13. Внутрисемейное дело

               
     История, в какой пострадали все, оказавшиеся в ней замешанными, и виноватые, и без вины виноватые, выплыла на всеобщее обозрение вопреки заинтересованности её фигурантов. Так случается, когда события выходят из-под контроля людей, и уже не люди управляют ими, а они людьми...
     Незнакомец примерно одних с ним лет и чуть повыше Армена ростом, подошёл к нему, с видом затравленного зверя озираясь во все стороны.
    «Извини, брат, мне сказали, что в этом районе твоё слово весит больше любого другого».
     Армен постарался скрыть недовольство за невинной шуткой:
     «А мне всю жизнь говорят, что я – никто и звать меня – никак. И кому мне верить: тебе или себе?»
     «Брат, мамой клянусь!...»
     Приносящий клятвы чаще всего пытается сыграть в игру: «Я – умный, ты – дурак».
     «Над тобой посмеялись, или хотели посмеяться надо мной. Моё слово весит больше любого другого только для меня самого. Хочешь,  чтобы я замолвил за тебя слово перед самим собой?»
     «Не понимаю».
           «Я тоже не понимаю, что кому-то может быть нужно от такого как я: от меня давно нет пользы ни себе, ни людям. Тот, кто меня знает, никогда не послал бы ко мне человека за помощью. Твой враньё только отнимает у нас время и мешает нам понять друг друга. Говори прямо, или иди на все четыре стороны».
     «Брат, я…»
     «Не продолжай в таком тоне. Ты просишь помощи, а начал с вранья и продолжаешь врать. Я не стою твоего доверия? – иди за помощью к тому, кто стоит. Ладно, забудь. Я не хотел обидеть, но, согласись, что всё это выглядит очень подозрительно. Постараюсь сделать, что силах, но больше этого ничем не помогу – иначе сначала помог бы сам себе».
     В обещании «постараюсь» прозвучала надежда, и незнакомец с подозрительной торопливостью ухватился за неё:
     «Я ударил машину отца. Пока она в профилактории, я не могу показаться дома. Помоги с жильём на несколько дней».
     «Лучше скажи правду сразу, пока не поздно, чтобы потом это не навредило нам обоим, чтобы жильё на несколько дней не стало твоим жильём на несколько лет или вечным».
     Как опытный следователь во время допроса, он мог дожать подозреваемого во лжи, но жалость взяла над ним верх. В глазах незнакомца Армен прочёл застывший ужас, тем более явный, что ни унять, ни скрыть его тот не мог. Его человечность сыграла над ним злую шутку – в очередной раз: в очередной, ибо она либо есть, либо её нет, либо вопреки всему проявляется раз за разом, либо, как ни тужься, не проявляется вообще.
     «Допустим, ты ударил машину отца. Почему нет? Допустим, в это я верю. Но ты не ребёнок, чтобы прятаться от отцовского ремня по подворотням. Тут – неувязка. Объяснись. Будь взрослым - и разберётесь по-взрослому. За побитую машину не отрекаются, не лишают наследства и не убивают. Поведёшь себя как ребёнок – будешь как ребёнок наказан».
     «Не могу. Ты не знаешь моего отца – он меня в асфальт закатает. Я взял машину без его разрешения – покатать девочек. Выручи, брат. Я сам из селения, здесь никого не знаю. Мне не к кому обратиться».
     «Разве меня ты знаешь лучше, чем других? Но проблема в другом: я знаю здесь ещё меньше людей, чем ты сам».
     Все хитрецы и мошенники выискивают глупцов. Глупость – их пожива. Вопрос в голове Армена возник сам по себе: 
     «Так я выгляжу в его глазах глупцом, или он в таком отчаянии, что ему не до того, как я выгляжу, какого цвета и пола?»
     Но дело не в том, кто врёт, а в том, кто верит или заставляет себя верить. Враньё было налицо, но таков был характер, такова была сама природа Армена: вопреки очевидному, он заставлял себя верить.
