Верхушка елки

         В дверь купе постучали, зеркало отъехало в сторону и в дверном проёме  появилась проводница в форменной тужурке, под которой был одет тёплый свитер, и зимней шапке с кокардой в виде перекрещенных молоточков. Она, поздоровавшись и весело оглядев маму, моего старшего брата и меня, объявила, что подъезжаем к нашей станции Лебяжье-Сибирское и нужно поторопиться к выходу, поскольку стоять поезд здесь будет очень мало. Почти за три дня нашего путешествия мы подружились с ней. Она помогла маме с багажом при посадке, присматривала за нами, пока мама во время долгих остановок выходила, чтобы купить у тётенек-торговок вареную картошку из дымящихся паром чугунков, завернутых для тепла в тряпки, сделала так, что мы весь путь оставались одни в купе, не очень, правда, переполненного нашего вагона, а когда поила пассажиров чаем из стаканов в металлических подстаканниках со звякающими ложками, то подкладывала нам с братом побольше прямоугольных бумажных упаковочек сахара с нарисованным синим паровозом на рельсах и надписью «Дорожный». Сахар этот мы припрятывали в карманы, намереваясь воспользоваться им позже.
           - Спасибо вам за всё, - сказала мама, -  мы почти готовы. Сейчас потеплее закутаю ребят, а то там такая зима!
         - Да, морозы стоят здесь сильные, не то что у нас в Москве, - согласно кивнула проводница, отдавая маме проездные билеты, - и куда же вы в такую погоду, да ещё и накануне Нового года направляетесь?
           - Мама у меня здесь и брат с семьёй живут. Да и я сама из этих краев. А вот давно не виделись. И, - мамин голос слегка дрогнул, - папа мой в прошлом году умер, а я не смогла приехать на его похороны. Надо на могилке его побывать. Да, и мальчики по бабушке соскучились. Ведь сейчас каникулы новогодние начинаются, старший у меня уже во втором классе, а младшему, - мама  указала на меня, - только в следующем году в первый класс идти. Вот и решили поехать, навестить всех своих.
         Проводница сочувственно вздохнула и уже с улыбкой посмотрела на нас. Мы стояли одетые в зимние пальто, на ногах -  валенки. Мама поглубже нахлобучила нам шапки, подвязала их под подбородками и  обмотала нас поверх воротников тёплыми шарфами,  на что мы недовольно замотали головами. Выйдя из купе, мы встали у окна и, держась за расшатанный отполированный поручень,  всматривались в синюю морозную мглу позднего сибирского утра. Появились занесённые снегом чуть ли ни по крышу первые жилые постройки, замелькали столбы, проплыло огромным темным пятном здание здешнего элеватора, поезд застучал на стрелках и начал замедлять ход. Мы  продышали на заледеневшем стекле круглые окошки, протерли их варежками и поспорили, кто первым увидит встречающего нас дядю Ваню, маминого старшего брата. И когда поезд наконец остановился, звякнув всем своим  промерзшим длинным телом, мы  увидели на платформе перед нашим вагоном очень похожего на маму человека в коротком тулупе, серебристой каракулевой шапке и высоких сапогах-бурках - он всматривался в окна и провожал взглядом пассажиров, сошедших на этой станции.
               - Мама, вон дядя Ваня, вон он! - закричали мы.            
        Мама подхватила багаж  и, подталкивая нас на выход, поспешила к тамбуру, откуда с клубами морозного пара  в коридор  уже вошёл встречающий нас дядя Ваня.
              - Иван, возьми детей! - вместо приветствия крикнула ему мама.
      - Дядя Ваня! - толкаясь в узком коридоре, мы побежали к нему. Он со словами «Вот они, архаровцы!» подхватил нас в охапку и потащил на выход, мама поспешила за ним. Дядя Ваня ловко переставил нас с подножки тамбура на платформу и перехватил из маминых рук наш небольшой багаж. Чуть ли ни сразу  после этого гулко звякнул станционный колокол, раздался гудок локомотива, трель свистка и поезд, лязгнув сцепками, медленно потянулся мимо нас. Задрав головы, мы смотрели на засыпанный снегом вагон со светящимися жёлтым огнём замерзшими окнами и нам казалось, что это мы вместе с платформой, мамой и дядей Ваней поехали назад мимо прикипевшего на морозе к рельсам колёсами поезда дальнего следования. Наш кондуктор со свернутым флажком, стоя в открытом тамбуре, кивнула нам на прощание, проводила глазами станцию Лебяжье и поспешила побыстрее захлопнуть вагонную дверь и уйти в тепло своего служебного купе.
             - А теперь поздороваемся как следует. Здравствуй, Иван! - мама обняла и поцеловала дядю Ваню в пунцовые от мороза и ветра щёки. Он, в свою очередь, наклонился, поцеловал меня и брата, уколов щетиной и обдав запахом табака, овчинного полушубка и ещё чего-то радостно-родного, что ожидало нас зимой в деревне у бабушки.
            - Ну, всё-всё, хватит нежностей на морозе, - сурово, но с улыбкой сказал дядя и, подхватив багаж, повёл нас через пустынный и засыпанный снегом станционный перрон со следами редких  пассажиров.
           - Иван, - спросила мама, спеша за ним, - я беспокоюсь, как же мы доедем до дома, когда вон сколько снега навалило? Ведь не проехать, не пройти. Ты же, наверное, на своём «газике» приехал? А вдруг где застрянем, детей поморозим?
