de omnibus dubitandum 109. 346

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТАЯ (1896-1898)

Глава 109.346. РЕЗВЫЕ ШАЛОСТИ…

    Филип Рак тащился наверх – крупный кадык его ходил ходуном, плохо выбритое лицо имело синюшный оттенок, десны торчали наружу, одна рука прижималась к груди, другая стискивала свернутый в трубочку лист розоватой бумаги, а музыка между тем играла сама по себе, словно ее порождало какое-то механическое устройство.

    – Туалет внизу, в сенях, – сказал Венков, полагая, вернее, делая вид, будто полагает, что беднягу мутит или у него схватило живот. Но господин Рак желал лишь «обменяться прощаниями с Петром Кузьмичом» (горестное ударение пало на второе «о»), с фройляйн Клэ, с мадемуазель Идой и, конечно, с Мадам.

    К сожалению, кузина с тетей в городе, но свою подругу Иду Фил наверняка отыщет в розарии, она там сочиняет. Венков в этом уверен? Он чертовски в этом уверен.

    Господин Рак потряс его руку, возвел очи горе, опустил их долу, постучал по перилам загадочной розовой трубочкой и потащился назад, в музыкальную, к уже начавшему спотыкаться Моцарту.

    Венков переждал с минуту, прислушиваясь, невольно гримасничая, и, наконец вернулся к Клэ. Она сидела, держа на коленях книгу.

    – Мне необходимо отмыть правую руку, прежде чем прикасаться к тебе и к чему бы то ни было, – сказал он.

    Она не читала, но нервно, сердито, рассеянно пролистывала страницы той самой старой антологии – она, способная в любое время, взяв наугад книгу, сразу и целиком погрузиться в текст, нырнуть в него «с книжного бережка» прирожденным движением подводного жителя, возвращаемого в родимый поток.

    – В жизни не пожимал более влажной, кволой и противной передней конечности, – сказал Венков и, еще раз выругавшись (музыка внизу прервалась), отправился в ватер-клозет при детской, где имелся рукомойник.

    В окошко он видел, как Рак укладывает в приделанную под рулем велосипеда корзинку тучный черный портфель и, вихляво трогает с места, сняв шляпу перед не обратившим на него никакого внимания садовником.

    Этот тщетный жест исчерпал присущую неловкому велосипедисту способность удерживать равновесие: Рак зацепил шедшую вдоль другой стороны дорожки живую изгородь и сверзился внутрь нее.

    Минуту-другую он провел в тесном единении с бирючиной, так что Петр даже прикинул, не спуститься ли на помощь.

    Садовник повернулся к больному, не то пьяному музыканту спиной, но тот, благодарение небу, все же выбрался из кустов и снова принялся пристраивать портфель в корзину.

    Вскоре он медленно укатил, а Венков в приливе непонятного омерзения плюнул в унитаз.

    Несколько времени он пролежал на черном диване, но страстное наваждение едва ли не стало от этого еще неотвязней. Он надумал вернуться на верхний этаж по улиточной лестнице и, вступив на нее, с болезненным томлением вспомнил, словно нечто неизъяснимо упоительное и безнадежно невозвратимое, Клэ, поспешающую со свечкой наверх в ночь Неопалимого Овина, навек запечатленного в его памяти с заглавных букв, – и самого себя, следующего в пляшущем свете за ее ягодицами, икрами, ретивыми чреслами* и льющимися волосами, и тени, колоссальным наплывом черных геометрических форм настигавшие их, пока они, кружа, поднимались вдоль палевой стены.

*) Чресла - бедра

    На сей раз дверь третьего этажа оказалась запертой изнутри на засов, пришлось снова спуститься в библиотечную (пустоватое огорчение потеснило воспоминания) и подняться парадной лестницей.

    Приближаясь к залитой ярким солнцем балконной двери, он слышал, как Клэ что-то втолковывает Виктории. Что-то забавное, относящееся до… уже не помню и, выдумать не могу.