     В смелом человеке любознательность определяется степенью его смелости - он настолько любознателен, насколько смел; в творческом человеке смелость определяется степенью любознательности – и он ровно настолько смел, насколько любознателен. Когда человеку не так страшно любопытно, как просто страшно, - он, естественно, отступает; но когда ему не так страшно, как страшно любопытно: в какую именно игру, с каким возможным результатом его втягивают – тогда он рискует. Возможно, окажется, что игра не стоила потерянного времени и интереса, и не принесёт ничего, кроме ещё более глубокого разочарования в людях, не умеющих даже подличать как следует, хотя ничем другим большинство из них заниматься не хочет и ничего другого делать не умеет.
      Армен в очередной раз решился рискнуть, довериться человеку, не внушавшему доверия, подстегнув себя одним из постулатов веры:
     «Без доверия к другим нельзя требовать доверия к себе».
.    Судьба знает, кому подсунуть свинью.
     Предусмотрительность оберегает от излишней доверчивости; в известной степени аморально доверять человеку больше, чем он того заслуживает.
     Есть две формы недоверия человеку: «Не доверяю, ибо не знаю» и: «Не доверяю,  ибо знаю». В основе их пагубный принцип недоверия, оберегающий от необязательных неприятностей.
     Армен принадлежал к породе глубоко познавших себя людей, что ничего и никого не боятся так, как самих себя со своей неуправляемостью, управляющей ими так, как они сами собой и ею управлять не в силах. Его самолюбию льстило осознание, что он никогда не отказывал в помощи даже самому плохому из людей, если мог помочь – и он ничего не мог поделать с этой своей слабостью: она была самой сильной стороной его натуры. Это была пагубная философия, отравившая ему жизнь, но он был таким, каким был. Доброта в нём была сильней предусмотрительности, которой он отнюдь не был лишён, то есть зачастую это была неуместная доброта. Осознавая, что поступает опрометчиво, вместо того, чтобы с позиции предусмотрительных людей со здоровым эгоизмом задаться вопросом зачем лично ему это нужно, - Армен протянул незнакомцу руку и, преодолевая внутреннее сопротивление, со смутным чувством тревоги и неприязни в душе, сделал то, на что не имел права - отвёл его к Китаеву, по кличке китаец, проживавшему с женой в доме, где Армен водил отношения с несколькими одинокими женщинами.
     Китаец сразу увёл его в другую комнату, закрыл дверь:
     «Люська у меня - ворона пуганая; не надо при ней. Да и этому Вагифу слышать лишнее ни к чему. Скажу как есть: любой другой на твоём месте уже катился бы вниз по лестнице вместе с этим чмо. Ты хорошо подумал, приведя его сюда? И вообще о чём ты думал?»
     «Я знаком с ним десять минут и понятия не имею, что это за фрукт и с чем его едят. – признался Армен. – Возможно, что он такой же Вагиф, как и Исмаил или Фикрет. Пока он меня только раздражает. Но я знаю тебя: у тебя он в любом случае не забалует – кто бы он ни был».
     «Тебе можно доверять. А вот каким местом я могу довериться ему!?»
     «Хотел бы я сам себе доверять. Но это дело такое: другие не могут нас знать, мы и сами себя не знаем. Мне негде его приютить, и я не умею отказывать просящим – сам годами скитаюсь бездомный. Но у меня большие сомнения на его счёт … Короче, не знаю, какого чёрта я его сюда привёл – ему явно есть что скрывать».
     «Нормальные люди не пустили бы его в подъезд, не то что за порог. Лады! Что суждено, то и прилетит – хоть с этой стороны, хоть с любой другой. Будь что будет. Я – человек русский. Если ты мог положиться на авось армянский, мне сам бог велел положиться на русский авось. Господь не выдаст, свинья не съест. Вахта у меня через две недели – надо себя чем-то занять: не кроссворды же целыми днями разгадывать. Будет от чего болеть голове. Сам знаешь: две недели без жены не так скучаешь по ней, как за две недели с ней от неё устаёшь».
     Пошептавшись в спальне, супруги согласились приютить Вагифа на два дня. Оба были каждый со своими тараканами в голове: Армен не мог толком пояснить и самому себе, почему он привёл незнакомца к людям, китаец – почему согласился его принять. Такая это категория людей: что должно было насторожить, их раззадорило.
     Жена китайца всё разъяснила Армену просто:
     «Он не мог отказать тебе, а я – ему. Но мы с ним оба не знаем: зачем нам это нужно. Напоминай ему об этом сам, когда он будет устраивать мне сцены ревности из-за того, что я не так при Вагифе стала или села, не то надела и сказала».