            - Проедем! - не оборачиваясь, ответил он. - Сейчас увидишь мой «газик».
       Мы обошли деревянное здание станции и увидели, что на небольшой площади, за которой раскинулся посёлок, тарахтел и пыхтел синим дымом и белым паром гусеничный трактор с прицепленной  огромной деревянной будкой, стоящей на широких полозьях. Вернее, это был  чуть ли ни настоящий дом, даже с окошками: одно поблескивало в стене, повернутой к нам,другое мы увидели потом на противоположной стороне дома, а над его плоской крышей торчала жестяная труба с конусным навесом, из которой, как и из трактора, валил дым.
            - Вот, - сказал дядя Ваня, - это и есть наш транспорт, на нем и поедем. Ты же знаешь, Катя, к нам автобус и летом-то редко добирается. Вот и   придумали, как людей из Лебяжки (местные так между собой называли эту станцию и посёлок) зимой или в распутицу возить... Залезайте!
      - Ничего себе! - закричали мы в восторге. - Мы в этом доме и поедем к бабушке? Ура!
      Мама недоверчиво покачала головой, а дядя Ваня  открыл дверь с заднего торца и мы, толкаясь, полезли внутрь домика. Оказалось, что мы там не одни: на прибитых к стенам деревянных скамейках  уже сидело несколько человек - мужчин и женщин - с узлами, сумками, корзинами и даже с живностью: у одной тетеньки из корзины, накрытой тряпкой, высовывал голову на длинной шее беспокойно гоготавший серый гусь. А посредине стояла прикреплённая к дощатому полу металлическая бочка-печка, та, которую принято называть «буржуйкой». Она  топилась, сквозь щели кривой дверцы желтело яркое  пламя и после мороза чувствовалось, как от неё пышет  жаром. Рядом  была свалена  груда колотых березовых дров: они оттаивали и пахли лесом.
          - В тесноте, да не в обиде,  к тому же и в тепле. Сегодня мороз порядочно жмёт: уже, говорят, под тридцать, - сказал  севший с  нами в расстегнутом тулупе дядя Ваня и, обратясь к притихшим пассажирам, почему-то грозно спросил, - всем в Лопатки? А то завезём, к себе не доберётесь.
         - Всем, всем! - дружно откликнулись заулыбавшиеся пассажиры этого необычного ковчега. Загоготал и гусь - ему тоже нужно было в Лопатки. - А то ты, Иван Иванович, как будто не знаешь нас, лопатинских. Мы-то тебя сразу признали. Ты же покойного Ивана Астафьевича сын будешь. А это, никак, гости к тебе?
                - Да, сестра с племяшами на Новый год приехали. Из Белоруссии,  три дня добирались. - Он, приоткрыв дверь домика, высунулся наполовину  и,  перекрывая шум работающего трактора, прокричал «Поехали!».
           Тут же мы услышали, как двигатель застоявшегося на морозе трактора зарокотал сильнее и мы, держась за маму, дядю Ваню и скамейку, качнулись и неожиданно мягко тронулись с места.
            До села Лопатки, где жил со своей семьей дядя Ваня и наша бабушка, а  мама провела предвоенную молодость, и где после войны родился мой старший брат, от станции Лебяжье ехать  было около сорока километров. Летом доехать туда можно было без больших проблем, но, вот, весной и, особенно, осенью в дожди и распутицу, добраться до села порой было просто невозможно. Зимой связь была лучше - заснеженную дорогу хоть как-то накатывали  машины, и она становилась более-менее проезжей, но лишь до больших снегопадов, которых в этих краях всегда хватало. Сугробы наметало в человеческий рост, а морозы в тридцать и в сорок градусов считались делом обычным, поэтому застревать в чистом поле было рискованно. Это же была  Сибирь, хотя и Западная, которую почему-то в послевоенные годы вдруг перекрестили   в Зауралье, что, кстати, народ здесь не одобрял и считал себя по-прежнему сибиряками, а не какими-то  непонятными «зауральцами».            
      Мы выехали из станционного посёлка. Тракторист держался заметённой снегом дороги, но это ему не всегда удавалось, а иногда  он и сам намеренно съезжал с неё, срезая и укорачивая путь. Этому ничто особенно не мешало: вокруг под снегом лежали скованные морозом ровные поля с отлогими холмами и изредка темнели  небольшие островки березовых лесов, называемые здесь «колками». Мы с братом могли видеть всё это через окошки, к которым нас нехотя отпускала мама - она считала, что мы тревожим устроившихся там на долгий путь дядиных односельчан. Но они благодушно улыбались, подвинувшись, подпускали нас к окошкам и даже поддерживали, когда наш домик  покачивало на ухабах или наклоняло на холмах. Но сквозь эти окошки  виден был только  снег, да окончательно очистившееся от утренней облачности бледно-голубое зимнее небо. Поэтому большой радостью для нас, да и остальных пассажиров были несколько остановок нашего тракторного поезда, чтобы можно было передохнуть от неудобного сидения и укачивания, а  мужчинам выйти покурить - мотаться в вагончике предстояло часа два, а то и больше. Иногда  такая «морская» качка была довольно чувствительна - все хватались друг за друга, вцеплялись в скамейки, женщины охали. Хозяйка гуся не всегда успевала удерживать свой живой груз, и гусь, гогоча от изумления, ездил в корзине по вагончику, причаливая то к одному, то другому пассажиру. Когда гусь направлялся к нам, я испуганно хватался за маму - летом такой же гоготун больно пощипал меня сзади, и с тех пор я их очень боялся. Но дядя Ваня каждый раз решительно выставлял на пути надвигающейся для меня угрозы свою ногу в начальственном сапоге-бурке, и гусь уезжал к его односельчанам. Раскалённую печь, в которую дядя Ваня на ходу ловко подбрасывал дрова, мотающийся гусь всегда успешно проскакивал мимо, хотя, признаюсь, во мне каждый такой раз вспыхивало мстительное за летние обиды чувство. Наконец дядя не выдержал этого футбола и пригрозил хозяйке гуся высадкой в чистое поле с ее домашней птицей, если она не будет его крепко держать. Я тут же пожалел бедного гуся и его обвязанную пуховым платком хозяйку, представив их одиноко стоящих в снежном поле, от которого удаляется наш тёплый вагончик, и обеспокоено посмотрел на маму, но она, ускоряющей взглянув на дядю, успокоила меня и сказала, что это просто шутка такая.
