de omnibus dubitandum 101. 351

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

Глава 101.351. БЫТЬ ПО ВНЕШНОСТИ МУЖЕМ И ЖЕНОЙ…

    Прошло три недели. Апрель кончился. Работы в мастерской продолжались ежедневно, пока не начинало смеркаться. Они сменялись время от времени разговорами, пением "Бурного потока" и множества других песен, которые знала Вера Фигнер (скрывавшаяся под псевдонимом Липы Алексеевой - Л.С.), учившаяся после института еще в консерватории, и звонкий ее голос будил эхо во всех углах. По временам все пели хором:
   
   Нелюдимо наше море,
   День и ночь шумит оно,
   В роковом его просторе
   Много бед погребено.
   Смело ж, братья, ветром полный
   Парус мой направил я,
   Рассечет седые волны
   Быстрокрылая ладья!
   Облака бегут над морем,
   Крепнет ветер, зыбь черней,
   Будет буря! Мы поспорим
   И поборемся мы с ней!   И когда доходили до куплета:
   
   Там, за далью непогоды,
   Есть блаженная страна;
   Не темнеют неба своды,
   Не проходит тишина...
   Но туда выносят волны
   Только сильного душой, -   мое сердце так и прыгало от радости.
   
    Пели по временам и песни юмористического характера, как, например, известную бурлацкую "Дубинушку", переделанную Клеменцем на радикальный манер и вызывавшую всегда взрывы смеха ["Дубинушка" Д.А. Клеменца начиналась стихами: "Ох, ребята, плохо дело! Наша барка на мель села!"].
   
    Успехи большинства в работе оказались совсем не блестящими, далеко ниже среднего уровня.

    Многие, при первом предлоге к разговору, оставляли, не замечая того, свои колодки и предавались, вместо работы, спорам о грядущем общественном строе, основанном на равенстве, братстве и свободе, или обсуждению своей собственной будущей деятельности.

    Заметив через некоторое время, что они ровно ничему не научились, многие начали разочаровываться в самом предмете и говорили:
   
    - К чему нам учиться шить сапоги и башмаки, когда весь народ ходит босой или в лаптях? Не лучше ли идти туда в виде странников или простых чернорабочих?
   
    - Совершенно верно, - отвечали другие. - Что общего имеет шитье сапог с революцией?
   
    - Своим ремеслом, - прибавляли третьи, - мы только отобьем хлеб у настоящих мастеров.
   
    Впереди всех в работах шел я, затем Фигнер (Алексеева - Л.С.), старавшаяся не отставать от меня. Остальные были далеки позади в сравнении с нами двоими. Наконец я сделал для Фигнер (Алексеевой - Л.С.) маленькие полубашмачки из козловой кожи, и, когда она их надела и стала с торжеством всем показывать, Кравчинский, работавший несколько лучше других и давно заметивший, что из нашего сапожного предприятия ничего не выйдет, сказал с торжественностью, разведя руками:
   
    - После этого нам уже нечему учиться! Пора закрывать мастерскую!
   
    Так и было сделано. Мои полубашмачки оказались единственным произведением, попавшим из нашей мастерской на человеческую ногу.
   
    Тем временем я жил, как птица небесная, не имея ничего своего и никакого определенного местопребывания. Я ночевал большей частью в квартире Фигнер (Алексеевой - Л.С.), в том самом памятном зале, куда меня привели в первый раз.
   
    Я спал там, на стульях или на ковре посреди комнаты, [укры]ваясь вместо одеяла своей рабочей чуйкой и подкладывая под голову что попало. Вместе со мной постоянно ночевали тут же Саблин, Кравчинский, иногда Шишко и очень часто еще пять-шесть человек посторонних, направлявшихся из Петербурга в народ и не успевших почему-либо найти другую квартиру.

    Вера Фигнер (Алексеева - Л.С.) спала в своем алькове, прилегавшем к этой комнате и отделенном от нее только драпировками, которые она тщательно соединяла вместе.
   
    Иногда мы, лежа на своем полу и стульях, чуть не до рассвета дебатировали с ней, уже улегшейся в постель, различные общественные или религиозные вопросы.
   
    Если бы кто-нибудь сделал в это время на нее донос и нас всех накрыли бы в ее квартире, то прокуроры и жандармы немедленно сделали бы, конечно, из своей находки такой скандал на всю Россию, какого еще никогда не бывало. А между тем по отношению к общепринятой в современном обществе и доставшейся нам в наследство от древних христианских монахов морали ни одна турчанка в своем гареме, под защитой десятка евнухов, не была в большей безопасности, чем эта молодая и, одинокая женщина под нашим покровительством.
   