     «Не замечал у него приступов ревности».
     «Насчёт тебя он спокоен. Говорит: «Такие не гадят там, где едят». Но в остальных случаях он такой же, как и все мужья: сам безгрешен, а жена - грешница».
     Два дня миновали. Вагиф не съехал, оправдавшись:
     «В профилактории - свои блатные. Они взяли заказы вне очереди, а меня немножко отодвинули».
Когда он не съехал и через неделю, Армен явился лично его выдворять.
     «История с битой машиной – фикция, китаец. Не надо ждать, когда гром грянет. Милосердие и доброта тоже должны иметь меру. Пока ничего не стряслось, надо выселять квартиранта».
     Но азарт в китайце уже взял верх над благоразумием. Так случается, когда один человек подпадает под гипноз другого. Вместо того, чтобы сразу исправить ошибку Армена, китаец решил посоперничать с ним в неуместном благородстве.
      «Не бери в голову: выставить его за дверь я и сам в силах. Мы же не для того его приютили, чтобы выгнать. Ждали больше, подождём и меньше. Выручать – так выручать. Решит проблему – сам уйдёт».
      «А если это беглый залёг? Кто знает, какие на нём дела? Могут не только укрывательство, но и соучастие пришить».
     «Про беглого мы уже были бы в курсе. Мусора бы весь район уже пять раз прошерстили и поставили всех на уши».
     «Не факт – могут и не знать, но рано или поздно узнают. И что тогда? Ты будешь играть с ним в благородство, а он уложит тебя рядом с собой на соседнюю шконку. В таких делах, как с поездом: лучше на три часа раньше, чем на пол минуты позже. Речь шла о двух днях, а не о постоянной прописке с усыновлением. Так он приживётся и освоится тут до того, что начнёт подбиваться к Люське».
     «Пусть попробует, я ему сразу всё отобью. Не бери дурного в голову. Слово даю: у меня всё под контролем».
     Подобная фраза отметает все возражения и означает критическое состояние дел, на какое угодивший в него субъект, не желая обнаруживать бессилие и ронять свой авторитет, упорно закрывает глаза, причём не только сам себе, но и другим.
     Приближалось время отправляться на вахту и китайцу пришлось напомнить квартиранту:
     «Сегодня у тебя последняя ночь. С завтрашнего дня вход для тебя сюда строго запрещён. И мы с тобой на всякий случай незнакомы. Я не хочу вникать в твои дела. Чем мог – помог».
     «Я отблагодарю потом, когда всё будет хорошо».
     «Мне твоей благодарности не надо. Я это сделал ради Армена, а не ради тебя. Но теперь – баста: вот бог, а вот и порог. Соседи уже шушукаются, что я тут притон организовал, в любой момент могут нагрянуть менты. Тебе это надо. Мне ни к чему. Теперь ищи себе другое место. Решай свои проблемы без меня».
     Упоминание о ментах подействовало, как угроза. Вагиф сделался бледней мертвеца, спрятал глаза и замолк, а с наступлением темноты куда-то уполз, оказавшись проворней поползших по посёлку поутру слухов: в близлежащем селении одновременно с таинственной, в духе средневековья, смертью хозяйки дома, её 14-летняя дочь, не имевшая никаких сношений ни с кем из мужчин, кроме домашних,  проявила все признаки беременности. Подозрения поделились поровну между двумя мужчинами в доме – её отцом и старшим братом (младший был предположительно для этого слишком мал). В связи с этим возникло два вопроса. Первый: кто? И второй: был ли летальный исход следствием болезни или несчастного случая, либо женщине помогли уйти насильственным образом, так как она стала лишней в доме - свидетельницей кровосмесительной связи отца с дочерью, сына с сестрой, их обоих или сразу всех? В этом деле одни безответные вопросы порождали другие. Девочка пальцем отца указала на старшего брата как на виновника. Брат сбежал из дому. Отец грозился его убить (возможно, чтобы замести собственные следы), и угрозы его были вескими и правдоподобными. Поговаривали, что он пообещал в милиции любые деньги за сына - с условием, что беглеца пристрелят при задержании, ни в коем случае не доводя дело до расследования и суда, либо мимо всех органов опеки и изоляции передадут в его заботливые отцовские руки на растерзание.
     С вестью об этой грязной истории Армен поспешил к китайцу:
     «Сто из ста:  наш Вагиф и есть тот самый беглый блудный сын».
     «Ну, меня с ним повязать не должны».
     «Наша доблестная милиция способна на что угодно, а за барыш они нас с тобой и с колумбийкой мафией повяжут. Он у тебя почти две недели ошивался».
     «Мне завтра на вахту, а пока вернусь всё утихнет».
     «Люську есть куда на время отсутствия спрятать?»
     «Нет у нас тут никого».
     «А у девочек знакомых?»
     «У них каждый день новые ухари. После первой же такой ночёвки это будет уже не моя Люська».
     «Подставил я вас! – Армен потупил глаза. – Ох! Что ж я маленький не сдох?! На мне какое-то проклятие! Всю жизнь: думаю одно, а делаю другое. Всегда знаю как правильно, а поступаю наоборот!»
     «Самострел отменяется. Человек – вошь, всё решает случай: захочет – и мы соскочим невредимыми; а не захочет – так концы с концами сведёт… Хотел я тебе сказать, когда ты его привел, да побоялся обидеть: доброта никому не нужна и ничего кроме беды не несёт. - китаец достал бутылку, разлил водку по рюмкам. - Давай за то, чтоб пронесло. Дай бог, чтобы за доброту не пришлось платить, а она – штука дорогая. Не говори при Люське».
     «Она раньше нас с тобой знает, да при тебе боится рот открывать. Эти новости бабы и разносят по всем ушам. На всякий случай: если доведётся, говори всё, как было – я привёл, мне и отвечать. Вины на нас с тобой нет, чтобы изворачиваться и юлить. А вот если пойдёт разнобой в показаниях – тогда могут и дел нашить кучу. А Люську строго предупреди, чтобы в твоё отсутствие пока его не возьмут, закрывалась изнутри на оба замка и не вынимала ключей; чтобы ни в коем случае ему не открывала, а при первом же появлении сразу набирала 02. Съехал он без эксцессов, а от возмездия уйти ему всё равно не удастся ни далеко, ни надолго – он не стоит ни того, чтобы мстить ему, ни того, чтобы о нём думать: его доля и без нас предрешена».
     «Но если он сам о себе напомнит – пусть пеняет на себя. - подытожил китаец. – А ты вроде уезжать собирался?»
     «Мало ли чего я там собирался! В моей жизни ни дня, ни минуты нет, прожитых так, как я собирался или мне хотелось бы. Куда теперь ехать при таких обстоятельствах? Пока всё не разъяснится, я вас не кину. Ты бы без меня в это дело не влез, значит, и вылезать будем вместе. Он в курсе, что ты отъезжаешь?»
     «Мы с ним эту тему не перетирали: где я работаю, кем, в каком режиме... Я и Люське запретил вести при нём такие разговоры». 
     Китаец отправился на вахту с тяжёлым сердцем, покинув жену на попечение Армена:
     «Приглядывай, чтобы этот урод не объявился в моё отсутствие. Бабе доверия нет: он и с ней переспать успеет, и всё из квартиры вынести, а с неё взятки гладки. Скажет: «Я – твоя жена, ты и обязан за мной следить и отвечать за меня. Вот и отвечай. Не уследил – твоя печаль: ходи теперь и рогатым, и виноватым». А мне рогами размахивать не в кайф. Что поделаешь? – я сам его приютил».
     Местная власть не смогла утаить прибыльное дело для себя; в донесениях стукачей наверху унюхали запах барыша. В игру вступили более крупные аферисты, вытеснив тех, что помельче. Считая ниже своего достоинства делиться с низшими чинами, полковник Гулиев объявил расследование делом личной чести и взял под свой контроль, то есть прибрал его к рукам. Такие люди, проникшие во все сферы власти, и есть власть с единым на все века принципом власти: забрать у низших и передать высшим, по возможности уворовав кое-что для себя. Они из кожи вон лезут, делая вид, что прогибаются под систему ради пресловутого всеобщего блага, но их единственная цель - прогнуть систему под себя ради личной выгоды и власти. В их действиях нет ничего, кроме криминала, прикрытого лозунгами о служении идеалам всеобщего благоденствия; они величают их деятельностью, а самих себя деятелями. Крепче всех держатся за власть и у власти самые ничтожные из людей, осознающие, что без неё, сами по себе они – ничто, или, употребив несколько удлинённый, расширенный вариант этого слова – ничтожества. Ничто и есть ничто, пустота, ничего не значащая и безвредная; а ничтожества – никчемные, но зловредные, зловонные существа, засоряющие, отравляющие пространство вокруг себя. Для таких людей у власти и чужая радость и чужое горе – лишь повод нажиться; а разбитая чужая жизнь - посуда, что бьётся на счастье. Они строят своё благополучие на костях ограбленных и обворованных, богатея на чужом обнищании. Гулиев не вызвал его к себе на допрос ни в качестве подозреваемого, ни свидетелем, но не погнушался лично явиться в селение к отцу разыскиваемого беглеца, чтобы убедиться, что с него есть что взять, и провёл с ним беседу с глазу на глаз, отбросив в лице посредников лишние звенья в цепочке дележа. На обратном пути он строго наказал своему доверенному лицу:
    «За смерть сына он готов отдать всё: отару, машину, дом - но это пока сын жив; как только его не станет, отец от всех обещаний откажется. Зачем за мёртвого платить? – мёртвый уже не опасен; мёртвый не стоит ничего. За зуб готовы любые деньги заплатить, когда он болит во рту, а не когда его уже удалили. Значит, врёт, хочет моими руками от сына избавиться. Живым его сын ему опасен, а мёртвым – уже нет; Когда поймаем его, можно будет поторговаться. Ты отвечаешь за его жизнь. Он должен быть не у отца, а у меня, живым, или вы все пойдёте подметать улицы».
     «С отца подозрения снимаем?» - поинтересовался собеседник.
     «Он откупился, значит, не виноват, – Гулиев подумал несколько секунд и многозначительно добавил, - пока. Посмотрим, сколько в своё оправдание даст сын. Есть подозрение, что он – босяк, но, кто знает? Посмотрим. Или его отец добавит ещё три раза по столько, сколько обещал, или я устрою аукцион, тогда и решу кого кому отдавать – сына отцу, или отца сыну. Надо взять с обоих – и пусть разбираются сами. А ты следи, чтобы мои деньги пришли прямо ко мне. Кто потянет моё – будет до конца жизни подметать в зоне». 
     Стражи закона наткнулись на беглеца и обложили его в сквере; но смеркалось и оперативники не рискнули последовать за ним даже ради обещанной его отцом награды, сойдясь на том, что никуда он от них не денется, сам потом попадётся: и он, и деньги всё равно достанутся им. И они были правы: им пообещали заплатить за поимку, они пообещали ловить – честный обмен обещаниями; если бы заплатили, они не ловили бы уже по другой причине. Стимула лезть под нож в обещании никто не видел. Дело сдвинулось с мёртвой точки, когда доброжелатели донесли, где разыскиваемый скрывался около двух недель. Милиция тотчас переложила на китайца свои прямые обязанности по розыску и задержанию беглеца, оставив почёт и обещанную награду себе – укрыватель разыскиваемого беглеца был задержан сразу по окончании вахты, как только появился у себя в квартире с печально пророческими словами: «Мой дом – моя крепость». В домах, открытых для случайных гостей, не должны удивляться и противиться и появлению незваных. Его отпустили с условием: или он предъявит им насильника, или сядет по его статье сам. В подтверждение серьёзности своих намерений и угроз избили до посинения – так, что на дорогу от отделения милиции до дома он затратил около часа, хотя на это требовалось не больше пятнадцати минут. За поимку беглеца китайцу пообещали свободу и перестать бить – каждому своя награда.
     Армен явился к китайцу с повинной головой.
     «Глупость - ни в малейшей степени не доброта; но доброта – в немалой степени глупость, особенно неуместная. Я сильно виноват перед тобой. Давай прекратим это здесь и сейчас. Скажи ментам всё, как было, или я сделаю это сам».
     «Садись, выпьем. – китаец жестом пригласил Армена к столу. – Думаешь, мне резко полегчает, и мои поломанные рёбра раньше срастутся, если они поломают рёбра и тебе?»
     «Ты весь синий. – воспротивился Армен. - Тебе разве можно?»
     «Хуже уже не будет. – отмахнулся китаец. – лёгкий массаж, рихтовка позвоночника. Поставили все кости на место, лишние рёбра обломали. Бог из Адама поломанное ребро вынул и Еву слепил. А мои будут срастаться во мне сами – с божьей помощью или без».
     «Оптимизм хорош в меру. А меня они не тронут, я не их клиент. Когда нашему участковому пришла бумага с кремлёвской печатью и подписью генсека, он мне в кабинете, в каком людей сапогами забивал, туфли вылизывал языком: сам стул подал, говорил без мата и только на вы; в глаза заглядывал так, как будто я не самый бесправный среди его прихожан, а сам генсек и есть. Они меня боятся - потому как не знают, чего от меня ждать и что им за это будет: то ли по головке погладят и ещё одну звёздочку на погоны прикрепят, то ли и те, что были, посрывают вместе с мундиром и отправят вместо девочек в сауну танцевать. И потом: я тут пролётом».
     Китаец, кривясь от боли, достал бутылку, рюмки, налил себе и Армену и, с трудом согнувшись, сел на краешек стула.
     «За наших врагов. Пусть им будет хуже, чем нам».
     Они выпили без закуски. По китайцу было видно, что выпитое ему явно не на пользу. Он через силу изобразил улыбку:
     «Внутренний компресс - то, что доктор прописал. Дай им только заподозрить себя в таком грязном деле и убедишься: те этим за тебя лишь спасибо скажут – прихватят сразу с обоих боков. Рано или поздно они тебя найдут; и слабинку твою найдут; и с какого бока зайти; а найти для тебя статью для них легче, чем сильному слабого обидеть… а я не хочу их больше радовать ничем. Нет, пусть мне ответит тот, кто напакостничал, а не тот, кто ошибся, учитывая, что ошиблись мы с тобой оба. Друзья нужны для сведения счетов с врагами, а не между собой - не так ли? Кстати, он мне заказал ствол. И как только он за ним придёт – я отыграюсь на нём за всё».
     «Ты же завязал с этим».
     «Но связи и ремесло ещё при мне. Я не могу быть вечной жертвой. Теперь очередь других».
     «На следствии ствол всплывет в любом случае».
     «Поэтому он до сих пор у меня. Пусть говорит, что хочет: он не докажет, а к его словам доверия не будет ни у кого».
     «Вынеси ствол из квартиры. Найдут – сгоришь, как спичка. Навешают всё, начиная с семнадцатого года».
     «Лучше пять заказух, чем одно изнасилование. От меня они уже не отцепятся; так что: или я, или меня».
     «Какой план?»
     «Он не знает, что меня брали и я против, а не за него».
     «Ты можешь быть уверен, что у него никого нет среди ментов – школьный друг, родственник, да кто угодно? Как ему тогда удаётся гулять почти целый месяц? Или они его нарочно пока не трогают, чтобы папаша повысил ставки?»
     «Всё равно за стволом явится, - уверенно стоял на своём китаец, - без ствола он – букашка беззащитная».
    «А со стволом?»
     «То же самое, но со стволом ему спокойнее – по себе знаю. Если не с ними, то с отцом проблему решить проще. На мёртвого легче всё списать. Нет, - китаец стукнул кулаком по столу, - мне достаточно и того, что меня за него помяли, но посадить себя за него я не дам! Раньше, чем они меня ещё раз хоть пальцем тронут, я его сам изнасилую и убью. Или придётся кончать ментов, пока не шлёпнут. В любом случае ствол мне пригодится. Не ждать же, пока они с меня перейдут на Люську».
     «Уже намекали?»
     «Какие намёки!? Мы не графья, чтобы с нами церемонии разводить – всё было сказано прямым текстом, без поклонов: «Кончим тебя, за бабу твою возьмёмся. Или ты хочешь, чтобы мы с неё начали?» Так что мне этого Вагифа достать хоть из-под земли - дело жизни...»
     «Сам он не явится – если не последний дурак. А страх и дураков делает умнее. Ладно, отлёживайся. Я сегодня ещё зайду. Кстати, что из магазина принести?»
     «Мне бы станковый пулемёт и гранат с десяток. Ладно, забудь. Спроси у Люськи. Но учти, что она после всего не желает разговаривать ни с кем: уединилась в спальне - оплакивает свою загубленную со мной жизнь»…
     Закрыв за Арменом дверь, китаец кое как доковылял до дивана и только улёгся так, чтобы меньше болело - в дверь позвонили снова. Наказав жене не высовываться из спальни, он заткнул ствол за пояс и пошёл открывать, бормоча под нос:
     «Второй раз вы меня не сломаете. Всех положу!»
В дверях стоял коротко остриженный подросток в спортивном костюме.
     «Ты кто такой, чего тебе надо?»
     «Я от Вагифа. Он просил передать то, о чём вы договорились».
     «Интересно девки пляшут. Не светись, заходи, гонец, пока соседи не сфотографировали. Кстати, о фотографии».
     Китаец впустил подростка, закрыл входную дверь на оба ключа.
     «Ты нахимовец? Теперь он прячется у вас? С детьми в героев играется?»
     «Он не разрешал говорить, где он».
     «Другим, но не мне. Зачем он послал тебя ко мне? Мы с ним друзья. Я беспокоюсь».
     «Он сказал: не говорить никому».
     «Не хочешь по-хорошему, скажешь по-плохому. – китаец снял трубку телефона. – Видишь визитку? Ты начинаешь говорить, пока я не набрал номер, или я звоню полковнику Гулиеву. Дело это серьёзное, милиция церемониться не станет даже с детьми»
     Подросток метнулся к двери, потом через гостиную к окну.
     «Не советую. Пятый этаж. Садись и колись, герой, а то приедут и сделают больно. Я тебя сразу отпущу и никому не скажу о тебе, а дяди в милицейской форме отпустят тебя очень нескоро. Видишь, что они со мной сделали? Это потому, что я им не нравлюсь – я худой, костистый и стар для их забав: меня просто отдубасили. А таких, как ты, юных, пухленьких и пушистых, они любят – могут использовать дубинки не по назначению».
     Подросток сел на стул и заплакал. Но пробить китайца на жалость ему не удалось; жалость уже сыграла с ним изуверскую шутку и кто знает, что ещё по её милости ждало его впереди – и китаец запрятал её куда подальше. Для убедительности он сфотографировал пацана, записал его данные и, использовав ваксу для обуви, снял отпечатки пальцев, чем окончательно запугал его и тот выложил всё как ну духу. Упоминания о полковнике Гулиеве и милицейских дубинках развеяли в прах подростковый героизм, что и неудивительно: смелый человек не становится мальчиком на побегушках, посыльным в сомнительных делах – на этих ролях подвизаются слабые, таким путём пытающиеся обмануть себя и всех, и утвердиться в собственных и чужих глазах.
     «Если ты соврал мне и его там не окажется, в милиции с тобой сделают то, что я сказал. Ему ответишь так: пусть каждый день в три часа дня ждёт меня на том месте, где он первый раз встретился с человеком, который привёл его ко мне - я подойду как только вещь будет у меня. Теперь иди, не задерживайся, чтобы он ничего не заподозрил. Учти: он подозревается в изнасиловании родной сестры. Ему терять нечего – он всех потянет за собой в зону или могилу. Не поможешь его поймать, пойдёшь с ним соучастником по очень нехорошей статье».
     Отпустив ребёнка, китаец позвонил Гулиеву.
     «Он в школе Нахичеванского - прячется в третьем корпусе, в подсобке. Брать надо сегодня, пока не сменил место».
     «Будем брать ночью, когда уснёт. – решил Гулиев. - Ты пойдёшь с нами».
     «Я уже сделал за вас всю вашу работу, - воспротивился китаец, - но я не могу за ним гоняться, я вашими стараниями еле хожу».
     «Ты зачем его домой привёл? – отсёк Гулиев. – Сам с женой не справляешься? Ну, так мы поможем, если ты болен и ни на что не годишься. Выбирай: или ты с нами, или она».
     Китаец с проклятьями бросил трубку. В дверь снова позвонили. Он впустил Армена и вкратце передал суть произошедшего в его отсутствие.
     «Не бери с собой ствол. - предостерёг Армен. - Ты уже достаточно пострадал. Моя совесть меня загрызёт окончательно, если с тобой ещё что-нибудь случится».
     «Как раз наоборот. Обыскивать меня они не станут, а сделать из себя жертву во второй раз я не позволю», – воспротивился китаец. – В эту ночь я оторвусь на ком-то из них за позор и поломанные рёбра».
     «И добавишь к поломанным рёбрам поломанную жизнь!?»…
     Но китаец пребывал в состоянии водителя на дороге, для какого все запрещающие знаки – не для него. Поломанные рёбра и поруганная мужская гордость ни на минуту не дозволяли забыть, как с ним обошлись и, как поговаривали в старину, взывали к справедливому отмщению обидчикам.
     Во всех ветвях органов власти водятся Гулиевы: они из кожи вон лезут, делая вид, что горбатят на систему и содействуют всеобщему благу, причиняя лишь ущерб и вред в погоне за выгодой для себя. Они готовы прогнуться под любую систему и под кого угодно, лишь бы - и где можно, и где нельзя - прогнуть систему под себя.
     Гулиев с подручными взяли китайца с собой не для опознания или очной ставки посреди ночи, а чтобы не рисковать самим, возложив задержание на того, кого не жалко. По прибытии на место Гулиев провёл инструктаж и дал последние наставления:
     «Последний раз напоминаю: мёртвым он мне не нужен. Того, от чьей руки подохнет этот сукин сын, я сам своей рукой застрелю. Ваше дело – его взять, а не убить. А ты, - обратился он к китайцу, - Молись, чтоб он оказался на месте – или на его месте окажешься ты».
     Китаец вошёл в подсобку с браслетами в руках, сжав рукоять спрятанного за поясом пистолета, бормоча сквозь зубы:
     «Это вы молитесь, гады, чтобы он был тут, не то я вас самих тут всех и положу! Вы мне кости больше пересчитывать не будете!»
     При тусклом свете  от ночного освещения, проникшем в подсобку через приоткрытую дверь, он приковал Вагифа наручниками к койке. Первым побуждением было провести обряд экзорцизма, настучав ему по сонной, ничего не соображавшей голове, но бить беззащитного и поверженного не поднялась рука. Он отступил – и как раз вовремя: в руках очнувшегося от сна беглеца блеснуло лезвие ножа. Он взмахнул им, едва не зацепив китайца, рванулся с диким воплем боли и отчаяния, потянул за собой пристёгнутую к руке металлическую койку и упал, опрокинув её на себя и порезавшись при падении собственным ножом. Убедившись, что беглец надёжно прикован и обезврежен, в свои права  вступила власть. Её представители, в отличие от китайца, не испытывали к беглецу ничего личного – они избили его дубинками до потери сознания; лишь когда смолкли и вопли, и стоны, его отстегнули от койки и надели на него браслеты.
     «Не верьте отцу, он – обманщик. – забормотал задержанный, придя в себя. - Он никому ничего не даст. Он все деньги спрятал так, что никто, кроме меня, никогда не найдёт. Это он изнасиловал сестру и убил маму, когда она узнала. Возьмите его! Я дам в десять раз больше, чем он! Отдадите меня – он обманет, а я отдам всё!»
     Среди представителей власти доверчивых и человеколюбивых, наподобие Армена с китайцем, не оказалось; такие при власти не держатся, их не держат. Трижды виноватого или безвинного, задержанного увели на пытки и казнь. Китаец им уже не был нужен; взять с него было нечего, и его оставили среди ночи посреди дороги, принеся свои извинения и благодарность за содействие властям чисто ментовской фразой:
     «Пока свободен – повезло тебе… в этот раз!»
      Не повезло в этот раз тому, кому следовало или, как повелось в божьем царстве, упало на кого попало, и опять пострадал без вины виноватый? Тучи над домом китайца рассеялись, беда, нависшая над его семьёй, миновала, сам он оклемался и пошёл на поправку, и Армен в очередной раз покинул Баку, не дожидаясь окончания этой истории. Он и без того знал: конечный результат не есть торжество правды и справедливости, ибо они, являясь самыми недосягаемыми среди прочих вымышленных идеалов, не есть достояние земли. И правда, и справедливость бывают лишь случайными и временными
                1977