           На первой же остановке, когда дядя Ваня распахнул дверь, в вагончик вместе с клубами белого пара ворвался такой свежий морозный воздух, что даже перехватило дыхание после вагонного тепла. В этом хрустальном воздухе, искрясь в лучах  невысокого полуденного солнца, кружились на фоне синего неба невидимые мириады блёсток снежной пыли, поднятой то ли нашим трактором, то ли ничем не удерживаемом на равнине ветром. И везде вокруг нас, насколько хватало глаз, был только ослепительно белый  снег, уложенный сказочным великаном в округлые холмы и синеватые впадины. Казалось, что по его серебристой как затвердевшая сахарная корочка поверхности, можно было бежать, скользить, ехать на спине и на животе, взлетая с одного холма на другой. Как же нам хотелось попробовать сделать это!
        Мама не успела сказать и слова, как мы с братом спрыгнули вслед за дядей Ваней в снег, придавленный днищем нашего домика, и тут же провалились чуть ли ни по пояс.
         - Что же вы делаете! - отчаянно вскрикнула мама, - ведь снега наберёте полные валенки! Кто вам разрешил выйти? Ну, просто беда мне с вами!
        Но было поздно, снег уже был в валенках, и я это быстро почувствовал. Мама безнадежно махнула рукой и попросила дядю Ваню помочь нам. Нужный опыт  у нашего дяди был: дочь в возрасте между мной и старшим братом, и сын – младше меня на год. Дядя, ни слова не говоря, выдернул нас из глубокого снега и как шахматные фигуры переставил за угол вагончика, сурово скомандовав: «Быстрее, а то всё на свете отморозите! - и добавил. - Сами!». Поняв, что нам так или иначе от мамы  уже попадёт за это самовольство, мы ещё попытались - благо, варежки были засунуты в карманы - успеть бросить друг в друга снежки. Но слепить их не получалось: во-первых, снег на таком морозе был рыхл и пушист, а, во-вторых, - не знаю, как брату - мне в руки тут же впились миллионы иголок и всё желание играть в снежки сразу пропало и захотелось назад в вагончик, к жаркой печке.
       А мороз, похоже, ещё усилился. Дядя передал нас маме, рассерженной нашим самовольством. Она сдернула с меня  и брата валенки и вытряхнула из них кучу снега, который тут же на глазах начал таять и превращаться в тёмные лужицы воды на деревянном полу. Руки у нас за эти минуты на снежном поле так замёрзли, что скрюченными пальцами было невозможно пошевелить.
          - Грейтесь! - сердито сказала мама, - и чтобы к приезду к бабушке хотя бы носки у вас высохли. Протягивайте ноги к печке!
       Были ещё две остановки, но мы  уже не рвались на мороз, хотя и вытягивали шеи, как тот гусак в корзине, в сторону открытой двери, желая посмотреть, что же всё-таки происходит  на снежных просторах без нас.
      Наконец кто-то из пассажиров, посмотрев в окошко, радостно объявил, что въезжаем в Лопатки. Мы  подустали от долгой езды в закрытом вагончике, бултыхания на кочках,  крутых подъемов и спусков, когда все хватались друг за друга и, хотя подшучивали по этому поводу, но явно с нетерпением ждали, когда наконец будем на месте. А мы ещё ждали и того, что увидим нашу бабушку, тётю, двоюродных сестру и брата, с которыми сдружились, проводя лето у них в деревне.
      - А вот и наш черёд пришёл - приехали! - сказал дядя Ваня, когда уже наполовину опустевший вагончик остановился у видневшейся в окошке засыпанной снегом резной крыши дома с водосточной трубой. Мы, боясь  снова рассердить маму, прошептали «ура!» и  с её разрешения спрыгнули с порога на укатанный снег деревенской улицы и оглянулись по сторонам.
    Куда девались уютные цветущие палисадники перед окнами домов, серебристые от шевеления листьев кроны деревьев, коричневатые кусты акаций, увешанные зелёными стручками, из которых мы делали свистульки, усыпанные по краям мелкими желтыми цветами зелёные лужайки в проулках между домами, где были протоптаны спуски к озеру? Где проложенные по обеим сторонам улицы деревянные настилы-тротуары - по ним, нагретым летним тёплом, было приятно бегать босиком, рискуя при этом занозить ногу, или гонять на стареньком велике? Где всё  это летнее благолепие, над которым в высоком голубом небе висело раскаленное солнце и плыли неведомо куда белые перины  кучевых облаков?