    Конечно, мы не были гермафродиты, и семейные инстинкты и влечения, без которых человек, будь он мужчина или женщина, становится простым нравственным и физическим уродом, были и у нас, как у всех нормально развитых людей.

    Но идейная сторона совершенно обуздывала у нас физическую. Мы все сознавали себя людьми, обреченными на гибель, и семейная жизнь с ее радостями казалась созданною не для нас.

    Когда я мысленно заглядываю в этот период своей жизни, я нахожу среди окружавших меня лиц не одну влюбленную парочку, и большинство из них, в конце концов, завершали свои влюбленные отношения браком.

    Природа рано или поздно брала верх над убеждениями, и конфликт между разумом и сердцем часто завершался совершенно оригинальным образом. Влюбленная парочка по-прежнему держалась мнения, что супружеское счастье не для нее, но она сознавала, что ее будущее, очевидно, страшно хрупко.

    Первый донос политического врага или простая болтовня какого-либо малодушного приятеля - и оба влюбленные окажутся надолго разлученными друг с другом тюрьмой или ссылкой.
   
    Необходимо было иметь возможность навещать друг друга в заключении или сопровождать друг друга в ссылку и на каторгу. И вот, хотя ни тот, ни другая, не верили в церковные таинства и от всей души ненавидели притворство и лицемерие, оба решали обратиться к священнику, чтобы повенчаться так называемым фиктивным браком, т.е. быть по внешности мужем и женой, но оставаться на деле в братских отношениях. Этот способ брака, казался, особенно удобным еще и тем, что устранял для робких трудность предварительного объяснения в любви.
   
    В результате же всегда происходило то, что после нескольких недель фиктивного сожительства парочка оказывалась в настоящих супружеских отношениях.
   
    Я рассказываю здесь всю свою жизнь с ее радостями и печалями, с успехами и неудачами, и это не потому, чтоб я придавал ей, особенно важное значение. Моя цель другая. Мне хотелось бы описать внутреннюю, интимную, идеалистическую сторону революционного движения в России и его романтическую подкладку, притягивавшую тогда к нему с непреодолимой силой всякую живую душу, приходившую в соприкосновение с его бескорыстными деятелями.
   
    Конечно, в движении участвовали люди всевозможных характеров. Отличительными чертами одних была скромность и самоотверженность, у других обнаруживались и честолюбивые черты после первого периода бескорыстного увлечения. Одни сознательно обрекали себя на гибель, а другие надеялись на успех и даже мечтали о выдающейся роли в новом строе жизни. Но все, в общем, жили той же самой жизнью, как и я, а потому, рассказывая о себе, я этим самым даю характеристику интимной жизни очень многих, по крайней мере, тех, к кому я был особенно близок.
   
    У большинства моих товарищей того времени не было честолюбия, и потому всякое главарство казалось нам очень несимпатичным.
   
    - Зачем я буду посылать других на всевозможные опасные и героические дела, когда сам могу в них участвовать? - думалось мне часто, и я никак не мог даже и представить себе иного отношения к делу.
   
    Когда, после закрытия мастерской, мне предложили, ввиду незаподозренности моего положения и больших знакомств, остаться на лето вместе с Верой Фигнер (Алексеевой - Л.С.) в Москве для того, чтобы мы служили центром, через который все остальные, ушедшие в народ, могли бы сноситься друг с другом, я начал, отбиваться от подобной ужасной перспективы, и руками и ногами.
   
    - Ни за что не останусь ни недели, - говорил я. - Если нельзя идти с кем-либо из вас, я все равно уйду один...
   
    Увидев, что мое решение неизменно, придумали, наконец отправить меня в Даниловский уезд, в имение помещика Иванчина-Писарева, где больше года уже велась пропаганда в деревне. На это я сейчас же согласился и, совершенно того не подозревая, попал на самое крупное и самое успешное из всех бывших когда-либо предприятий революционной пропаганды среди крестьян. Ничего подобного не было ни до, ни после него во все время движения семидесятых годов.
   
    В первых числах мая мы с Саблиным уже мчались по Ярославской железной дороге и, пересев на Вологодскую, высадились на станции Дмитриевской. Мы были одеты в рабочие костюмы, с крестьянскими паспортами в карманах.

    Помню, что во время пути меня особенно беспокоила мысль, как бы мне не забыть своего имени, какого-то Семена Вахрамеева, если не ошибаюсь. Однако все прошло благополучно, и при вопросах: "Как тебя зовут?" - случавшихся во время дороги раза три или четыре, я, нимало не колеблясь, отвечал:
   
    - