мере недостаточно оцененная в послевоенные годы.

АКАДЕМИК Н.С.МОЛЧАНОВ
Главный терапевт МО СССР (1950-1972 гг.)
          В 1961 г., накопив кое-какой опыт научной работы в медпункте полка, я поехал в Ленинград сдавать экзамены в адьюнктуру Военно-медицинской академии им. С.М.Кирова.
    Полк, где я служил, стоял на самой окраине Рязани. Мимо на юг бежали железнодорожные составы, напоминая стуком своих колёс о заброшенности нашего существования. Я работал увлечённо и честно, но чувство профессиональной невостребованности с годами росло, и я готовился к учёбе.
     Экзамены проходили в клубе академии. Иностранный я сдал на «отлично», философию – тоже. А экзамен по терапии пришёлся на 12 апреля. Экзамен этот решал мою судьбу. В комиссии, среди профессоров, выделялся самый пожилой  – генерал – лейтенант м/с, главный терапевт Советской Армии Герой Социалистического Труда академик Н.С. Молчанов. Ему приносили какие-то бумаги, он их просматривал и подписывал, выражая недовольство. Он был чем-то взволнован, часто взъерошивал свои полуседые волосы, лицо его было красным, словно ему было жарко. Впрочем, я тогда мало знал его.
     Я вытащил, как мне казалось, хороший билет: клиника инфаркта миокарда, лечение желчнокаменной болезни минеральными водами и др. Подготовившись, смело сел отвечать. Слушали молча и доброжелательно. Но когда я сказал, что при инфаркте миокарда больной мечется от боли, Молчанов громко воскликнул: «Что за чушь! Никогда не видел, чтобы больной инфарктом миокарда бегал по комнате!» В воцарившейся тишине я дерзко возразил: «Товарищ генерал! Метаться – не значит бегать по комнате! Больной мечется по постели». В запальчивости я не отдавал себе отчета, что на моём экзамене после его замечания уже можно было ставить крест. Но я продолжил ответ с не меньшим энтузиазмом. Когда же я, чуть погодя, сказал, что на электрокардиограмме при инфаркте миокарда наблюдается подъём интервала ST в виде купола, Молчанов вновь громко воскликнул: «Что за чушь! Купол, купол! Откуда Вы это взяли?» И вновь в зале разлилась тишина, и вновь я, повернувшись в его сторону, чётко отпарировал: «Товарищ генерал! Пусть будет не купол, а дуга, выпуклость, как Вам будет угодно». А сам подумал: «Действительно, почему именно купол? Чертов мой парашютизм!» Это была недопустимая дерзость. Но было уже поздно что-либо исправлять, к тому же Молчанов был явно не в духе. Наконец, когда я стал рассказывать о лечебных водах Кавказа, успев назвать славяновскую и смирновскую, он вновь прервал меня, громко упрекнув, что я не сказал о баталинской воде. Мне и здесь пришлось возразить, так как я просто не успел о ней рассказать.
      Всё это время я держался хорошо и как-то даже не сознавал, что получил, по меньшей мере, три смертельных поражения. Конечно, я не прошёл по баллу. Тройка! Обидно мне было и горько, но академия слезам не верит. Предстояло возвращаться в Рязань, в полк, под парашют.
      Осенью 1962 г я поступил в клиническую ординатуру в клинику академика Н. С. Молчанова, ставшего в последующем моим любимым учителем.
      Его любили все — от слушателей до санитарок. И звали его «Молчаныч». И я его про себя так называю до сих пор. За
 три года работы в его клинике из меня сделали такого доктора, что этой  школы мне хватило на всю жизнь.
      Вспоминаются многие эпизоды из жизни кафедры.
      Коллектив её был дружным. Все трудились напряжённо, но с желанием. Н. С. часто ездил в Москву. Этого требовали совещания в Министерстве обороны, работа с документами, консультации в центральных госпиталях. Но всякий раз, когда он возвращался, народ оживлялся, и чувствовалось, что и он этому рад. Бывало, идёшь по коридору с историями болезни или пробирками в руках, занятый своими мыслями, и вдруг слышишь негромкий знакомый голос: «Как дела?», а то даже и «Как жизнь?». Поворачиваешь голову, а в приоткрытых дверях — Молчанов. Он любил вот так, незаметно, всматриваться в текущую мимо него будничную кафедральную жизнь, понимая, что это даёт ему больше, чем официальное общение. Праздники на кафедре отмечались не часто, но традицией было собираться всем коллективом 8 Марта. Это происходило в лекционном зале. Собирались все — от седых ветеранов до санитарочек. Было дружно и пьяно, но по душе. Санитарочки, поддав, обнимали Николая Семёновича. Его очень любили, особенно женщины. Он был щедрым и простым. Святых на кафедре не было, но не было и ханжей.
Н. С. знал толк в женщинах и с некоторым сожалением говорил: «Лучше бы я был лейтенантом, чем генерал-лейтенантом…»
        Ленинградская областная больница, служившая базой для кафедры госпитальной терапии акад. Н.С.Молчанова, в 60-е годы была известным лечебным учреждением. Я работал на этой кафедре клиническим ординатором и после 7 лет практики в войсках активно набирался клинического опыта.
         Какое-то время я вёл больного со станции Рощино. У этого 45-летнего мужчины в анамнезе (в годы войны) был ревматизм – сердечно-суставная форма. Последующие 20 лет проявлений ревматизма не было, повторные обследования не выявляли у него порока сердца, что при ревматизме бывает редко. И только в последние 5 лет, он, работник физического труда, стал испытывать одышку и загрудинные боли при нагрузке и стал замечать отёки на голенях. Это в отделении воспринималось как ранние проявления сердечной недостаточности у больного атеросклеротическим кардиосклерозом и ишемической болезнью сердца. Этот диагноз был выставлен в истории болезни. Традиционное лечение оказалось эффективным, и больной уже вскоре должен был выписаться из стационара. Но в это время мне было поручено подготовить больного на лекцию об ишемической болезни сердца, которую слушателям 6-го курса должен был читать Н.С.Молчанов.
        Я доложил Николаю Семёновичу результаты обследования больного и данные о лечении. Профессор внимательно осмотрел пациента и расспросил его о ревматической атаке, которую тот якобы перенёс в молодом возрасте. Он даже повторно выслушал сердце и подтвердил, что данных о пороке сердца действительно нет.
        Он отпустил больного в палату и сказал, что берёет его для разбора на лекции, но как раз в связи с тем, что у больного не ишемическая болезнь сердца и не атеросклеротический кардиосклероз, а постмиокардитический кардиосклероз как следствие перенесенного ревматизма. Он сказал мне об этом не в качестве замечания, а как бы дружески делясь со мной редкой и неожиданной диагностической находкой. Ревматизм, сказал он, действительно, «лижет суставы и грызет сердце», но иногда, поражая миокард, не разрушает клапанный аппарат сердца. Это бывает редко. Профессор поблагодарил меня за удачно подобранного больного и подтвердил, что будет читать лекцию не об ишемической природе кардиосклероза, а о его постмиокардитическом генезе. Лекция была прочитана с демонстрацией больного.

ШКОЛА  АКАДЕМИКА  Н.С.МОЛЧАНОВА
       Во врачебных коллективах, особенно на кафедрах, где формируются Школы, возникают лидеры, Учителя. Клиника – такое место, где взаимное обогащение опытом неизбежно. Мне повезло в жизни на учителей.
       Итак, я – клинический ординатор кафедры госпитальной терапии ВМА им. С.М.Кирова. Удивительная была клиника! Её история уходила в военные годы и еще на сотню лет назад. Поражало в ней средоточие совершению различных творческих личностей: Н. С. Молчанов, М. Ю. Раппопорт, М. Л. Щерба, С. О. Вульфович, Б. А. Овчинников, В. Г. Шор, Е. В. Гембицкий, И. И. Красовский, В. П. Сильвестров, В. В. Бутурлин, П. С. Никулин, А. Д. Пушкарев, В. В. Медведев, А. Н. Устюжанин, Д. И. Мебель, Ю. И. Фишзон-Рысс. Были и старые сотрудники, уже находившиеся на пенсии,— Абрамов, Б. С. Налимов. На кафедре с 1963 г. работала академическая группа, в которую входили доц. Б. С. Данович, О. В. Илинич (Коровина), Т. Е. Гембицкая и др.
      Были среди них исследователи, практики, мыслители, но были и обычные методисты; были увлекающиеся, но были и скептики, учившие не видеть того, чего нет. Разные они были, но никто из них не требовал ни от кого подобия себе. Конечно, были и принципиальные различия: кто-то был человеком «зачем», кто-то — человеком «почему». Первые — прагматики, люди пользы, вторые — люди истины, даже если она пользы не сулила. Познавая науку диагностики, беря от каждого из них лучшее, я познавал и их самих, своих учителей. Пусть несколько романтично, но так жадно, словно знал, что отправляюсь в далёкое-далёкое путешествие, где мне может пригодиться многое…
      Клиническая манера у  моих учителей была разной. Владимир Григорьевич Шор был строг, последователен, точен, нелицеприятен, не склонен к похвале; его сильной стороной была инструментальная диагностика. Игорь Иосифович Красовский был нетороплив, основателен, отличался безупречной методичностью, полнотой анализа, какой-то особой манерой убедительности, не допускавшей сомнений и критики. Давид Ильич Мебель — крепкий старик с громадной седой головой. Он, как мне казалось, говоря, думал, а думая, — говорил, и этим наглядно демонстрировал сам процесс мышления, чего нам, молодым, так недоставало. Его никогда никто те торопил (на кафедральных совещаниях, клинических конференциях, обходах — при обсуждении сложных больных). Он был поучителен даже тогда, когда просто слушал.
      Виктор Васильевич Бутурлин просто был рядом, внимательно слушал, позволяя «разогреться», а затем, как-то мягко, необидно, но последовательно разбивал в пух и прах предположения собеседника, давая уроки «отрицательной» диагностики, — то есть диагностики, отрицающей ложное, надуманное, скороспелое, желательное, но далекое от правды. Он учил уметь отказываться от самого себя. Конечно, было обидно, но поскольку в том, как он говорил, не было и тени упрёка, то вроде бы и необидно.
     Михаил Львович Щерба — великолепный методист и диагност алгоритмического плана. Процесс его мышления обычно был неэмоционален и скрыт от наблюдения, манера обследования больного и обдумывания — медлительна, но результат — поразителен в своей точности и достоверности. Математическая диагностика! О.С. Вульфович был человеком другого оклада. Увлекающийся, он видел, понимал, объяснял больного образно, многогранно, эмоционально. В его работе царили экспрессия и интуиция. Диагностическое искусство его было увлекательно, понятно, зримо, заражало богатством приемов, нравилось молодежи, но воспроизведено быть не могло… Сильвестров Владимир Петрович был одним из перспективных, тогда ещё молодых сотрудников кафедры. Он воевал на фронте, будучи призванным на действительную службу в Саратове. Закончив ВМА им. С. М. Кирова, остался в адъюнктуре на кафедре Молчанова, блестяще защитил диссертацию на тему, связанную с исследованием гипотонических состояний. В 60-е годы, когда я был в клинической ординатуре, он возглавлял терапевтическую службу одной из Групп войск в Европе, но часто приезжал в свою родную клинику. Его возвращение на кафедру произошло в 1966 г., уже после того, как я закончил обучение. Мы были знакомы. Общаясь со мной, он с доброжелательной иронией, улыбаясь и как бы поддразнивая, говорил: «Ну, как, молодежь!» Конечно, для него я был «молодежь», хотя и старше-то он был лишь на 8 лет. Тогда ещё не было оснований предполагать, что со временем В. П. Сильвестров напишет великолепную и оригинальную книгу «Затяжные пневмонии», выдержавшую несколько изданий, и станет одним из ведущих пульмонологов страны. Он сумел ещё при жизни своего учителя сделать свой собственный крупный шаг в науке.
     Евгений Владиславович Гембицкий, о еотором будет рассказано поэже, и Владимир Петрович Сильвестров в адъюнктуре учились одновременно. Они, как мне всегда казалось, были совершенно разными людьми, друзьями не были, но их объединяла не только одна Школа, но и чрезвычайно высокая работоспособность и результативность. Оба были «трудоголиками» и библиофилами.
     При всём богатстве педагогического коллектива кафедры и самому Н.С.Молчанову было не занимать. Здесь всегда помнили, что в годы войны он был Главным терапевтом Воховского фронта.