       Всё это казалось где-то очень и очень далеко. А сейчас была зима, настоящая морозная сибирская зима с обильным снегом, искрящимся воздухом, слепящим солнцем, которое хотя и мало согревало, но было настолько радостным, что нам, мальчишкам, думалось, что нет на свете лучше времени года, чем зима! Крыши домов нахлобучили по самые глаза-окошки белые дед-морозовские шапки и лишь там, где торчали приветливо курящиеся сизым дымом трубы печей, снег осел темно-синим провалом. Палисадники, заваленные снегом по оконные ставни, едва угадывались по торчащим верхушкам окружающих их штакетников. Деревья и кусты согнулись под тяжестью навалившегося на них снега. Да и сама улица с ее летними неровностями превратилась под укатанным снегом в отличную, немного присыпанную соломой и навозом, дорогу, и по ней, наверняка, можно было кататься на валенках или на санках, что, собственно, нам и хотелось, но вмешался дядя Ваня.
             - Так, - скомандовал он, - ну-ка, все в дом! Иль примёрзли?
           Из-за украшенных изморозью и вырезанными бумажными снежинками стёкол двойных рам окон дядиного дома строил нам рожицы младший двоюродный брат, а его старшая сестра махала рукой и радостно улыбалась. Дядя Ваня потянул за торчащий из отверстия калитки кожаный ремешок, с обратной стороны что-то звякнуло металлом,  высокая дверь открылась, и мы, перешагнув через порог, вошли во двор дома.
       Дядин дом, как и большинство домов села (Лопатки были селом и районным центром, считаясь достаточно крупным поселением с давних времён), являл собой пример добротной сибирской жилой постройки. Срубленный из обхватных стволов сосны пятистенок (пятая стена была внутренней и делила дом на две части: большую - жилую и меньшую - хозяйственную), был проконопачен снаружи и изнутри паклей и мхом, покрыт кровельным железом и обнесён обязательной  для местного климата утепляющей завалинкой. Окна смотрели на улицу и во двор, окруженный высоким забором с массивными деревянными воротами, увесистым запором-задвижкой и калиткой, украшенной снаружи незатейливой резьбой. Над воротами - двусторонний навес от дождя и снега - им надлежало служить долго. Вдоль дворовой части всей длины забора выкладывалась постоянно пополняемая высокая поленница березовых дров:  русская печь на кухне - о ней надо сказать отдельно - топилась ежедневно, а в холодное время года к топке дровами подключалась и подпирающая под потолок круглая в белых с синим изразцах голландская печь в «зале» -  так называлась большая или гостиная комната, к которой за тонкой перегородкой примыкала  небольшая комнатка-спальня для детей - одним боком «голландка» выходила и туда. Во дворе за домом хозяйственные постройки - для содержания домашнего скота и птицы, а также утвари, за ними огород, большая часть которого вполне понятно отводилась под картошку и горох, тут же высокие, хорошо сдобренные навозом грядки под огурцы, редиску, лук, помидоры, зелень. Здесь же стояла  деревянная кадка с водой, в которой мы для виду по настоянию взрослых мыли сорванные с грядок огурцы и редиску и тут же их хрумкали - и ведь никогда не болели животами! Садами в селе практически никто не занимался - плодовые деревья часто гибли при здешних суровых зимах.
            С незлобливым лаем нам в ноги бросилась небольшая лохматая дворовая собачка Жулька, которую дядя Ваня, посуровев, «секретным» словом заставил замолчать и с извиняющимся взглядом укрыться где-то возле хлева. Из-под высокого крытого крыльца выскочила и подбежала к нам и другая собака – ирландский сеттер Дианка, светло-коричневой с золотинкой масти. Мы знали её и любили, бывая здесь летом. Она, не позволяя себе лаять, вместо этого в знак радости от нашего приезда деликатно облизала нам руки и лица, одновременно искоса поглядывая на хозяина, который, как мы знали, мог быть суров и с ней, его верной охотничьей помощницей - дядя был заядлый охотник. Поэтому она на всякий случай отстала от нас и молча стояла рядом с крыльцом, радостно работая аккуратным хвостом. Дианка и ее дворовая соратница жили во все времена года по-спартански: под крыльцом, без всякой будки. «Собаку в избу пускать - значит портить», - говорил дядя Ваня.
           Мы поднялись по крыльцу. Обитая тёплой мешковиной и перекрещенная  брезентовыми ремнями, прихваченными гвоздями, дверь отворилась и мы  оказались в объятиях нашей тети и смущенно здоровались, неловко обнимаясь с повзрослевшими двоюродными сестрой и братом.
      - Давайте-давайте, проходите в сени, да дверь закрываем, а то холода напустим!
            В сенях было темно и вперемешку с ворвавшимся морозным воздухом пахло сушеной рыбой, хлебом, какой-то травой и тем смолистым деревом, который обычно бывает от новогодней елки, внесённой с улицы в домашнее тепло. И мне почему-то казалось, что сейчас мы увидим  и саму эту ёлку.