    Клэ имела обыкновение завершать фразу скороговоркой, торопясь, обгоняя смех, но порой, вот как сейчас, короткий смешок вырывался вперед, расталкивая слова, и ей приходилось бросаться за ними вдогонку, ловить их и в еще большей спешке договаривать, сдерживая веселье, и тогда за последними словами накатывал троекратный всплеск громкого, гортанного, чувственного и не лишенного музыкальности хохотка.

    – А теперь, радость моя, – прибавила она, целуя Викторию в ямочку на щеке, – сделай одолжение: сбегай вниз и скажи нехорошей Белле, что тебе давно пора пить молоко с petit-beurre. Quick (живо)! А мы с Петром пока заглянем в ванную или еще куда-нибудь, где есть приличное зеркало, и я его подстригу, он совсем зарос. Верно, Петр? О, я знаю, куда мы пойдем… Ну, беги, Виктория, беги.

    Резвые шалости под силихэмским кедром вышли им боком.

    Во всякое время, свободное от надзора шизофреничной гувернантки, от чтения, прогулок или укладывания в постель, Виктория обращалась в бич божий.

    При наступлении ночи, если Мария Ивановна не витала поблизости – если она, скажем, не бражничала с гостями под золотыми шарами новых садовых фонарей, мерцавших там и сям среди нечаянной зелени, примешивая керосиновый смрад к дыханию жасмина и гелиотропа, – влюбленные украдкой углублялись в темноту и не покидали ее, покамест «ноктюрн», промозглый ночной ветерок, не починал ворошить листву, «troussant la raime», [Забираясь под юбки (фр.)] по выраженью ночного сторожа, скабрезника Соруса.

    Однажды, слоняясь по парку с изумрудным потайным фонарем, он на них натолкнулся, а несколько раз мимо них, негромко хихикая, прокрадывалась призрачная Бланш, чтобы в укромном углу отдаться еще полному сил, надежно подкупленному ими старому светляку.

    Впрочем, целый день дожидаться прихода благосклонной ночи было нашим нетерпеливым влюбленным невмоготу. Чаще всего они успевали выбиться из сил еще до обеда, совсем как в прошлом, только теперь им постоянно мерещилось, что из-за каждой ширмы, из каждого зеркала на них глазеет Виктория.

    Они попытались укрыться на чердаке, но в самый последний миг обнаружили щель в полу, сквозь которую хорошо различался угол гладильни и расхаживающая по ней взад-вперед вторая горничная, Фрэнш, в корсете и нижней юбке.

    К тому же, оглядевшись, они затруднились понять, как им вообще приходило в голову предаваться нежной страсти среди расщепленных ящиков и торчащих отовсюду гвоздей или выбираться сквозь лаз на крышу, которую любой зеленый пострел с загорелыми до медного лоска конечностями мог обозревать целиком, затаясь в развилке гигантского вяза.

    Оставался еще стрелковый тир, с разукрашенным, словно серальчик, альковом под покатой крышей. Но теперь здесь кишели клопы, пахло прокислым пивом, и все глядело столь скверным и сальным, что и помыслить невозможно было раздеться или прилечь на диванчик.

    Все, что Венкову довелось здесь увидеть из его новой Клэ, – это ее слоновой кости лядвии*, и в первый же раз, как он их стиснул, Клэ в самый разлив его могучего ликования попросила его заглянуть над ее плечом через подоконник, за который она еще продолжала цепляться, раскачиваясь в затухающих отзывных толчках, – он заглянул и увидел, как по тропинке в кустах к ним, прыгая через скакалку, приближается Виктория.

*) Лядвия - часть ноги человека от таза до коленного сгиба

    Ее вторжения повторились и в следующие два или три раза. Она ухитрялась подбираться все ближе, то отыскивая в траве лисичку и прикидываясь, будто вот-вот ее съест, сырую, то приседая, чтобы поймать кузнечика, или хотя бы вполне натурально воспроизводя все движения этой досужей, беззаботной ловитвы.

    Так она добиралась до середины заросшей травой детской площадки перед заказанным ей павильоном и, с гримаской мечтательной невинности принималась раскачивать доску старых качелей, высоко подвешенных к длинному суку Плешака, частью безлистого, но еще крепкого старого дуба (который изображен – что я вспомнила, Петр! – на вековой давности литографии Радоницы, той, что гравировал Петер де Раст, – молодым великаном, под сенью которого расположились четыре коровы и парнишка в отрепьях, сползающих с одного плеча).