ЧЛЕН-КОРР.РАМН  ЕВГЕНИЙ ВЛАДИСЛАВОВИЧ ГЕМБИЦКИЙ (Главный терапевт МО СССР (1978-1988 гг.)
      Всё скаанное о молчановской школе относится, в частности, и к профессору Евгению Владиславовичу Гембицкому. Работая с ним в 1962—1966 гг. на кафедре госпитальной терапии ВМА им. С. М. Кирова, я пытался понять его внешне размеренную, немногословную, сдержанную и как бы отстранёную манеру беседы с больным — без яркой эмоциональной реакции. Но при этом — и без какой-либо торопливости – доверительную, очень обстоятельную и дисциплинирующую суждения самого больного. Это был явно интеллектуальный вариант общения. В результате то, что он получал от больного, логически точно и чёко по форме ставя вопросы и работая на его «частоте», почти не требовало последующего уточнения. Энергия впечатления, сопереживания не выплескиваясь наружу и, тем более, не демонстрируясь, оставалась внутренним процессом, сохраняя больше места для размышления, анализа, сопоставления, ассоциаций, то есть для мышления. Это, в конечном счете, и позволяло ему достигать более глубокого и верного решения диагностической задачи и позволяло работать с большим коэффициентом полезного действия. В то время, о котором я пишу, он был уже сложившимся педагогом. Такая манера заметно отличала Евгения Владиславовича от других сотрудников кафедры. В какой-то мере она была характерна для его выступлений и общения с коллегами — выверенная, с тщательно подобранной аргументацией и точно найденным словом.
     Наверное, эффективность и особенность такого — экономного по форме — способа мышления вырабатывалась у него ещё в период работы в Уссурийске, куда он был направлен послн окончания войны и учёбы в ВМА. Сначала стихийно, с целью преодоления во многом шаблонной работы в терапевтическом отделении и той приземлённости, которая ей свойственна, хотя и готовой всякий раз прорваться нестандартным, редким или сложным наблюдением, требующим богатства ассоциаций и профессиональной памяти. Позже это делалось осознанно. С годами такая манера совершенствовалась,- превращаясь в устойчивый педагогический приём. Возможно, это было не только профессиональной находкой, но было свойственно ему и от природы.
      Помню, я вёл больного, 32-х лет, очень тяжёлого, с выраженной сердечной недостаточностью, с плотными белыми отёками – такими, что по ногам его из пор сочилась жидкость, которую можно было собирать в пробирку. Исследовав эту жидкость на пламенном фотометре, я установил ионное содержание в ней, идентичное содержанию электролитов в сыворотке крови больного.
      Считалось, что он был болен ревматизмом с комбинированным поражением митрального клапана. Больного не раз смотрели и Николай Семёнович, и Евгений Владиславович. Дело шло к развязке: нарастали явления сердечной астмы, и применяемые препараты, в том числе мочегонные средства, эффекта не давали. В один из обходов Евгений Владиславович высказал предположение, что на фоне ревматизма у больного, по-видимому, развился амилоидоз, что и объясняло крайнюю выраженность отёчного синдрома.
      Спустя месяц больной умер. Когда я направился на секцию, Е.В. попросил меня специально напомнить прозектору о необходимости исследования на амилоидоз. На вскрытии был выявлен жесточайший стеноз митрального клапана, расширение левого предсердия и правых отделов сердца, большая печень, асцит, отёки…Диагноз порока сердца был подтверждён, и я поднялся в отделение.
       Прислонившись к стене в коридоре, среди слушателей стоял Е.В. Я бодро доложил ему о результатах вскрытия. Он внимательно выслушал и очень серьёзно и тихо спросил: «А для исследования на амилоидоз взяты ткани?». К моему ужасу я должен был сознаться, что забыл сказать об этом прозектору, тем более, что у нее и сомнений в диагнозе не было. Он как-то по–особому, как бы изучая, огорчённо посмотрел на меня и, отодвинувшись от стены, медленно пошёл прочь, не сказав ни слова. Опомнившись, я быстро вернулся в прозекторскую. Труп ещё лежал на столе. Я упросил патологоанатома вернуться к исследованию и взять соответствующие ткани.
     Последующие 2-3 дня я избегал встреч с Гембицким. Вскоре стало известно, что гистология подтвердила признаки амилоидного перерождения, причём не только в обычных для этого органах (печень и почки), но и в необычных, в том числе в миокарде и створках митрального клапана. Нафаршированные амилоидными глыбками створки клапана симулировали порок сердца, создавая условия для развития сердечной недостаточности. А данных за ревматизм не было.
      Я рассказал об этом Е.В. Он, как будто между нами ничего не произошло, тут же поделился своим предположением о первичном характере амилоидоза – редкой разновидности этого заболевания. Нужно сказать, что в нашей кафедре хорошо знали клинику и морфологию вторичного амилоидоза. Во время войны и после неё вторичный амилоидоз был част, особенно среди раненых с остеомиелитом костей, а также у блокадников, перенесших алиментарную дистрофию. Один из профессоров кафедры, М.Л.Щерба, незадолго до моего наблюдения опубликовал монографию «Общий амилоидоз», широко известную в литературе того времени.  О первичном амилоидозе было известно мало.
    Евгений Владиславович поручил мне изучить соответствующую литературу и доложить об этом редчайшем наблюдении на заседании Ленинградского  терапевтического общества, а позже направить его описание в журнал «Кардиология». Я просидел не одну неделю в Фундаментальной библиотеке Академии. Литературы о первичном амилоидозе было крайне мало. Оказалось, что характерными локализациями поражения органов при нём были щитовидная железа и миокард, а не печень и почки, а также, что гистохимические диагностические реакции были другими и не включали пробу Бенгольда как при вторичном амилоидозе. Главной находкой моих поисков было отсутствие в литературе сведений об амилоидном поражении клапанов сердца, в том числе митрального клапана, к тому же с развитием  митрального стеноза и сердечной недостаточности, которое могло бы симулировать ревматическое поражение. Наше наблюдение оказалось уникальным.
     Поручение Евгения Владиславовича было выполнено. Мой доклад на заседании Ленинградского терапевтического общества был выслушан с интересом. Были показаны и фотографии гистологических препаратов с отчётливыми признаками амилоидных глыбок в створках митрального клапана (прозектор Смирнова). Помню присутствовавших на заседании профессоров Т.С.Истаманову, А.А.Кедрова, М.И.Хвиливицкую. Последняя председательствовала на нём. В 1965 году материал был опубликован в журнале «Кардиология».
      На все мои предложения Евгению Владиславовичу о соавторстве следовал неизменный отказ. Лишь с годами мне стало ясно: он был Учителем, а для настоящего Учителя интересы ученика всегда выше его собственных интересов, и он учил меня этой щедрости впрок. Мало помнить Учителя, нужно следовать ему.
     Следует добавить, что Е.В.Гемибцкий с 1968 по 1978 год руководил кафедрой и клиникой военно-полевой терапии ВМА им.С.М.Кирова, а с 1978  по 1988 год был Гавным терапевтом Советской Армии и Начальником кафедры усовершенствования терапевтов в Москве. Он – член-корр АМН СССР.
      Е.В.Гембицкий- мой основной Учитель и Друг. Мной о нём уже 20 лет тому назад издана монография «Учитель и его Время».

УЧИТЕЛЯ – ЖЕНЩИНЫ  (60-90—е годы)
      Писать об учителях-женщинах намного труднее: здесь профессиональное отношение теснее переплетается с личным. Редко, когда женщина-деятель становится создателем Школы. Хотя известные примеры есть: академики Н.П.Бехтерева, В.А.Насонова, профессор И.Е.Тареева. А в обычной жизни на профессиональном пути женщин-учителей много.
       В высшую школу мы приходим из школьных женских рук – учительский корпус, как правило, женский. Высшая школа – более мужская, особенно у военного человека, - лишь укрепляет личность и придаёт ей окончательную профессиональную форму. Здесь учителя-женщины - редкость.
       Так было и у меня. К учебе в Военно-медицинской академии меня подготовили прекрасные педагоги из подмосковной Шереметьевской школы – Алевтина Алексеевна Житникова и Людмила Ивановна Ерошенко, и о них мог бы быть особый рассказ. Придя в Академию, я их глазами видел своих первых больных, их жалостью жалел несчастных, их многолетней профессиональной преданностью формировал свою профессиональную преданность.
      И в Академии встречались очень интересные педагоги – женщины: в факультетской терапевтический клинике – полковник м/с А.М.Зыбина, на кафедре госпитальной хирургии – полковник Казанцева, рентгенолог --полковник м/с Поссэ.  Все – фронтовички, ленинградки , высочайшие интеллигенты и мужественные женщины.
      С большим уважением вспоминаю и профессора-нефролога Марию Яковлевну Ратнер, чья врачебная молодость также пришлась на фронтовые годы. Она учила меня, начинающего врача и учёного добваться такого уровня профессионадизма,  который делает тебя независимым в своей специальности.
      Учили нас и медицинские сёстры, имевшие тогда богатый фронтовой опыт. С ними не страшно было на дежурствах, рядом с тяжёлыми больными, рядом с горем.
      Поэтому выделить кого-то из научных и практических учителей-женщин – значит быть несправедливым к другим, а не рассказать вообще – тоже нельзя: выпадет целый пласт воспитания. Поэтому в продолжение, нарушая стиль очерков, я прибегну к форме аллегории, к неким полярным собирательным образам, за каждым из которых, тем не менее, стоят реальные прототипы. И будут это – стихи в прозе – но таков предмет.
        Две женщины – два мира. Одна из них – это открытое и ёмкое сердце, другая – стремительная, гибкая, созидающая мысль. Сикстинская мадонна и Софья Ковалевская. Человеческая красота составляет их разноликую суть.
       Вот первая из них. Глаза грустные и одновременно сияющие, со слезами и искорками. Всякий раз, встречаясь с ней, радуешься её искренности и чистоте. Годы не делают её иной. Тёплые глаза её сразу обнаруживают то неверие и усталость, что накопились в тебе. Но она верит, и всё дурное тает. Говорим о жизни и обычных людях, но я ощущаю волнение. Будучи не в состоянии создать ни единой музыкальной фразы, рядом с ней я чувствую, как во мне рождаются звуки, сердце растёт, бьётся легко, мысли приходят свободно. Она скромна и незаметна и, вместе с тем, она – собрание всего женственного: чистая и непосредственная, грустная и весёлая, простодушная и мудрая. Она непрактична в том, что касается её самой, нерешительна и беззащитна, сердце её обнажено, но чистота её и доброта так велики, что живёт она, ломая гнильё условностей и мещанства и утверждая силу человеческой красоты. Уходишь от неё всегда верящим и щедрым.
      И другая. Самое главное в ней – живые, умные, исследующие, живущие как бы отдельно от неё, глаза. В них – всё обаяние и сила этой женщины, остальное через минуту уже не замечаешь. Она соткана из обычного материала, необычна лишь ее голова, её мышление. Оно интенсивно, гибко и неожиданно, цепко и всегда наступательно, оно безжалостно, иронично и разрушительно, если этого требует достижение истины. В разговоре с ней, в возникшем споре с самого начала сбитый одним из её метких ударов, в нарастающем отупении как в нокдауне я тщетно пытаюсь собраться с силами.
       Таким путём приходит истина. Её логика обладает даже предупреждающей силой, ибо, прежде чем открою рот, чтобы возразить ей, я уже чувствую обиднейшую непереносимость того, что я хотел сказать. Этот великолепный «турнир» возникает всякий раз. Но, а как же её сердце? Может быть, оно бывает снисходительным, испытывающим обыкновенную жалость к человеку – это «лжедобро»? Сердце есть, жалости – нет. Её жалость – в беспощадности к человеческой глупости, в освобождении сопротивляющегося измученного мозга от коросты расплывчатости, бесцельности, тупости, незнания, успокоенности и неподвижности. Сердце есть, но чтобы прикоснуться к нему и заслужить скупую похвалу, нужно пройти подчас через собственное уничтожение, но и в этом случае тебе, скорее всего, будет сделано приглашение для очередной умственной порки. Разве это не созидание и не утверждение добра и пользы на земле?!
      Я всякий раз нахожу в себе силы понять это, преодолеть обиду, залечить раны и любить её за ум, за высокий смысл её жизни, за беспощадную требовательность к себе и к людям, за подвижничество, оставившее, быть может, немного места для того маленького счастья, которое дано многим людям как единственное право. Две женщины, два учителя – два мира. Обе созданы для людей, и каждая прекрасна по–своему. Одна мастерит сердце, другая – ум.

ПРОФЕССОР МАРИЯ ЯКОВЛЕВНА РАТНЕР (Москва)
       У неё было редкое имя – Мура. С ударением на первом слоге. Мурочка, звали её родные и близкие. Мария Яковлевна. Она родилась в 1920 году ещё в Петрограде. Её отец был знаменитый в то время ленинградский профессор, эндокринолог – Яков Аркадьевич Ратнер. Умер от пневмонии зимой 1944 года в эвакуации, в холодной Казани, посещая своего больного товарища по институту. Простудился. Мать Мурочки была известным  профессором психиатром.
      По окончании медицинского института в Казани в 1943 году Мура была направлена врачом на Волховский фронт.  Демобилизовавшись после окончания войны, она приехала в Москву. Я об этом слышал от своей мамы.
      В 1945 году я впервые увидел Мурочку. Я встретился с ней на Болотной площади, где жили её родные. и посетили мою маму в Лефортово. У мамы был туберкулёз лёгких. Родным женщинам было хорошо тихо беседовать вдвоём. Они с юности были дружны. Мне было тогда 12 лет.Я им не мешал. Нас было у мамы трое мальчиков, и Мура с мамой наверняка говорили и об этом. Часа через два мы простились.
      Только в 1953 году мы с Мурой увиделись вновь. Это было  на проспекте Стачек в Ленинграде, у нас дома. Я тогда учился в Военно-медицинской Академии, а она была ассистентом в одной из терапевтических кафедр Ленинградского мединститута. Запомнилась она тогда как общительная, и внимательная женщина. К тому же была приятно похожа на мою родную маму. Я мало знал о ней в то время. Но уже при этой встрече почувствовал в ней что-то значительное. Как бы свою старшую сестру. Они с моей мамой действительно были похожи и не только внешне. Я это почувствовал.
           В том же году летом скончалась её мать, профессор Р.Я.Голант. У них дома прошла церемония прощания. Пришли и мы, Кирилловы. Мурочка держалась стоически. Пришло проститься очень много людей, в основном, высокопоставленная городская медицинская интеллигенция, в частности, видные психиатры. Р.Я.Голант была сотрудницей института В.М.Бехтерева. Я запомнил среди пришедших и  профессоров - не психиатров, в частности, акад аемиков Л.О. Орбели и Н.И.Лепорского.
    Потом жизнь Мурочки надолго оставалась мне малоизвестной. Окончание Академии, многолетняя служба врачом в медпункте парашютно-десантного полка в Рязани надолго отдалили нас. Но доходили слухи о том, что она в эти годы защитила докторскую диссертацию по нефрологии в Ленинграде и переехала в Москву. Там она создала и возглавила первую в СССР нефрологическую клинику в одной из больниц города и работала в содружестве с академиком М.С.Вовси в Боткинской  больнице. Мой медпункт полка и её московская клиника – как это было далеко!
       Желание учиться дальше у меня (а это практически было связано только с возможностью поступления в клиническую ординатуру или адьюнктуру ленинградской академии) росло во мне с каждым годом. Прошло семь лет моей нелёгкой службы. И я нашёл Мурочку. Внешне она мало изменилась, была очень занята, но по-прежнему столь же приветлива.
       По её совету, я своё очередное месячное прикомандирование тогда прошёл в клинике М.С.Вовси. Это было в 1959 году. До этого я дважды стажировался в своём Рязанском военном госпитале. Работал я в московской клинике очень старательно и даже заслужил на обходе одобрение самого Вовси, а ведь этот профессор, генерал, был в течение всей войны главным терапевтом Красной Армии! Я часто встречал там у него на обходах и конференциях и Марию Яковлевну.   
     В том же году по материалам эпидемии гриппа в своей воинской части в Рязани я исследовал необычные изменения мягкого нёба у сотен заболевших солдат, подготовил статью и послал её в «Военно-медицинский журнал». Полагал, что это могло бы иметь диагностическое значение. Но статью не приняли. Мура, узнав об этом, отвезла меня к известному эпидемиологу профессору Ф.Г.Эпштейну. Тот статью одобрил, и её напечатали в журнале «Советская медицина» под названием «Изменения мягкого нёба при гриппе». Это был большой успех для полкового доктора.
      Я стал готовиться в адьюнктуру в ВМА. Изучал, в основном на дежурствах по прыжкам, английский язык, брал уроки. Неплохо сдавал экзамены, но не поступил… Не прошёл по баллу. На следующий год меня приняли-таки в ординатуру в клинику госпитальной терапии к профессору Н.С.Молчанову на три года. Битый, как говорят, двух небитых стоит. Это порадовало и Марию Яковлевну.
       Все годы учёбы в ординатуре (1962-1966 гг.), оказавшейся для меня очень плодотворной, мы практически не общались с Мурочкой. Но однажды, встретив её случайно в Москве на улице Чкалова, я зашёл к ней домой.
      Никто нам не мешал, и мы беседовали обо всём. Как и её родители, она была широко образована, во всяком случае, владела четырьмя - пятью европейскими языками и была как нефролог очень полезна здравоохранению нашей страны. Она рассказывала, что несколько раз подолгу работала в Италии и в ФРГ, вместе с учёными из этих стран, в области нефрологии.
       В профессиональных вопросах она была очень требовательной и даже жёсткой. Не можешь, не берись, говорила она. Соответствуй своему положению и своей мечте, чего бы это не стоило. Её интеллектуальная беспощадность меня угнетала. Во мне была масса недостатков. Мне казалось достаточным быть просто хорошим, честным и полезным человеком. Ей хотелось от меня большего. Наверное, так требовательно она относилась и к своим сотрудникам. Конечно, по большому счёту, она была права, но кому же хочется быть добровольно раздавленным пониманием своего несовершенства? А я именно таким и был.
      Она поделилась со мной тем, что ещё в период работы в Ленинграде была знакома с молодым тогда преподавателем Военно-медицинской академии Е.В.Гембицким (ныне профессором и моим учителем по терапии) и высоко оценивала его доклады на заседаниях Общества терапевтов тех лет. Поразила она меня и тем, что, оказывается, была знакома и с моей первой печатной работой по детской нефрологии, выполненной мною ещё в студенческие годы в педиатрической клинике Академии. Это было неожиданно и приятно.
       Но при всей её общительности и теплоте она в чём-то главном, как человек, почему-то не становилась мне понятной. Она практически никогда не делилась событиями на своей кафедре и, тем более, событиями своей личной жизни. Была чужда общепринятым высоким словам, считая их пустословием. Она была как бы вне этого. Главным для неё были только наука и дело. Мне казалось, что во мне, как человек, она не нуждалась. Да и чем бы я мог быть ей полезен? Может быть, она была так воспитана – ни о чём не просить. Да и встречи наши с ней были значимыми, пожалуй, только для меня, хотя и были чаще случайными. Но жизнь показала, что это не совсем так. При всей внешней отдалённости, при важных поворотах моей судьбы, Мурочка оказывалась рядом, как если бы незримо носила в себе и выполняла завещание моей мамы.      Конечно, она была старше меня на 13 лет и содержательнее, была как бы на порядок выше.
     Как-то я был у неё в клинике. Она кого-то консультировала, и её кабинет был закрыт. Пришлось сидеть в кресле напротив кабинета. Проходивший мимо сотрудник в белом халате,  посмотрев на меня, уверенно сказал: «Зря ждёте, она Вас не примет». И прошёл дальше. Он же не знал, что мы с ней договорились об этом визите. Но, наверное, в клинике знали, что попасть к ней на приём, было не так-то легко. Но, наконец, дверь открылась, из кабинета вышли люди, и Мура пригласила меня. Мы поговорили. Всё было как обычно по-родственному. Она даже сама сварила вкусные сосиски, и мы с удовольствием съели их, макая в горчицу. Время было обеденное. Потом мы вышли в большой холл. Помню, навстречу нам из палаты вышел отёчный и очень бледный больной. Я тихо сказал: «Брайтик» (хроническая почечная недостаточность). Она быстро поправила меня: «Кушингоид» (то же, но уже скорее, следствие передозировки гормонами). Существенное замечание. Из её клиники мы уехали на такси и простились у площади Маяковского.
     И ещё одно воспоминание, видимо, от 1965 года. Съезд терапевтов РСФСР в Колонном зале Дома Союзов. Я выступал на нём с докладом по своей кандидатской диссертации о состоянии водно-солевого обмена при сердечной и лёгочно-сердечной недостаточности. В зале сидели светила этой науки А.К.Мерзон, Мухарлямов, А.Г.Чудновский, виднейшие терапевты, которых я знал только по журналам и книгам. Слушала мой доклад и  Мария Яковлевна. А ведь я её даже не предупредил о своём докладе. Такое внимание! Сам профессор Мухарлямов мне таблицы к докладу развешивал… Доложил я хорошо, и первая, кто мне об этом сказала, была Мура. Она же предложила мне в этот вечер побывать у неё дома. Думаю, что я не до конца понимал тогда, что на меня обратил внимание не просто родной человек, а одна из крупнейших нефрологов нашей страны.
      Весной 1966 года перед поездкой к новому месту службы – преподавателем кафедры военно-полевой терапии Саратовского военно-медицинского института - я побывал у неё в квартире на Ленинском проспекте. Она тогда напутствовала меня: меня ожидала долгая и не лёгкая работа педагога высшей школы. И опять речь шла только обо мне. В 1967 году, уже в Саратове, я защитил кандидатскую диссертацию и занялся изучением патологии внутренних органов при травме и ожогах (тема, традиционная для военно-полевой терапии со времён Н.И.Пирогова). В работе шла речь и о патологии почек.
        Мы коротко повидались с Марией Яковлевной в Минске в 1974 году на Первом съезде нефрологов СССР. В президиуме были Е.И.Тареев, В.И.Шумаков и М.Я. Ратнер. Я там был  делегатом из Саратова. В моём докладе речь шла о патологии почек при ожоговой болезни. Мурочка сама подошла ко мне в перерыве. Этот съезд был и для неё очень важным событием.
     Докторскую диссертацию я защитил в терапевтическом Диссертационном Совете ВМА им. С.М.Кирова в 1979 году. Мария Яковлевна тепло поздравила меня с этим.
     В начале 80-х годов она приезжала в Саратов на съезд отечественных трансплантологов. Он проходил на базе одной из хирургических клиник под руководством академика Шумакова. У Марии Яковлевны был большой доклад. Она впервые была в Саратове, и я был больше обеспокоен тем, как принять её у себя дома. Дома у нас мы всей семьёй пообщались с ней. Ей понравилась моя жена Люся и наши, уже взрослые, дети. Полюбовались Саратовом с высоты нашего десятого этажа: тогда от нас не только памятник «Журавлям» был виден, но и сама Волга.
      В 1983 году я стал заведовать кафедрой в Саратове, в той же больнице, где трудился предыдущие 15 лет.. Работы прибавилось. Связи с Мурой помогали. В 1987 году я был в трёхмесячной командировке в Кабульском советском военном госпитале в качестве профессора-консультанта. Много работал и многое повидал. Позже вышли мои книги «Патология внутренних органов при травме» и «Кабульский дневник военного врача». А в 1988-1989 году я работал в Армении в госпиталях зоны землетрясения в том же качестве. Много печатался в центральной печати и издал две книги - «Заболевания внутренних органов у пострадавших при землетрясении» и «Армянская трагедия. Записки врача». Эти издания я презентовал и Марии Яковлевне. Надо сказать, что, несмотря на то, что я писал в те годы много статей и в области нефрологии (в частности, о синдроме длительного раздавливания) и мы говорили об этом с не й, ни одной, нашей с  ней, общей работы не было. Видимо, по её мнению, я в принципе не мог дорасти до «почечных канальцевых дисфункций». Этого не выдержали бы никакие канальцы…   
       Уже в 90-годы мы виделись с ней на заседаниях Московского общества терапевтов. Однажды слушали её доклад об этих самых «Канальцевых почечных дисфункциях», а в другой раз сообщение профессора Е.В.Гембицкого «Воспоминания о С.П.Боткине». После заседания общества мы с моим сыном, Сергеем Михайловичем, тоже терапевтом, с которым она уже ранее была знакома, сопровождали её до дома. Это было последний раз, когда нам удалось повидаться. Она постарела, но держалась ещё хорошо.
      В те годы я стал писать, поимо научных  работ, литературные художественные произведения. Одна из этих моих книг так и называлась «Мои учителя» (1997 г.). Очерки эти вышли и в журнале «Терапевтический архив» в 90-е годы. Будучи членом редколлегии этого журнала, Мария Яковлевна, видимо, их прочла. Иносказательно в них речь шла и о ней, в главе «Учителя-женщины». Она ответила мне письмом, в котором говорилось, что «я замечательно стал писать» и также что-то похвальное о моём стиле, об образности и т.п. Получить похвалу от Мурочки было большой редкостью. Письмо это было последним. В 2001 году я случайно увидел её фамилию в журнале «Терархив» в чёрной рамке. Ей было тогда 80 лет. Она была похоронена в Ленинграде, в могиле её родителей. После неё о ней не осталось никого и ничего на этом свете, только, по-видимому, её ученики и первое в СССР (и в России) нефрологическое отделение в больнице МПС в Москве, которое было ею создано ещё в шестидесятые годы.
    В 1964 году она писала мне «Следует предпочитать рациональному иррациональное, браться за трудности, не боятся сомнений, ошибок и парадоксов, стремиться к профессиональным вершинам, как если бы это были Гималаи, выдавливать из себя полузнание, любительство и дилетантство, удовлетворённость достигнутым».
      Она была моим Учителем, всячески способствуя становлению и совершенствованию моего профессионального и человеческого развития. Конечно, она была учителем многих. Но хочется думать, что и я всё же оказался не самым безнадёжным из её неофициальных учеников.

ЧЛЕН-КОРР. РАМН ГЛЕБ БОРИСОВИЧ ФЕДОСЕЕВ
(Ленинградский медицинский Унивеситет им. И.П.Павлова)
       Мне не довелось ни жить с ним рядом, ни работать вместе. Но моя память сохранила многие моменты из жизни Глеба Борисовича Федосеева - замечательного ленинградского интеллигента, одного из основателей пульмонологической и аллергологической школ в нашей стране.
       Встречи наши были не часты и, как правило, случайны. Теперь они кажутся мгновениями памяти. Впервые я увидел доктора Федосеева, ещё не профессора, но уже известного тогда ленинградским терапевтам ученика и сотрудника знаменитого профессора Булатова. Это было в 1963 или 1964 годах, в период рождения современной отечественной пульмонологии и аллергологии, истоки которой начинались ещё во времена великого Боткина. Как-то коллектив кафедры профессора Н.С.Молчанова, в которой я был клиническим ординатором, участвовал в совместной конференции со своими коллегами из булатовской кафедры. Среди выступавших там выделялся молодой и энергичный пульмонолог, года на три старше меня, но уже известный молодой учёный, которого уважительно и, вместе с тем, почему-то звали его просто «Глеб». Я же был хотя и ординатором, но уже работал над кандидатской диссертацией. Тогда мы с Глебом Борисовичем даже не познакомились. Кто он, а кто я, ещё вчера войсковой врач! Запомнил я лишь его совершенно чёрную, как воронье крыло, шевелюру.
      Прошли годы, и мы неожиданно встретились с ним в Кисловодске, где в 1984-м году на базе института курортологии (проф. Я.М.Зонис), проводилось заседание комиссии ВНИИ пульмонологии МЗ СССР. Я был её членом. Вёл заседание профессор Г.Б.Федосеев. В то время и я уже руководил кафедрой в Саратове.  Не помню уже, о чём тогда шла речь, но все мы с удовольствием подышали кисловодским воздухом и полюбовались видом белоснежного Эльбруса.
       Федосеев был доброжелателен и прост в общении. Бросалась в глаза его интеллигентная, внимательная и какая-то тёплая манера общения с людьми. Ленинградец, одним словом. Вот тогда-то мы и познакомились. Запомнились и бывшие там тогда и другие ленинградские профессора - А.Н.Кокосов, Н.А.Богданов и Т.Е.Гембицкая.
       Следующее мгновение памяти связано у меня с участием в симпозиуме в Институте пульмонологии в Ленинграде в январе 1988 года, куда я прибыл почти сразу после возвращения из трёхмесячной командировки в Афганистан. Моё участие большого значения для симпозиума, конечно, не имело и даже не планировалось. На симпозиуме, в частности, рассматривалась проблема гетерогенности бронхиальной астмы. Руководили заседаниями профессора Н.В.Путов и Г.Б.Федосеев Тогда вообще широко обсуждались известные «федосеевские» клинико-патогенетические варианты бронхиальной астмы. Я взял слово в прениях и рассказал об опыте лечения в Кабульском военном госпитале «пылевой» астмы, возникавшей часто на военных дорогах Афганистана того времени. Бронхит с астматическим компонентом. Как тогда говорили, «ирритативная бронхопатия» (по О.В.Коровиной). К тому же тысячелетняя лёссовая пыль на горных дорогах с органическими примесями была действительно аллергенна. Проведение гемосорбции через двое суток устраняло обструкцию в бронхах. Это было сообщение в форме живого рассказа, но оно во всяком случае оживило дискуссию. Откликнулся и Глеб Борисович.
       Следующая наша встреча с ним состоялась уже в Саратове на Учредительном съезде врачей-пульмонологов СССР в октябре этого же, 1988, года. Съезд проводился по инициативе академика А.Г.Чучалина и собрал до тысячи участников из всех союзных республик. Президентом съезда был наш саратовский профессор Ардаматский Николай Андреевич.
     Мы встречали делегатов на вокзале и в аэропорте и устраивали их в гостиницах города. В этом участвовала вся моя кафедра и другие коллективы института. Прилетели тогда и ленинградцы, человек десять. Среди них был и Глеб Борисович. Я хорошо помню эту нашу встречу. Словно родные люди прилетели. Саратовцы тогда неожиданно стали очень популярны и приобрели массу знакомых и друзей из всего Советского Союза. Обстановка на съезде была исключительно доброжелательной и интернациональной. Активно работали на съезде и уже хорошо знакомые мне, ленинградские пульмонологи (Н.В.Путов, Г.Б.Федосеев, Н.А.Богданов, А.Н.Кокосов, Т.Е.Гембицкая, М.А.Петрова, М.М.Илькович).
       В Москве в те годы начал выходить всесоюзный журнал «Пульмонология» (под редакцией А.Г.Чучалина), а в Ленинграде журнал «Новые Санкт-Петербургские врачебные ведомости», главным редактором которого был Г.Б.Федосеев.
        Регулярная серия конференций созданного пульмонологического общества была продолжена и уже в декабре 1989 года пульмонологов ждала конференция в Суздале. Новорождённое Общество, образно говоря, расправляло крылья. Конечно, в этих встречах были и ленинградцы. Думаю, что самое важное было даже не в содержании докладов, а в единении людей и их опыта.    Романтический этап в развитии отечественной пульмонологии успешно продолжался.
        Следующая наша встреча с Глебом Борисовичем была в Киеве в 1990 году, где нам довелось участвовать в работе уже 1-го Всесоюзного конгресса врачей-пульмонологов. Руководил конгрессом академик А.Г.Чучалин. Идея и наибольший опыт систематического проведения конгрессов пульмонологов и до сих пор принадлежит именно ему.
      В то время в Киеве был идеальный порядок. Конгресс продуктивно работал. Были здесь и делегаты из Ленинграда. Запомнились, кроме Г.Б.Федосеева, и Н.В. Путов, и В.И.Трофимов, и М.А.Петрова. Конгресс действительно укрепил основы последующего развития пульмонологии.
       1991 год. В августе - начале сентября в Москве все пережили контрреволюционный шабаш: «защиту» Белого дома, аресты членов ГКЧП, позорное возвращение из Фороса Горбачёва, запрещение компартии, воцарение «главного мясника России». Жизнь пошатнулась. Тем не менее, какие-то процессы в стране по инерции продолжались и в то время. В частности, шла подготовка к проведению 2-го, ещё как бы Всесоюзного, Конгресса пульмонологов, намеченного раньше. Он должен был открыться в Челябинске – в конце сентября. Конгресс состоялся, его программа выполнялась исправно, но общая атмосфера была какой-то тревожной. Разговоры в кулуарах были заполнены политикой, и их мотивы не были единодушны: оказалось, что кое-кто, особенно москвичи, давно уже тяготились советской властью и ждали теперь для себя положительных перемен. Ленинградцы, конечно, тоже были на этом Конгрессе. Царило ощущение потерянности, такое, которое обычно охватывает людей после похорон при выходе с кладбища.
        На следующий день после возвращения из Челябинска в Москву я съездил к Белому Дому, где ещё месяц назад пировала победу контрреволюция. Обошёл его вокруг. Ничто не привлекало внимания. Никаких следов его «героической защиты». Дом, как дом. Но обывателейтелей стало больше.
  Обстановка стала гнетущей. Страны не стало. Но именно тогда я особенно отчётливо понял, что даже в очень трудные времена простые люди остаются людьми. Уверен, что среди них был и Глеб Борисович Федосеев.
       Для врача, близкого к больным людям и к ученикам, работа и жизнь, даже в нынешнем ущербном мире, кажутся более светлыми, чем обычным людям. Но, при этом, очень важно было помнить, что и в государстве торжествующих лавочников, в том числе в нынешнем, гибридном, государстве, по–прежнему живут простые и честные люди, работающие для людей. И их большинство. Убеждён, что таким человеком был и Глеб Борисович Федосеев, по-настоящему глубокий учёный и клиницист советской школы. Для того, чтобы так думать, мне было достаточно и того, что я уже знал о нём.
       Жизнь продолжалась. И в следующем (1992-м) году состоялся уже 3-й Конгресс пульмонологов. На этот раз в Ленинграде, который тогда ещё не успели переименовать в Санкт-Петербург. Конгресс проходил в ВМА им. С.М.Кирова, в Клубе этой академии. Я - ленинградец и выпускник этой Академии. Поэтому побывать там мне было вдвойне приятно.
    Всё было как обычно. Разве что поубавилось гостей из бывших союзных республик. Но и зарубежных гостей было ещё немного. Не было и изобилия рекламы иностранных фармацевтических фирм. Обращало внимание гораздо большее, чем раньше, представительство ленинградских пульмонологов. Ощущалась всё ещё значительная мощь Ленинградского НИИ пульмонологии.
     Я выступил с докладом о патологии лёгких при травме, с учётом моих наблюдений в Афганистане и в пострадавшей Армении. Послушать доклад пришли и А.Г.Чучалин, и Е.В.Гембицкий, и В.Т.Ивашкин, и Н.А.Богданов и Г.Б. Федосеев. Тема эта была очень актуальной в то время.
       В Ленинграде всё для меня было родным и знакомым. Позже, уже в Москве, Александр Григорьевич Чучалин поинтересовался моим впечатлением о Конгрессе. Я поблагодарил его за внимание к ленинградской пульмонологической школе. Конгресс это показал. Но, наверное, его интересовало и тревожило возникающее тогда противостояние ленинградской и московской пульмонологических Школ. К тому времени уже работал и московский институт пульмонологии.
      Школа академиков Путова и Федосеева в эти тревожные годы упорно сохраняла все советские традиции, тогда как Москва во всё большей степени становилась площадкой для западных взглядов, методик, форм обучения и фирм.
      В девяностые годы, несмотря на нашу с ним территориальную разобщённость, я нередко испытывал доброжелательное внимание Глеба Борисовича к моей работе. Мы оба были членами экспертного совета ВАК СССР (России), и это обогащало. Он включил меня в состав редакционного совета своего журнала, охотно публиковал мои многочисленные статьи и заметки о врачах нашей саратовской клиники. Можно было бы даже сказать, что мы сотрудничали с ним в те годы. Он вообще уделял много внимания своему журналу. Как-то выслал мне в подарок свой двухтомник по аллергологии и монографию по бронхиальной астме, написанную им совместно с проф. М.А.Петровой. Интересовался и моими художественными публикациями.
      Однажды мы повидались с ним в перерыве его лекции студентам 6 курса у него на кафедре. Было как-то жаль, что мы живём далеко друг от друга. Живи мы ближе, наверняка были бы друзьями. Во всяком случае, я так думаю. Мы были разными, это и привлекало.
      Последние годы он и сам проводил регулярные съезды терапевтов Северо-Запада России. Это была большая и трудная работа. Однажды он и меня пригласил для  участия в одном из таких съездов. Четверо из шести моих докторов наук тогда  защищались в присутствии или под председательством Г.Б. Федосеева в диссертационном совете Ленинградского НИИ пульмонологии. Его заинтересовали наши кафедральные идеи сопоставления системных реакций организма при бронхиальной астме и ХОБЛ.
      Я не берусь оценивать его собственные обширные научные труды, особенно в области аллергологии. Это наверняка сделали специалисты, в том числе его ученики. Это было оценено высоко, и Глеб Борисович стал академиком РАМН.
      Я и в конце 90-х годов посещал Конгрессы пульмонологов и даже выступал на них с докладами, руководил секциями. Надо отметить, что Конгрессы проводились ежегодно с завидной регулярностью, обычно в Москве. Но отношение к ним у меня с годами постепенно менялось, причём настолько, что с начала двухтысячных годов я ограничивался тем, что направлял туда уже только своих учеников. Просуществовавший было каких-то два–три года назад, прежний, советский, пульмонологический «романтизм», вдохновенным конструкторои которого был академик А.Г.Чучалин,  закончился, сменившись унизительным коммерческим лоском Европейского респираторного общества и абсолютной подчинённостью нашего пульмонологического общества западным нормам, фармацевтическим фирмам и школам. Но ведь тогда и сам Советский Союз закончился, сменившись государством лавочников. Сущность этих процессов была одной и той же. Это были «девяностые годы» в развитии отечественной пульмонологии, совершенно разметавшие её прежний интернациональный, советский, характер. Да и только ли в пульмонологии. И дело было не в профессиональных лидерах. Глубже надо смотреть: само рыночное время задушило нормальное развитие науки. Позже я опубликовал об этом книгу «Пульмонологи России» (2015 г.).
       «Девяностые годы» ограбили нас, но и сделали умнее. Понимание преувеличения значимости и даже пагубности многих зарубежных достижений, в конце концов, пришло.
    Конгрессы (или семинары) и сейчас, повидимому, проводятся как площадка для обмена опытом и информирования мало читающей врачебной аудитории. Но они попрежнему остаются зеркалом рыночных реформ. А былые пульмонологические Школы страны исчезают. Центры расформировываются. Пульмонологические общества в областях распадаются или попросту умирают. Саратов этому пример. Правда, городское пульмонологическое отделение, когда-то созданное нами, существует и сейчас. Да что Саратов! Даже бывший ленинградский НИИ пульмонологии МЗ СССР (РФ), ставший за эти годы всего лишь одним из институтов Санкт-Петербургского медицинского университета, значительно утратил свои научные, кадровые, финансовые и территориальные возможности. Время Путовых и Федосеевых прошло.
      Профессор Г.Б.Федосеев давно уже прекратил своё официальное активное участие в работе этого Института и сосредоточился на работе в своей университетской кафедре госпитальной терапии, в ленинградском терапевтическом обществе и в великолепном журнале «Новые С-Петербургские врачебные ведомости».
       Как-то я был в его клинике, и он пригласил меня к себе в кабинет, и мы тогда о многом с ним поговорили. Подтвердилась общность наших взглядов на происходящее в стране и, в частности, в практическом здравоохранении. Всё это его живо интересовало.
       Он охотно показал мне свой кабинет, в котором моё внимание привлекли три вещи: настенный портрет Ленина, выполненный в масле, переходящее Красное Знамя с Серпом и Молотом, стоявшее в углу комнаты, которым когда-то, по словам Глеба Борисовича, была награждена его клиника, а  также хорошо известный большой портрет С.П.Боткина, повреждённый слегка осколками при бомбёжке в период  блокады Ленинграда. Он сказал мне, что кое-кто из начальства уже высказывал ему своё недовольство сохранением этой памяти. Но он всё сохранил. Мы расстались с ним дружески. Он был всё тот же, только поседел изрядно.
      Глеб Борисович Федосеев- ленинградец, очень цельный, трудолюбивый и разносторонний человек, выдающийся советский и российский учёный и клиницист, отдавший всю свою жизнь больным людям и врачам. У него, я думаю, ничего не осталось для себя, всё отдал. Не нужно забывать и о тысячах его учеников. А ведь это ещё предстояший, суммарный, эффект его трудов. Я думаю с учётом характера его многолетней творческой деятельности и её практической направленности, он – в самом высоком и безусловном смысле, не по названию, а по призванию – советский человек.

САРАТОВСКИЙ  ХИРУРГ
ВАСИЛИЙ  РОМАНОВИЧ  ЕРМОЛАЕВ
       Профессора В.Р.Ермолаева, начальника кафедры военно-полевой хирургии Саратовского военно-медицинского факультета, я знал недолго – всего 13 лет. Но дело не во мне. Я, по существу, не имел тесного отношения к его хирургической и педагогической деятельности. Но это был тогда едва ли не самый крупный хирург Саратова, основатель межобластного кардиохирургического Центра и один из основателей нашего факультета. Ныне уже не осталось почти никого из его кафедры, но, несмотря на его широкую известность в то время, никто из его современников- сослуживцев и прямых учеников не оставил каких-либо свидетельств о его деятельности. А жаль: по-настоящему крупных хирургов мало.
        Я могу предложить читателю ряд своих скромных воспоминаний о профессоре Василии Романовиче Ермолаеве. В недавнем прошлом я несколько раз обращался к его личности и к событиям в его клинике, но не специально (книга «Мои больные» (2013), повесть «Первый год в Саратове» (2017) и другие произведения). Ещё в 1963 году я, тогда клинический ординатор из Областной больницы Ленинграда, что у Финляндского вокзала (кафедра терапии Н.С.Молчанова), как-то привозил по договорённости на консультацию в клинику госпитальной хирургии ВМА им. С.М.Кирова своего больного. Смотрел его вместе со мной преподаватель этой кафедры хирург Ермолаев. Я познакомился с ним тогда впервые.
       Больной был истощён, заметно задыхался. Фамилия больного была Землянский, что соответствовало его виду. Хирург-консультант внимательно выслушал и осмотрел больного, изучил привезенные снимки. Делал он это без спешки и ненужных разговоров. Производил впечатление скромного делового человека и мастера диагностики. Сказав несколько ободряющих слов больному и отправив его в коридор, он объяснил мне, что у больного рак лёгкого с метастазами и что в данном случае возможна только симптоматическая терапия. Мы и сами так считали, но всё же надеялись. Пришлось отвезти больного обратно. И это была правда: через пару недель больной умер.
       Позже я встретил Василия Романовича уже в Саратове, куда в мае 1966 года и я прибыл преподавателем кафедры военно-полевой терапии. Вскоре мы встретились. «Мы» – слишком много сказано. Он вряд ли вспомнил меня.
        Как-то, ранней осенью преподаватели наших кафедр военно-полевой хирургии (профессор В.Р.Ермолаев, Г.Л.Полянский, В.А.Орешников, В.Р.Остер, П.И.Атавин и другие) и военно-полевой терапии (профессор Л.М.Клячкин, А.М.Горелик, А.И.Стрелков и я) с жёнами, съездили через Волгу в ближайший лес, отдохнуть. Это место называлось Сазанкой. Рядом был ещё мало знакомый нам город Энгельс, где первые два года, до того, как усилиями Василия Романовича был построен новый хирургический корпус в Саратове, временно работала его кафедра.
      Я пишу об этой поездке за Волгу и для того, чтобы вспомнить о своих прежних товарищах – сослуживцах того времени, тем более, что никого из них уже нет в живых, как нет последние 11 лет и нашего Военно-медицинского факультета (в последующем института), в коем я позже проработал больше половины своей жизни. Моросило в тот день, отдых наш не заладился, и мы, подыщав лесным воздухом, вынуждены были вернуться в Саратов. Но поездка запомнилась.
        Василий Романович сумел убедить областное начальство и построить по своему проекту четырёхэтажное здание хирургической клиники с несколькими операционными, в том числе, с «колпаком» для наблюдения за ходом операций, с лекционным залом, диагностическими кабинетами и лабораториями. В клинике было первое в Саратове ожоговое отделение, отделение травматологии (преподавалась военно-полевая хирургия) и основное отделение – торакальное, первое в Саратове. Они сразу были востребованы. Руководители нашего факультета того времени, Н.А.Барашков и Д.Н.Овченков, всемерно поддерживали начинания В.Р.Ермолаева.
        Одна за другой в клинике потоком пошли операции на лёгких (опухоли, бронхоэктатическая болезнь, болезни плевры) и на сердце (пороки). В Саратове некоторые операции делались и раньше, но не было торакального Центра, и он возник. Василий Романович и его талантливые помощники просто пропадали в операционных. Результаты были хорошие. Была создана школа торакальной хирургии.
        Мы – военно-полевые терапевты - активно использовали ожоговое и травматологическое отделения этой клиники в преподавании болезней у раненых и в работе с больными (Л.М.Клячкин). Работали над диссертациями (М.М.Кириллов, М.Н.Лебедева, А.А.Кажекин). Василий Романович, в частности, был одним из моих научных консультантов по докторской диссертации («Патология внутренних органов при травме»). Он как-то сказал мне, хотя был не охоч на шутки, что докторская диссертация это «всё равно, что красивая женщина». Надо же, а я думал, что он не замечал женщин.
        Всякое бывало: хирургия есть хирургия. Запомнился трагический случай в его клинике. Я был свидетелем того, что случилось в тот день. 1970-й год. Вечером в реанимационном отделении клиники военно-полевой хирургии я занимался со слушателями терапевтического научного кружка. В  реанимационной палате, лежал больной, только что прооперированный по поводу бронхоэктазов.
        Замечаем, что к этому больному уже несколько раз поднимается из своего кабинета Василий Романович. Узнаём, что именно сегодня он прооперировал этого больного, молодого хирурга одной из ЦРБ области, страдавшего бронхоэктатической болезнью. У него была удалена наиболее поражённая доля лёгкого. Заболевание это часто обострялось, что не позволяло этому хирургу полноценно работать. Профессор очень ценил этого своего молодого коллегу и долгое время убеждал его убрать гнойный процесс в лёгком. Хирург был ростом под 2 метра, могучего телосложения. Это тем более укрепляло профессора в его предложении об операции. Наконец, больной согласился, и операция была произведена.
        Она была выполнена безупречно, и поначалу сомнений в её исходе не возникало ни у кого. Но время шло, а кровотечение из послеоперационной зоны не прекращалось. Из швов и лигатур текла кровь. Промокли десятки салфеток и простыни. Прооперированный больной постепенно выходил из наркоза, но слабел и не сознавал, что с ним происходит.
            Ночью в клинику прибыли хирурги – сотрудники кафедры и профессора мединститута. Больному производилось переливание эритроцитарной массы и других компонентов крови. Василий Романович буквально метался по клинике, обращаясь от безысходности за советом к каждому, кто оказывался рядом. Уже было ясно, что кровотечение связано с утратой фибриногеном способности превращаться в фибрин, функцией которого является свёртывание крови, образование тромба и купирование кровотечения. Это осложнение не было результатом операционного вмешательства, а объяснялось неожиданным дефектом самой свёртывающей системы больного в связи с заведомым нарушением гомеостатической функции патологически изменённых лёгких. В те годы об этом знали мало. Не вполне уверен, что хирурги и сейчас и умеют с этим справляться.
          Профессор обращался и ко мне, как к молодому специалисту, сравнительно недавно прибывшему из Академии. Но и я не знал об этой патологии и ничего не мог предложить. На опытнейшего хирурга невозможно было смотреть, так он переживал. Более несчастного человека я не знал. Я остался в клинике. Не мог уйти. Василий Романович в 2 часа ночи звонил известному московскому хирургу Бураковскому и, подняв его с постели, просил совета. Не знаю, каким был совет , но утром пациент скончался от потери крови. Гигант умер на руках своего хирурга. Чем можно измерить горе того, кто настоял на операции? Кто вообще измерил врачебную боль?
        Осложнение это встречается редко,чаще в акушерской практике, но там хотя бы сохраняются возможности местного доступа. Это всегда трагедия. Много позже я описал и опубликовал этот случай в рассказе «Послеоперационное кровотечение» (2013).
         Жизнь продолжалась. Клиника работала напряжённо и эффективно. В клинике начал работать профессор В.И.Маслов. Однажды я присутствовал на заседании Саратовского хирургического общества. Доклады делали два самых известных и уважаемых хирурга: профессор Т.А.Куницына из железнодорожной больницы и профессор В.Р.Ермолаев. Темой была торакальная хирургия. Зал был полон. Это было признание. Василий Романович вскоре стал почётным гражданином города, был избран депутатом Верховного Совета РСФСР. А в обычной жизни он был человеком незаметным. Мог затеряться в лекционной толпе слушателей. Красавцем-мужчиной он не был, носил помятую хирургическую шапочку, мог по ошибке сойти и за санитара. В травматологическое отделение клиники вечерами нередко наведывались мужики с улицы, собутыльники пострадавших друзей. Просто прорывались в отделения и торчали на лестницах. Я видел, как их выгонял, наводя порядок, лично этот знаменитый хирург. Сёстры-то не справлялись, приходилось помогать.
         Году в 1975, в возрасте 54 лет, Василий Романович перенёс инфаркт миокарда и лежал в нашем гарнизонном госпитале. Последние годы жил, как говорят, на одних нервах и многое успел сделать такой ценой. Подлечившись немного, конечно, стал, несмотря на запрет лечащих врачей, ходить в свою клинику, переживал, как там без него. С этого времени стал страдать одышкой.
       В 1976 году приказом из Москвы его назначили начальником той самой кафедры госпитальной хирургии ВМА им. С.М.Кирова, из которой он 11 лет тому назад и убыл в Саратов. Клиника эта имела большую историю ещё со времён Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. Её возглавляли генералы, профессора С.С.Гирголав, И.С.Колесников, его учителя. Здесь работали профессора Вайнштейн, Н.В.Путов. Василий Романович должен был их заменить. Конечно, это было лестно для него.
       Как-то на партсобрании, уже перед самим отъездом в Ленинград, Василий Романович сидел рядом со мной, и я видел, как он задыхался даже в покое. Он тихо спросил меня, стоит ли ему ехать в Академию в его состоянии. Я не советовал, но кто я такой был. Конечно, это повышение по службе он заслужил и рассчитывал всё-таки на улучшение своего здоровья.
         В октябре 1976 года он принял кафедру в Академии. В Академии было много своих заслуженных генералов. И его уникальный талант в их рутинном строю не был бережно оценен и как-то затерялся в различных традиционных совещаниях. Он перестал быть той неповторимой личностью, какой был в Саратове среди здешней профессуры, врачей и друзей. Болезнь его усилилась, и он уже жалел, что дал согласие на переезд. Перевезти семью он не успел, видимо получение нового жилья требовало времени. Он прилетал в Саратов за вещами в ноябрьские праздники, успел попрощаться с факультетом и на обратном пути в самолёте при приземлении на промежуточный аэродром в городе Иваново внезапно умер прямо в кресле самолёта от остановки сердца.
       Тело его доставили в Саратов, где ещё оставалась его семья. Были торжественные похороны, привлекшие толпы горожан, в том числе сотни прооперированных им людей. Город действительно скорбел. Он стал народным доктором. Провожали его и сотни слушателей факультета, и хирурги города и области.
       Василия Романовича похоронили на старом кладбище, рядом с могилой Н.Г.Чернышевского и недалеко от символической могилы академика Н.И.Вавилова. Через год на фасаде его клиники, выходящем на улицу Чернышевского, была торжественно установлена памятная доска в его честь. Среди участников торжества были его семья и родители, приехавшие откуда-то из российской глубинки.
        Прошло с тех пор более 40 лет. Клиника, созданная им, работает и сейчас. 
 
ПРОФЕССОР Л.М.КЛЯЧКИН В 60-80-е гг.
 (Саратовский Военно-медицинский институт0
      Я – ленинградец, но большую часть своей профессиональной жизни мне пришлось проработать в Саратове, в Военно-медицинском институте и в здешнем медицинском университете. В целом около пятидесяти лет. Первые 16 лет (с 1966 г. по 1983 г). я проработал здесь преподавателем кафедры военно-полевой терапии, возглавляемой профессором Львом Михайловичем Клячкиным. Именно здесь произошло моё педагогическое становление.
    Л.М.Клячкин – фронтовик. Позже служил в госпитале на Западной Украине и продолжил усовершенствование в ВМА им.Кирова на кафедре факультетской терапии и в в клинике термических поражений (рук. профессор Т.Я.Арьев). Защитил кандидатскую и докторскую диссертации. Самой значительной его работой того времени была монография «Ожоговая болезнь», вышедшая в Медгизе в 1965 году- первая в СССР и на Западе монография такого рода. Это существенно расширило преподавание раздела военно-полевой терапии в Вузах страны, именуемого «Болезни у раненых».
     Приехав в Саратов в 1965 г., в 40-летнем возрасте, он вскоре возглавил крупную терапевтическую клинику в одной из больниц города и объединил кафедры военно-полевой и госпитальной терапии нашего Института. Это определённо было новаторством в системе военно-медицинского образования.. Был создан успешно работавший коллектив, позволивший все эти годы институту ежегодно выпускать до 200 военных врачей с полноценной подготовкой их в области терапии. На кафедре успешно выполнялись диссертационные работы. По инициативе Л.М. в 1975 году, впервые в Саратове, было создано областное (позже городское) пульмонологическое отделение на 12о коек. Были годы, когда все больные в городе с острыми пневмониями (особенно в период гриппозных эпидемий) госпитализировались именно в нашу клинику. Это положило начало целому научному направлению кафедры (бронхиальная астма, ХОБЛ, профессиональные заболевания).
     В Саратове в эти годы работала отличная местная профессура различных направлений (Л.С.Шварц, М.С.Образцова, П.И.Шамарин, В.Я.Шустов, Л.С.Юданова, Н.А.Ардаматский, Н.А.Чербова, М.Н.Солун и другие). Несмотря на это, с 1974 по 1983 год достаточно известное в Советском Союзе Саратовское общество терапевтов возглавлял именно профессор Клячкин Лев Михайлович. На кафедре военно-полевой и госпитальной терапии, которой он руководил, работал и я, сначала доцентом, а позже профессором. Научными руководителями моей докторской диссетации были  профессора Л.М.Клячкин и В.Р.Ермолаев.
          Какое-то время общество жило в основном работами нашей кафедры. Так было проще им руководить. Наша кафедра предложила врачебноиу обществу новые для Саратова вопросы военно-полевой терапии – болезни у раненых, ожоговая болезнь, поражения хлором и т.д.. Выступали и сам проф. Л.М.Клячкин и мы, его сотрудники (я, М.Н.Лебедева, А.А.Кажекин, Л.Д.Алекаева, Л.Д.Бриль, С.А.Чушинский, А.Б.Шварцман, Л.Е.Бочкарёва, А.М.Косыгина). Позже, с открытием на нашей кафедре пульмонологического Центра, на заседаниях общества стали звучать и вопросы пульмонологии. Появились и диссертационные работы. Всё это вносило определённую новизну и привлекало членов Общества. В те годы в его работе участвовали профессора и из других кафедр института - Э.Ш.Халфен, Н.А.Ардаматский, Н.А Чербова, Г.Г.Орлова.
     В целом, деятельность проф. Л.М.Клячкина в эти годы была высоко отмечена медицинской общественностью города.
        В 1983 году проф. Л.М.Клячкину предложили возглавить кафедру реабилитологии в Москве, и в последующем 13 лет наше кафедрой и клиникой в Саратове руководил уже я. А терапевтическое общество здесь возглавил заведующий кафедрой факультетской терапии медицинского Университета профессор Николай Андреевич Ардаматский.