           Вот открылась другая дверь - прямо в кухню - и я уже слышу родной голос нашей бабушки. Она, поджарая старушка, с аккуратно причесанными и заплетенными в косичку седоватыми волосами под легким головным платочком,  в ситцевой с мелкими цветочками кофточке, выпущенной на так знакомую нам, ее внукам, длинную юбку, к которой мы прижимались лицом, когда она гладила нас по головам, приговаривая своё обычное «ах, вы, мои варнаки!», независимо от того натворили мы что-то или нет. «Варнаки» - сибирское название ссылаемого в те края в прежние годы каторжного люда, давно уже потеряло своё первоначальное значение и могло быть и ласковым, и неприязненным, смотря кто и как и по отношении к кому его употребляет. А наша бабушка любила нас всех. Вот и сейчас мы прижались к ней, а она, сдернув с нас шапки - «ведь взмокнете!» - целовала нас в макушки, а мы с братом жмурились как коты на солнце от этих ничем не заменимых ласок. Особенно, как мне казалось, больше ласки перепадало мне: я был любимый бабушкин внук, поскольку, как мне говорили взрослые, пошёл в дедушку Ваню, ее умершего «старичка» - так ласково звала она его. А ещё я внешне напоминал ей ее старшего сына Сашу, погибшего под Ленинградом в прошедшую войну. Двоюродный брат смотрел на нас, криво улыбаясь, наверное завидовал, поскольку был капризным и довольно зловредным мальчишкой, за что ему частенько влетало как от родителей, так и от бабушки, которая все равно его любила наравне с нами.
       Сейчас она была ещё и в своём неизменном фартуке. Я  не могу вспомнить, видел ли я её когда-нибудь без него - она всё время была занята домашними делами. Летнее её время начиналось в четыре утра с дойки коровы Машки и выгона ее и трёх овец в стадо, которое пастухи в облаке мягкой пыли, сквозь которую пробивались ласковые лучи розового восходящего солнца, вели через все село по главной улице, и до вечерней дойки, кормления овец, и вечно недовольной своим содержанием свиньи, а также кур и гусей. Зимой - все то же самое, только корова и овцы сидели сиднем в хлеве, требуя подачи корма прямо на «стол». Между утренними и вечерними делами бабушка стряпала, готовила, прибирала, возилась в огороде, что-то штопала, вязала всем шерстяные носки, топила печи и ещё находила время для того, чтобы на короткие полчаса присесть на кухне и, надев очки с толстыми стёклами, почитать местную газетку-малотиражку, при этом, возможно, всплакнуть над тяжкой судьбою героев какого-нибудь душещипательного романа, который частями печатали в ней для привлечения читателей находчивые сельские газетчики.
        Кухня, в которой нас встретила бабушка, была чуть ли не в полдома. Большую часть её занимала русская печь, огромная, высокая - взрослый не заглянет на лежанку, если не встанет на приступ, - с широким и высоким устьем, куда бабушка ухватом или деревянной лопатой легко и ловко ставила и доставала огромные чугунные горшки и прокопченные жестяные противни. Горнило печи, когда там в глубине бушевал управляемый бабушкой огонь, напоминало  сказки про злую бабу Ягу и ее лопату, на которой она обманом пыталась  отправить в жаркое пламя того или иного молодца, но в итоге попадала туда сама. И в самом деле места там могло хватить и для молодца, и для Яги. Но печь нашей бабушки была мирная даже внешне: всегда тщательно побелённая, с начищенными заслонкой и вьюшками, украшенная поверху несколькими плитками тех же изразцов, что и на «голландке»,  ухваты, лопаты и прочий печной инвентарь аккуратно собран возле стены в так называемом запечье. На лежанке зимой и летом была расстелена кошма или лежали шерстью вверх дядины тулупы, а к всегда тёплой трубе прислонены подушки в цветастом ситце. Вдоль печи на проволоке веселая занавеска. Рядом - на высоте лежанки - обширные деревянные полати, куда можно было перебраться, не спускаясь с печи, но для нас, детей, это было рискованное предприятие: для меня одно такое путешествие завершилось конфузом - я не удержался и мягко, цепляясь отчаянно за выступы печи, съехал вниз прямо в стоявшую рядом кадушку с водой, откуда был быстро выдернут бабушкой, которая, легонько шлёпнув меня по мокрым трусам и проговорив своё обычное «ах, ты, варнак!», выгнала на улицу сохнуть, благо стояло жаркое лето. Лежанка на печи и полати были лучшими местами для наших детских игр.
          А  какой вкусный хлеб - чаще в форме калачей - она пекла в этой печи из просеянной ржаной муки! Сам по себе процесс просеивания был  завораживающим: деревянное сито, казалось, само летает меж побелённых мукой бабушкиных ладоней и под ним, на тщательно выскобленном столе быстро растёт светло-кофейного цвета горка тончайшего помола чуть дымящейся ржаной муки.  Помню, что я пытался помогать бабушке просеивать муку, даже просил ее научить меня этому, казалось, нехитрому делу, но, оказалось, что это совсем не просто и требует не только сноровки, но и музыкального слуха, чтобы выдерживать заданный ритм мелодичного постукивания, слушая который, можно было  сладко дремать на полатях. А какими же вкусными были ее сибирские шаньги и пироги! Когда она вынимала на лопате из печи  противень с большими круглыми шаньгами с мятой картошкой или творогом,  поверх  которых золотистой корочкой запеклась в печи густая сметана,  и сдабривала их по горячему верху  свежевзбитым  коровьим  маслом,  мы не могли спокойно  бегать во дворе или играть на улице -  нас везде настигал их невероятно аппетитный запах. Пироги пеклись с мелко покрошенными яйцами и зелёным луком, а иногда и с повидлом из огромных жестяных  банок, которые дядя Ваня привозил из Лебяжки. Мы собирались на кухне возле бабушки и она, усадив всех нас за большой стол, наливала  в кружки к шаньгам и пирогам молока утренней дойки или чая из кипящего на столе начищенного до зеркального блеска старого самовара. 
         Летом по утрам нас будило не яркое солнце, заглядывающее в окна и отражающееся от крашенных приятной светло-коричневой краской широких досок пола, а невозможный по своей вкусовой красоте запах ржаных блинов, которые успевала напечь среди всех ее многих дел по дому наша бабушка. К блинам на столе стояла глиняная чашка с растопленным золотистым коровьим маслом. Блины складывали треугольником, чтобы зачерпнуть как можно больше масла - так здесь было принято их есть. Стояло и блюдце с сахарным песком, которое мы всегда подвигали младшему брату - он был большой  сладкоежка. Бабушка, радуясь,  смотрела на то, как мы поглощаем блины, но иногда  при этом тихонько утирала концом фартука глаза. Я не понимал, почему она плачет и как-то, обняв ее за шею, когда она, присев отдохнуть, читала свою газету, спросил ее об этом. «Сынок мой, Сашенька, когда раненый лежал в госпитале, все в письмах просил меня напечь и прислать ему этих блинов. Очень скучал по ним!», - сказала она, поглаживая меня по стриженной голове. «Ты послала?», - спросил я, надеясь услышать, что да. «Послала, - ответила бабушка, сняв очки и опять прижав конец фартука к глазам, - а уж получил ли или нет, так и не знаю! Война была». Дядя Саша, воевавший в пехоте на знаменитом ораниенбаумском плацдарме,  после тяжелого ранения, цинги и дистрофии, вызванной голодом в блокадном Ленинграде, умер в эвакуационном госпитале и похоронен на Кронштадтском кладбище весной 1942 года в возрасте двадцати пяти лет.
          ...С нашим приездом в доме дяди Вани стало веселее и шумнее, но  никакой елки к нашему огорчению пока - уж не знаю почему - не было, а до Нового года оставалось всего два дня. Похоже, что наши родственники намеревались ограничиться наклеенными на стёкла окон бумажными снежинками и несколькими елочными игрушками разложенными на вате на подоконниках. Я и брат привыкли к тому, что дома у нас новогодняя елка была каждый год, а елочных игрушек скопилось  столько, что их могло хватить на украшение двух или даже трёх зелёных красавиц. И всегда тридцать первого декабря, несмотря на поздний час, родители поднимали нас перед полуночью сонных и дарили подарки, с которыми мы вскоре опять  засыпали и видели удивительные и счастливые детские сны. А из подарков мне почему-то особенно  запомнились круглые жестяные пузатые коробочки, на ультрамариновой поверхности которых были густо рассыпаны нарисованные разноцветные конфетти и тонкой серпантиновой ленточкой на крышке выведено слово «Монпансье». Под крышкой лежали солнечного цвета слегка слипшиеся ромбики леденцов, фруктовый запах которых с тех пор навсегда остался для меня связанным с новогодними праздниками.
         Мы  задергали маму своими вопросами о том, почему нет елки и будет ли  она в доме дяди? Мама, наконец, сдалась и, строго предупредив нас о том, чтобы мы не досаждали этим вопросом самому дяде Ване, сказала, что постарается все выяснить. Она долго шепталась с тётей и поскольку они обе были учительницами, общий язык у них нашёлся быстро. Они провели долгие и серьезные переговоры с дядей Ваней, который в итоге, встав и пристукнув ладонью по кухонному столу, решительно заявил: «Ладно, будет вам елка!».