    Когда наши влюбленные (тебе по душе притяжательные местоимения, верно, Петр? Позднейшая приписка Клэ) снова выглядывали в окошко, Виктория баюкала приунывшего такса, или, запрокинув головку, разглядывала воображаемого дятла, или без особой спешки влезала, миловидно корячась, на перехваченную серыми петлями доску и принималась качаться – потихонечку, с опаской, как будто впервые, а тупица Так, тем временем облаивал запертую дверь павильона.

    Она набирала скорость столь сноровисто, что Клэ и ее кавалеру, пребывавшим в простительном ослеплении от нисходящей на них благодати, ни единого раза не удалось уловить точный миг, в который раскрасневшееся круглое личико с жаркими веснушками всплывало прямо перед ними, уставясь зелеными глазками на изумленный тандем.

    Виктория тенью тянулась за ними от лужайки к сеновалу, от привратной сторожки к конюшням, от модерной кабинки душа рядом с бассейном к древней ванной комнате наверху. Точно чертик из табакерки, Виктория выскакивала из сундука. Виктория желала, чтобы они брали ее с собой на прогулки. Виктория требовала, чтобы они поиграли с ней в «чехарду», – и Клэ с Петром обменивались мрачными взглядами.

    У Клэ родился замысел – и не простой, и не умный, и обернувшийся в итоге вовсе не тем, чего она ожидала. Впрочем, возможно, она ожидала именно этого. (Вычеркни, Петр, прошу тебя, вычеркни. Позднейшая приписка Клэ).

    Замысел сводился к тому, чтобы он морочил Викторию, лаская ее в присутствии Клэ, которую он тем временем целовал, а также лаская и целуя Викторию, когда Клэ отправлялась «в леса», «ботанизировать».

    Действуя этак, уверяла Клэ, им удастся убить двух зайцев сразу: умерить ревность созревающей девочки и обеспечить себе алиби на случай, если она застанет их в разгар куда более компрометирующей возни.

    Они так часто и с таким усердием обнимались и нежились втроем, что в итоге как-то под вечер и Петру, и Клэ, истомившимся на многострадальном черном диване, стало невмоготу сдерживать обуявший их любовный пыл, и они, под нелепым предлогом, игры в прятки замкнув Викторию в шкапу, отведенном для хранения переплетенных в тома «НИВЫ» и «ВСЕМИРНОГО ОБОЗРЕНИЯ», принялись лихорадочно сопрягаться, пока шестнадцатилетняя девочка колотила снутри в дверцу, кричала и опять колотила, так что ключ, наконец, выпал и из замочной скважины полыхнуло злющей зеленью.

    Подобные проявленья дурного нрава вызывали у Клэ меньшую неприязнь, нежели выражение больного блаженства, появлявшееся на лице Виктории, когда та, обхватив Венкова коленями, руками и, кажется, даже хватательным хвостом, прилипала к нему, словно к стволу дерева, ничего что ходячего, и отодрать ее старшей сестре удавалось лишь с помощью увесистого шлепка.

    – Должна признать, Петр, – сказала Клэ ему (они подплывали в красном ялике к занавешенному ивами островку посреди Алгетки), – должна со стыдом и печалью признать, что мой замечательный план провалился.

    Похоже, у девчонки нечистое воображение. Похоже, она прониклась к тебе преступной любовью. Похоже, мне придется сказать ей, что ты ее единоутробный брат, а флиртовать с единоутробными братьями юридически недопустимо и предосудительно.

    Я знаю, уродливые и непонятные слова пугают ее, меня они тоже пугали, когда мне было четыре года, а она девчонка по природе своей глупая, нуждающаяся в защите от грубых самцов и от скверных снов.

    Если и это не подействует, я всегда могу нажаловаться Марии, что она мешает нашим занятиям и размышлениям. Но, может быть, тебе все это нравится? Может быть, она возбуждает тебя? Да? Возбуждает, признайся?

    – Это лето получилось гораздо грустнее того, – тихо сказал он.