АКАДЕМИК ФЁДОР ИВАНОВИЧ КОМАРОВ
(Главный терапевт СА, 1972-1977 гг., Начальник ГВМУ МО СССР, 1978-1989 гг.).
    Полгода тому назад исполнилось 100 лет академику Фёдору Ивановичу Комарову – патриарху отечественной терапии (1920-2020  гг.). В литературе о нём имеются подробные официальные сведения, свидетельства его родных и друзей, многочисленных учеников. И я был знаком с ним в разные годы его жизни и тоже могу поделиться воспоминаниями. Я писал о нём и раньше, при его жизни  («Патриарх отечественной терапии», 2017, «Патология внутренних органов у пострадавших при землетрясения», в соавт., 1995).
      Во время моей учёбы в клинической ординатуре ВМА им. С.М.Кирова (шестидесятые годы) я, благодаря, прежде всего, профессору Е.В. Гембицкому, обратил внимание на ещё молодого тогда профессора Ф. И. Комарова. Он работал в то время на одной из терапевтических кафедр бывшей  Военно-морской медицинской академии.
        В январе 1966 года на заседании Ленинградского терапевтического общества он выступал с докладом о роли витаминотерапии при различных внутренних заболеваниях. Я видел его тогда впервые. Профессор Евгений Владиславович Гембицкий, мой Учитель, сидевший рядом со мной, слушал его очень внимательно, а по окончании заседания, когда мы вместе шли к автобусной остановке на Большом проспекте, подчеркнул, что применение витаминов в лечении заболеваний внутренних органов не так просто, как принято думать. Данные Ф.И. о возможном вреде передозировки витаминных групп В и С не только оригинальны, но и очень значимы в практическом отношении. Мне показалось, что, говоря так, Е. В. как бы заново для себя оценивал возможности этого человека и находил их очень высокими. Полагаю, что это было весьма прозорливо. Позже, в 80-десятые-90-е годы, они вместе работали в Москве, в  ЦВМУ МО СССР.
     В конце 60-х годов, Фёдор Иванович бывал на кафедре Н. С. Молчанова в его новой клинике у Витебского вокзала (где я тогда рабтал) и принимал участие в обсуждении ряда вопросов гастроэнтерологии. Был там и Е.В.Гембицкий. Выступая, был краток, не витиеват, может быть, несколько резок. Весь его вид с наклонённой вперёд лысой большой головой, скуластым лицом и острыми умными карими глазами свидетельствовал о наступательном характере этого человека, который как бы физически подчёркивал свою убеждённость. Н. С. Молчанов явно испытывал симпатию к этому полковнику медицинской службы в морской форме. Об этом, раннем, периоде деятельности Ф.И.Комарова известно сравнительно мало.
      Было известно от людей, знавших его близко, что через месяц после начала Великой Отечественной войны в боях под Смоленском молодой боец Фёдор Комаров был тяжело ранен в живот. Был вынесен с поля боя и долго лечился в тыловых госпиталях. Позже, по его просьбе он был направлен на учёбу в Военно-морскую медицинскую академию в Ленинграде. 
      У него в послевоенные годы на академической кафедре, где он работал преподавателем, были отличные учителя, известные клиницисты. Среди них профессора Н.И.Лепорский, К.А.Щукарев, З.М.Волынский. В стенах этой академии Ф.И.Комаров стал видным профессором-гастроэнтерологом нашей страны. После смерти академика Н.С.Молчанова в 1972-м году он стал  Главным терапевтом МО СССР.
       С 1979-го по 1989 год Ф.И., уже в качестве  Начальника ЦВМУ  МО, в частности, руководил медицинским обеспечением советских войск в Демократической Республике Афганистан. Оправдался выбор руководства МО того времени назначить на эту должность именно Ф.И Комарова. Говорили, что высокое начальство сочло предпочтительнее, чтобы во главе военно-медицинской службы в условиях войны в Афганистане стоял не просто генерал и фронтовик, а доктор.
     Он был очень плодотворен в те годы и, как учёный в различных областях внутренней медицины, руководя также одной из крупных московских терапевтических клиник. Академик РАМН, Герой Социалистического труда, генерал-полковник медицинской службы.
      Последние годы своей военной службы, продолжая руководить медицинским обеспечением наших войск в Афганистане до полного завершения там десятилетней войсковой операции, он также лично участвовал в оказании интернациональной помощи силами военных госпиталей в пострадавшей от землетрясения Армении (1988-1989 гг.). Мне, работая там же в качестве профессора-консультанта от ЦВМУ, приходилось сопровождать его дважды в его посещении военного госпиталя в городе Спитаке.
      Таким образом, начав свою военную службу ещё до войны в Западной Украине, продолжив её в 1941 году на фронте рядовым в боях под Смоленском и закончив Военно-морскую медицинскую академию, он завершил своё служение руководителем военно-медицинской службы МО СССР, отдав Советской армии в целом более 60 лет жизни. Это редкая судьба выдающегося клинициста, учёного и государственного деятеля, достойная благодарной памяти. Последнее десятилетие он, уже уволившись из Вооружённых сил РФ, работал в Москве (РАМН, кафедра и клиника). Умер он 25 января 2020 года, не дожив без малого до своего столетия.

АКАДЕМИК А.Г.ЧУЧАЛИН
(Москва, Пульмонологический Институт МЗ СССР (РФ)
     В 1987 году стало известно, что на следующий год планируется проведение у нас, в Саратове, Всесоюзного учредительного съезда Общества врачей-пульмонологов. Об этом академик А.Г.Чучалин лично уведомил профессора Н.А.Ардаматского и меня. До этого я с ним был незнаком. Были выделены определённые финансовые средства. Нужно было уведомить наше областное начальство и организовать проведение столь высокого съезда. Опыта такой работы у нас не было, но мы, вместе с ректором нашего  института член-корр. АМН Н.Р.Ивановым, всё необходимое подготовили.
      Съезд в Саратове был назначен на 15 октября 1988 года и продолжался трое суток. Он проходил в большом актовом зале нашего Обкома партии и собрал более тысячи делегатов, приехавших из всех союзных республик.
     Президентом съезда был объявлен проф. Ардаматский Николай Андреевич. Главным итогом работы съезда должно было стать создание Всесоюзного Общества врачей-пульмонологов. Мы встречали тогда на вокзале и в аэропорте гостей отовсюду и устраивали их в гостиницах города. В этом участвовала вся кафедра проф. Н.А.Ардаматского, наша кафедра и другие коллективы института. Задействованы были наши торакальные хирурги (проф. В.М.Маслов) и фтизиатры (проф. З.Л.Шульгина).
      Саратовцы тогда неожиданно стали очень популярны и приобрели массу знакомых и друзей из всего Советского Союза. Обстановка на съезде была исключительно доброжелательной и интернациональной. Я и сейчас помню гостей из Узбекистана (проф. А.М.Убайдуллаев), из Тулы (А.А.Хадарцев), из Литвы (проф. П.А.Шнипас), с Украины (проф. Ю.Д.Усенко). Из Сибири, Алтая и Дальнего Востока (профессора Ю.С.Ландышев, Г.В. Трубников), из Воронежа (проф. В.М. Провоторов), из Астрахани (проф. Г.А.Трубников), профессоров из Куйбышева (Н.Н.Крюков), Саранска (В.Н.Сапёров), Ялты (В.Г.Бокша), уже известные нам москвичи - проф. Е.И.Шмелёв, академик М.И.Перельман, доктор Г.М.Сахарова, проф. В.П.Сильвестров, проф. И.Г.Даниляк, проф. А.С.Белевский. проф. Т.А.Фёдорова. Всех не перечислишь. Интересно, что зарубежных гостей на съезде практически не было. Съезд привлёк массу врачей из Саратова.
     Программа съезда была очень насыщена. А.Г.Чучалин в одном из перерывов работы съезда посетил тогда мою пульмонологическую клинику и остался её посещением очень доволен. Посетилн и наш знамвенитый Крыты1 рынок.
     В одном из перерывов вместе с Чучалиным установили памятную доску уроженцу Саратова знаменитому русскому терапевту Х1Х века А.Г.Захарьину. Подготовили экспонат сотрудникм нашей кафедры (М.Н.Лебедева).
    Делегаты в свободное время катались на теплоходе по Волге, ездили на острова, за Волгу. Был октябрь, а стояла летняя теплынь, на улицах и площадях города буквально громоздились горы помидоров, арбузов, винограда и яблок.
      Вместе с проф. Н.А.Ардаматским, докторами А.П.Ребровым, Я.А.Кацем, Е.Ю.Пономарёвой, М.М.Шашиной и другими мне пришлось организовывать отдых приехавших делегатов. Его проводили, в частности, на лодочной базе на озере Сазанка, за Волгой. Здесь стояли лодки на приколе, топилась баня с парной, и были приготовлены угощения. Кое-кто из учёных попарился вдоволь, но большинство  предпочло пивной бар с сушёной волжской рыбкой. Многие просто бродили по берегу и дышали свежим речным воздухом.
      Съезд тогда завершал работу, и гости заслуженно отдыхали. На Сазанке были и многие ранее мне знакомые по Ленинграду товарищи (Н.В.Путов, Г.Б.Федосеев, Н.А.Богданов, А.Н.Кокосов, Т.Е.Гембицкая, М.А.Петрова, М.М.Илькович) и пульмонологи из Москвы (С.А.Слесаренко, А.И.Синопальников, Н.А.Дядьковский. В.Е.Ноников, И.Г.Даниляк).
       Помню, тогда вечером на Сазанке уже совсем стемнело. На небе высветились звёзды. Чёрную неподвижную гладь озера освещал только яркий фонарь на соседней вышке. Гости стояли у самого берега, прямо у воды. Наступившая ночь скрыла очертания даже ближних построек. Оставались только неподвижное лаковое чёрное озеро и звёздное небо. На минуту всех охватило какое-то молчаливое и восхищённое оцепенение.       Но пришло время, и мы уехали в Саратов.
        Академик А.Г.Чучалин, руководивший съездом, произвёл на меня тогда большое впечатление, как человек высокой организации ума и интеллектуальной культуры. Отечественная пульмонологическая Волга после съезда потекла быстрее, и наша задача была лишь не дать ей заилиться. Я помню, так и сказал в своём выступлении на одном из заседаний съезда.
       В декабре 1989 года пульмонологов ждала очередная конференция в Суздале. Это было через год после Учредительного съезда общества врачей-пульмонологов у нас в Саратове. Руководил этим форумом академик А.Г.Чучалин. Новорожденное Общество пульмонологов нашей страны в те годы, образно говоря, расправляло крылья. Из моей саратовской кафедры в Суздаль приехали ассистент А.М.Косыгина, ординатор Т.Г.Шаповалова, аспиранты М.М.Шашина и В.А.Решетников. Был здесь и Николай Андреевич Ардаматский. Он погрузнел, стал маститым профессором, и седая шевелюра выделяла его среди многих делегатов. По приезде все сразу окунулись в толчею конференции. Разместились, подготовили свои доклады и успешно выступили на пленарных заседаниях и секциях. Самое важное было даже не в содержании докладов, а в организации работы конференции и в единении людей и их опыта. Чувствовалось, что чистые родники пополняют советскую пульмонологическую Волгу. Достижения накапливались. Было очевидно, что романтический этап в развитии отечественной пульмонологии успешно продолжается.   
     Следующая встреча пульмонологов и наша общая поездка с проф. Ардаматским были связаны с Киевом. Это было в 1990 году. Нам довелось участвовать в этом замечательном городе в работе 1-го, уже Всесоюзного, конгресса врачей-пульмонологов.
       Руководил им вновь академик А.Г.Чучалин. Приехали в Киев сотни участников. В то время здесь был идеальный порядок, продовольственные магазины ломились от продуктов. В Саратове мы такого изобилия не видели. Для приехавших делегатов были и экскурсии по городу, и посещение Бабьего Яра, где покоились в братских могилах тысячи погибших в Великую Отечественную войну мирных жителей, в основном, евреев. Грустное место.
    Стали известны все наши ведущие специалисты и учёные в пульмонологии. В их числе, прежде всего, была ленинградская школа (Н.В.Путов, Г.Б.Федосеев, А.Н.Кокосов, В.И.Трофимов, О.В.Коровина, М.А.Петрова и другие). Из Москвы была проф. Т.А.Фёдорова. Из Благовещенска приехал Ю.С.Ландышев, из Барнаула В.Г. Трубников, из Ташкента А.М. Убайдуллаев. Киев был представлен профессором Ю.Д.Усенко. Он и был президентом Конгресса. Из Саратова я с профессором Н.А.Ардаматским.
       Все последующие пульмонологические Конгрессы проходили столь же организованно и эффективно. Руководство ими было прежним. Но кардинально изменилась обстановка в стране, власть перешла к буржуазии. Это не могло не отразиться на атмосфере Конгрессов. Резко возрасло влияние западной фарминдустрии, западных научных школ, иностранных новаций в преподавании пульмонологии в высшей школе. В жизнь вошли чуждые врачам экономические стандарты. Романтический период в развитии российской пульмонологии завершился.
     Диссертации, конечно, защищались, прежние, советские, кадры работали и некоторые традиции ещё сохранялись, но я и многие другие уже перестал посещать Конгрессы, особенно в поздние девяностые и ранние двухтысячные голы. А жаль – начинали то очень хорошо.