             На другой день, когда всё в селе  погрузилось в раннюю зимнюю тьму - постоянного электричества там  ещё не было и свет в домах зажигался от тарахтящего генератора тракторной станции за озером, но и то только вечером на несколько часов,  во двор на своём служебном «газике» въехал дядя Ваня и, не говоря ни слова, вытащил из машины ёлку. На самом деле, это была  невысокая, но густая сосна - ель  в том краю редко где растёт. Дядя  занёс ее в дом, прихватив из сеней деревянную крестовину и, что-то подтесав и постучав, установил  елку в зале рядом с двумя молчаливыми фикусами-старожилами в кадушках. «Можете украшать», - немногословно распорядился он и отнёс в сени топор, принесённый с собой из машины. Мы, дети, грянули своё обычное «ура!» и вместе с нашими мамами и бабушкой, сидевшими все это время затаившись на кухне, воспряли и начали думать, чем мы украсим новогоднюю елку. В запасах у тёти нашлось немного старых елочных игрушек. Младший брат, помявшись, принёс фантики и фольгу от съеденных им конфет - он их коллекционировал, сестра достала свои детские игрушки, которые тоже могли быть украшением для елки. Мама, применив свой учительский опыт, занялась  с нами вырезанием из бумаги снежинок, китайских фонариков и бумажных гирлянд, затем высыпала на стол весь запас привезённых в подарок шоколадных конфет, а бабушка достала из корзинки с клубками шерсти и спицами цветные нитки и кусочки ткани. Не было только верхушки для елки, с которой она могла бы, наверное дотянуться и до потолка, чего нам очень хотелось. Мы просто грезили этой верхушкой, видели ее остроконечный серебристый шпиль, вырастающий из блестящего шара, в котором можно было увидеть своё смешное отражение. Двоюродный брат, после того как мы живо описали ему это неотъемлемое украшение любой елки,  начал капризно сопеть носом, мол, хочу верхушку и всё тут! «Нет у нас верхушки, сынок! Ничего не поделаешь, обойдёмся и так», - уговаривала его тётя и в это время на кухне вновь появился суровый дядя Ваня, который, услышав этот разговор, вдруг сказал, что завтра попробует достать на работе эту самую верхушку для елки. Дядя был начальником отдела культуры в районном руководстве, а поскольку елки в сельском клубе устраивались, то  шанс добыть островерхое украшение был. Тетя, чтобы не спугнуть его замысел, без нажима сказала: «Что ж, Иван, получится, так получится, а нет, так нет!». «Сказал, достану - значит достану!», - усиливая в ответ на это свою задачу, ещё решительнее ответил дядя Ваня. В это время замигали лампочки на кухне и в зале, затих звук заозерного генератора и в доме наступила темнота. Бабушка привычно чиркнула спичкой и зажгла висевшую над кухонным столом керосиновую лампу в странном, похожем на жабо из сказочных фильмов металлическом абажуре: от него шли два тонких проводка к висевшему на стене небольшому радиоприемнику. Тот внезапно ожил и торжественным мужским голосом сказал, что вся наша великая страна готовится вступить в Новый 1955 год.
          - Давайте-ка, будем ужинать, потом попьём чаю и пойдем спать. И так сегодня запозднились! - сказала бабушка. Светлой эмали стрелки на часах с кукушкой, ещё более таинственные в своём тиканье в приглушенном свете керосиновой лампы, приближались к девяти. Это было бабушкино время ложиться спать, так как вставала она в четыре утра. Но тут она вдруг вспомнила, что к утру, когда займётся стряпней, ей понадобится пяток куриных яиц. «Ох, совсем забыла! Пойду, принесу», - она пошла было накинуть на себя пуховый платок, чтобы идти по двору к хлеву, как старшая сестра ринулась вперёд ее, сунула ноги в валенки и решительно, как и ее папа, сказала: «Я сама схожу! Сиди, бабуля, в тепле, - и, посмотрев на меня, добавила, - и он со мной пойдёт, поможет. Пойдёшь?». Мне, честно, не хотелось выходить на мороз, да и встреча с петухом и коровой меня никак не манила. Но делать было нечего, трусом я выглядеть не хотел и поэтому, накинув пальто и шапку, влез в валенки. В темных сенях опять пахнул запах вяленной и сушёной рыбы - на длинных поперечных шестах висели рогожные мешки с карасем – рыбой, которая в изобилии водится в многочисленных озёрах этого края. Ее ловят сетями и сушат, заготавливая на зиму. Зимой же из неё готовят чуть коричневого цвета уху с необычным, но замечательным вкусом. Ещё висела и пара небольших мешков с замороженными пельменями - зимними вечерами их «между делами» потихоньку лепила бабушка.
           Быстро пробежав по утоптанному снегу через двор, мы открыли низкую   дверь в хлев. Оттуда пахнуло живым теплом, навозом и сеном, было темно и немного страшновато. Слева кто-то глубоко вздохнул. Я невольно отпрянул в сторону, но сестра, взяв меня за руку, сказала: «Не бойся! Это наша Машка», -  и зажужжала прихваченным с собой фонариком - был такой, работал от постоянно нажимаемой снизу рычага-клавиши. Неяркий желтоватый свет «жучка» осветил хлев: за перегородкой слева стояла знакомая мне корова, которая перестала жевать  и уставилась на меня чёрными влажными глазищами. Поняв, что это пришла не бабушка, ее кормилица и поилица, которую она была рада видеть каждую минуту, корова потеряла ко мне интерес и, ещё раз глубоко вздохнув, продолжила шумно жевать. Лежащие в соседней загородке овцы вообще не проявили  к нам никакого интереса, только на всякий случай подвигали ушами, прислушиваясь. В конце хлева был отсек для кур. Они сидели на насесте и полузакрыв глаза, блаженно подрёмывали. Петух, которого я во дворе обходил за версту, сделав  сейчас вид, что он давно не спит и всё видит и слышит, встрепенулся и издал воинственный клёкот. «Да спи ты, Петя! - сонно забормотали куры, - что ты на самом деле! Свои это. Видишь, за яйцами пришли». Сестра, передав мне фонарик, в это время шарила в полутьме по полке, устланной сеном и, собрав пяток яиц, уложила их в прихваченную с собой миску. «Я тебе, разбойник!», - погрозила она пальцем петуху. Тот что-то хотел возразить, но только издал звук, как-будто поперхнулся, и замолчал. Свинья и гуси жили в другом сарайчике, что меня очень радовало.
         Вскоре мы  легли спать. Нам,  детям, традиционно постелили на полу, кроватей на всех не хватало, а на полати нас спать не пускали, опасаясь, что кто-нибудь ночью свалится оттуда. А нам и на полу очень нравилось - под одеялом можно было рассказывать страшные истории, светить фонариком, дурачиться, пока кто-нибудь из взрослых не шикал на нас, обещая на завтра всякие мыслимые и немыслимые наказания, которые ещё больше нас смешили.
          В этот вечер, когда мы улеглись, переполненные радостным ожиданием завтрашнего дня, дурачиться и мешать отдыхать нашим родителям и бабушке нам почему-то не хотелось. Нами овладело одно общее желание -  скорее бы прошла эта последняя ночь кануна Нового года. Мы лежали под тёплыми одеялами и молча смотрели на четкие в свете белого лунного света, льющегося через окна,  очертания пришедшей к нам елки, которая, несмотря на свои скромные размеры, уже заполнила, как нам казалось, всю залу не только своими внезапно выросшими в темноте ветвями с мягкой зеленью иголок, но и ароматом леса и морозного воздуха. Соседствующие с ней молчаливые фикусы затихли ещё больше, как будто уже поняли, что  это небольшое, странное деревцо с  неприлично шершавым стволом и длинными тонкими колючками вместо надлежащих для любого приличного дерева листьев - и чем толще и больше, тем лучше - и  совсем не подобающим смолистым запахом вдруг стало всеобщим любимцем в этом доме, который они давно считали своим на малолесистых просторах этого холодного края. Но нас, детвору, эти переживания двух обиженных фикусов не волновали, да мы, по правде, об этом и не догадывались, думали  только об одном: завтра мы украсим ее игрушками и оденем в лучшие сделанные нашими руками наряды, а дядя Ваня принесёт серебристую верхушку и мы все вместе встретим самый лучший праздник в году - Новый год!
         С тем и уснули. Спали наши родители, спала  бабушка на тёплой печной лежанке. Сон, как всегда бывает в детстве, пришёл к нам незаметно и был мягким и обволакивающим. Готов поспорить, что нам, детворе, разметавшейся на матрасах на  нагретом «голландкой» дощатом полу, снилась наша елка. Во всяком случае, мне. Во сне ёлка стала ещё выше и уперлась в потолок, а обиженные фикусы пропали где-то в густоте ее отяжелевших ветвей. Зала была ослепительно освещена яркими лампами. На зелёных ветвях висели не только самодельные игрушки, которые мы вчера вечером начали  приготавливать для ее украшения, и не только те, что нашлись в старых запасах, но и какие-то необычные новые:  игрушечный паровоз и вагон со светящимися морозными окнами, которые привезли нас в Лебяжку, на свечной подставке-прищепке стояла, держа в руке свернутый флажок, стеклянная фигурка нашей улыбающейся проводницы в синем кителе,  маленький деревянный дом на полозьях, из его трубы пыхал белый дым, рядом   дымил  миниатюрный трактор на гусеничном ходу, в желтой  дутой из стекла корзинке сидел с вытянутой шеей серый гусь, которого, как и вчера,  раскачивало из стороны в сторону, в темно-зелёной глубине алела ярким оранжевым пламенем приоткрытая дверца  игрушечной печки-буржуйки, сделанные из папье-маше весело раскрашенные корова Машка, кудрявые овцы, розовая свинья, картонные гуси и куры во главе с охраняющим их разноцветным петухом были развешаны по всей елке, прятались за гирляндами и спиральными лентами серпантина, а легкое дуновение домашнего ветерка оживляло их.
              Внизу под зелёными разлапистыми ветками нашей похорошевшей ёлки стоял на пышном ватном снегу Дед Мороз, очень похожем на тот сахарный снег, что мы видели в полях по дороге со станции. Рядом с ним по бокам - дворовая собака Жулька и благородный сеттер Дианка, с умилением смотревшие на него, одетого в побелённый и украшенный блёстками-снежинками прямо-таки дядин тулуп, в белые тёплые бурки, в серебристую каракулевую шапку с красным, немного завалившимся набок верхом и с пунцовыми от мороза и ветра щеками. Дед Мороз был очень похож на дядю Ваню, но только с пышной белой бородой и усами. В руке, одетой в красную варежку, он держал посох с золотистым набалдашником. Откуда-то - наверное, из кухонного радио - доносилась веселая праздничная музыка и диктор то и дело произносил  фразу «Наша великая страна вступает в новый 1955 год». В ответ на это Дед Мороз каждый раз решительно ударял посохом по ватному снегу, громко произносил при этом голосом дяди Вани «Сказал достану - значит достану!» и, улыбаясь сквозь усы и бороду, указывал сверкающим медью набалдашником посоха куда-то под самый потолок, где, упираясь в свежую побелку потолка макушку ёлки венчал вытянувшийся из серебряного шара мерцающий отражающимися огнями свечей и гирлянд шпиль верхушки. 
      Во сне я засмеялся от радости, проснулся и сел. Луна заливала голубоватым светом всю залу, ёлка и фикусы стояли притихшими, и все спали кроме моей мамы. Я, видимо, разбудил ее своим ночным смехом. Она подошла ко мне и, поглаживая по голове, тихо проговорила, что всё хорошо, что это был сон и надо спать. Ласковые мамины руки, прикосновение которых я помню всю жизнь, мягко опустили меня на подушку и поправили сброшенное жаркое одеяло. И тут же сон, тот обволакивающий и манящий детский сон, которого никогда не бывает во взрослой жизни, начал утягивать меня в свой туманный омут и я даже не успел, хотя и хотел сказать маме, что как же удачно у нас всё получилось с ёлкой и какой же все-таки добрый, хотя временами и суровый мой любимый дядя Ваня.