ПРОФЕССОР А.Я.ЦИГЕЛЬНИК (Ленинград, 60-е годы)
      В 1964-м году я, ещё вчера войсковой врач, вёл палату на  8 больных в клинике, руководимой академиком Н.С.Молчановым (Ленинградская областная больница). Я был молод и клинически ещё недостаточно опытен, а больные мои, как это обычно бывает в областных больницах, были тяжёлые. Среди них был и старший брат главного врача нашей больницы. Это добавляло ответственности.
        Больному было 70 лет. Он страдал от одышки, постоянного кашля с трудно отделяемой мокротой, резкой слабости. Приступы кашля истощали его. Он был бледен, губы и кисти рук были синюшны. В клинике знали, что, скорее всего, у него рак лёгкого. Рентген это подтверждал. Его уже смотрел сам Н.С.Молчанов. Больной был угнетён, понимая свою обречённость. Неясности в диагнозе заболевания, в сущности, не было, но в клинике решили всё же проконсультировать его у известного ленинградского пульмонолога и фтизиатра профессора А.Я. Цигельника. Нужно же было что-то делать. Тем более, что об этом просил и брат больного – главный врач больницы. Получалось, консультация ради консультации.
       Я по-своему привязался к свему пациенту. Мне не приходилось до этого вести больных раком лёгкого, и я, исчерпав всё, что было возможно, искренне ещё на что-то надеялся. Поэтому я с определенной надеждой отнёсся к приглашению этого профессора-консультанта, как считалось тогда, – ленинградского «светилы».
        В ординаторской, куда собрались врачи клиники и слушатели учебных групп (человек 20), я доложил все материалы о больном, подчеркнув отрицательную динамику в его состоянии. Маститый пожилой профессор-консультант не задал мне никаких вопросов и сразу направился к больному. За ним в палату вошла и вся «свита»ва.
       Консультант внимательно осмотрел больного и уселся на стул, стоявший у его кровати. По обыкновению того времени старшая медсестра подала ему влажное полотенце для рук. Немного помолчав, профессор, неожиданно для меня и присутствовавших, стал рассказывать о различных  интересных случаях из своей практики. Некоторые рассказы его были поучительными и даже забавными. Но всё это не имело никакого отношения к больному. Иногда мне даже казалось, что он рассказывает медицинские анекдоты. При этом, однако, он всё время доверительно  держал руку больного в своей руке, как бы успокаивая его.
         Я же, напротив, был настроен серьёзно, нетерпеливо переживал за больного, я ведь очень ждал этой консультации, и меня раздражало, как мне казалось, неадекватное и даже никчёмное поведение профессора и его отношение к моей тревожной информации. Я подумал, что, быть может, я недостаточно в своём докладе подчеркнул тяжесть ситуации, и несколько раз  прервал гостя, напоминая ему о «тревожном нарастании синюхи кожных покровов больного». Мне показалось, что недоумевали и другие…. Сначала он, как бы не обращал внимания на мои вопросы, продолжая забавлять присутствующих своими рассказами, но, наконец, обратив свой взор на меня, в полной тишине негромко и неожиданно грустно произнес: «Молодой человек! У Вас явно голубой уклон!» Больше он мне ничего не сказал. Тепло попрощавшись с больным, профессор Цигельник вышел из палаты и, коротко переговорив с заведующим отделением, покинул нас.
           Позже я понял, что, конечно, для него всё стало ясно уже после того, как он был ознакомлен с материалами истории болезни и осмотрел больного. И синюху его он, конечно, заметил сразу, также как и обречёность умирающего. Поэтому он, по-видимому, и пытался своими рассказами снять тягостную напряжённость своего пребывания у постели больного. А я, молодой и неопытный тогда, только мешал ему своей заботливой искренностью.
       Много позже я понял, сколько мужества, врачебного искусства и такта требовалось ему тогда в его «шутливой» консультации умирающего. А мне-то показалось обидным тогда, 56 лет тому назад, лишь то, что он совершенно недооценил мою врачебную наблюдательность….  Говорят же, «если бы младость умела, если бы старость могла»… Получилось, что он меня консультировал.
     А что на самом деле послужидо причиной данной «бесполезной» консультации? Диагностические сомнения и забота его любящих родственников? Стремление ещё что-то сделать для него? Они же тоже страдали и надеялись. Как это верно сказано великим Окуджавой: «Надежды маленькой оркестрик пол управлением любви». Надежда маленькая, оркестрик плохонький, а любовь большая. Думается, что именно его исполнение мы и наблюдали на том прощальном обходе…А я ведь и не знал тогда. что консультант-профессор А.Я. Цигельник был создателем первой в Ленинграде клиники фтизио-пульмонологии. Я позже никогда не видел этого профессора. Но я точно знаю, что сейчас, в эпоху современной «доказательной медицины», да ещё «на удалёнке», таких профессоров большее нет.

ПРОФЕССОР НИКОЛАЙ АНДРЕЕВИЧ АРДАМАТСКИЙ
Саратовский государственный медуниверситет, (6о-е-е годы -2001 год)
       В 70-х годах стало известно, что кафедру факультетской терапии Саратовского мединститута возглавит пятидесятилетний профессор Н.А.Ардаматский из Рязани. Он был когда-то одним из учеников знаменитого здешнего  профессора Л.С.Шварца. Это естественно было принято медицинской общественностью города доброжелательно.
       Когда па одном из заседаний терапевтического общества я увидел профессора Ардаматского, то тут же вспомнил, что однажды уже встречал этого человека. Было это в Рязани, в 1960-м году. Накопив некоторый научный опыт, как мне казалось, я, врач тамошнего парашютно-десантного полка, капитан м/с, пришёл как-то в научную часть Рязанского медицинского института посоветоваться о возможности поступления  в заочную аспирантуру по терапии. Ко мне вышел, как я понял, один из преподавателей института, сорокалетний доцент, плотный светловолосый, стриженный под бобрик, мужчина. Он был доброжелателен и прост. Разобравшись в сути дела, он отказал мне, справедливо указав, что, служа в боевой части, я не смогу принадлежать себе длительное время, необходимое для серьёзной диссертационной работы. И меня сорвут с места в любой момент, и институт подведу. Поблагодарив его, я с ним расстался.
       А встретившись с ним в Саратове, я, конечно, напомнил ему о том нашем разговоре в Рязани, и он вспомнил меня. Был я в это время уже доцентом кафедры военно-полевой терапии здешнего Военно-медицинского факультета. С тех пор мы с профессором Ардаматским стали регулярно встречаться, в том числе на консилиумах в его клинике.
       Чувствовалась традиционно высокая клиническая культура коллектива этой клиники. Особенно тесным наше общение стало после того, как в 1983 году я возглавил свою кафедру и клинику пульмонологии.
       Николай Андрееевич Ардаматский в 80-90-е годы -– семидесятилетний человек, фронтовик, председатель терапевтического общества Саратова. Он развивал идею отечественного учёного П.К. Анохина о том, что организм выживет, если даже при больном органе сильна вся соответствующая функциональная система. К примеру, порок сердца есть, но сердечной недостаточности нет. Общее компенсирует недостаток частного. Он так это просто объяснял в разговоре. Он не был именно пульмонологом, но был терапевтом в старом, широком, смысле этой профессии. Интересный человек.
    Он участвовал вместе со мной во многих пульмонологических Конгрессах  и, прежде всего, в Учредительном съезде врачей-пульмонолгов. В Киеве нас с ним, как и других гостей, поселили в двухместной каюте многопалубного речного теплохода, стоявшего у стенки пирса на Днепре. С палубы был виден широкий Днепр, залитый огнями. По вечерам на столике в каюте теплохода Николай Андреевич разрезал аппетитный балык из мяса неизвестного мне лесного зверя, привезённый им из Саратова (он был заядлый охотник и рыбак).
    Конгресс пульмонологов проходил в нескольких корпусах зданий здешнего медицинского университета, того, что было расположено выше памятника Ленину, на Крещатике (теперь-то уж этого памятника, как и расположенного недалеко Музея Ленина из белоснежного мрамора, в захваченной современными фашистами Украине уже не существует).
      Мы каждое утро по дороге на заседания конгресса проходили мимо этого памятника и… мимо десятка  палаток, в которых обосновались украинские националисты, открыто протестовавшие против советской власти и коммунистов. В эти дни были даже случаи расправы над теми, кто приходил на Крещатик с Красным флагом. Было что-то искусственное в нагнетании ненависти к власти в этом, в целом спокойном и замечательном, советском городе. Милиция за этим следила, но бездействовала. Власть явно недооценивала происходящее.
     Гораздо спокойнее, как будто в другом государстве, было в эти дни на Подоле, в порту, у Владимирской горки, у Андреевского собора, то есть там, не в центре города, где мне тоже удалось побывать. У Владимирской горки, которую я рассмотрел очень тщательно, толпился народ. На склоне горы на небольшой площадке высилась вдохновенная фигура князя Владимира, провозгласившего в девятисотых годах  православное христианство на Киевской Руси.
     В Андреевском соборе мы слушали пение церковной капеллы. Это было очень проникновенно, классически строго. Я, пожалуй, лучшего хорового пения и не слышал больше. Да и сам собор и снаружи, и внутри был каким-то особенно изящным и светлым. Софийский собор был монументальнее, но проще и обычнее по своим архитектурным формам. Он успокаивал и умиротворял. А Троице-Печерская лавра показалась мне тесным лабиринтом невысоких церквей, келий и могильных памятников, то есть чем-то исключительно церковным. Но здесь мы услышали, как звучат колокола.
      Конгресс продуктивно работал в разветвлённой сети симпозиумов и секций. Он действительно укрепил основы последующего развития пульмонологии в стране. На прощание мы с профессором Ардаматским побродили по Крещатику, посидели у фонтанов на площади, где уже в то время шумело подобие майдана, родившее со временем ещё более страшного монстра, того, что сейчас  всем людям стал хорошо известенцессая.
Коллектив его кафедры был его школой (Я.А.Кац, А.П.Ребров, И.М.Соколов, Е.Ю.Пономарёва, Е.Н.Корсунова, Ю.Г.Шварц, Г.П.Сократова, О.Н.Решетникова, Ю.В.Абакумова и другие). Всех их отличала в творчестве какая-то воодушевлённость и осмысленность, идущая от их шефа.
       Фронтовик Ардаматский всю жизнь навёрстывал когда-то отнятое у него войной, жадно учился, ставил перед собой иногда недостижимые цели и очень любил жизнь. Мы с ним быми во многом разными людьми, но я считаю его одним из своих поздних учителей.
       В 1999 году он передал свою кафедру проф. Ю.Г.Шварцу и стал несколько свободнее. А идеи-то его не оставляли по-прежнему.
        Я не часто дарил ему свои книги художественного содержания, но мои «Кабульский дневник военного врача», «Армянскую трагедию» и «Учитель и его Время», вышедшие в 1996-1999 годах, он читал и хвалил. И дарил мне свои книги по атеросклерозу, по ревматизму, об основах клинического мышления.
        Он умер в 2001 году. Ему было 81 год. о. Клингородок тогда опустел. Лекционной аудитории кафедры профессора Н.А.Ардаматского присвоили его имя.

Основые публикации автора по теме «Мои учителя».
 Мои Учителя. Москва, 1997 г.
 Учитель и его Время (о профессоре Е.В.Гембицком. Саратов,
      1999, 2005,2015 гг.
 Саратовский хирург В.Р.Ермолаев, Саратов, 2018 г.
 Пульмонологи России. Саратов, 2018 г.
 Академик Г.Б. Федосеев, Ленинград, 2020 г.
Мурочка. Саратов, 2020 г.
 Профессор Мирон Семнович Вовси, Саратов, 2021 г.
 Академик Ф.И. Комаров, Саратов, 2021 г.
 Профессор А.Я.Цигельник, Ленинград, 2021 г.
 Профессор Н.А.Ардаматский, Ленинград, 2019 г.
         Все работы помещены в Прозе Ру. Mihail.Kirillov.ru

Кириллов Михаил Михайлович
Редактор Л.С.Кириллова
Дизайн  В.А.Ткаченко
ПОРТРЕТЫ МОИХ УЧИТЕЛЕЙ
(Воспоминания)
 Художественно-публицистическое издание

Подписано к печати          2021 г.
Формат 60х84  1/16  Гарнитура Times New Roman.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л.
Тираж 50 экз. Заказ  №
Отпечатано в ООО «Фиеста – 2000»
410033, Саратов, ул. Панфилова, корп. 3 А.  Тел. 39-77-29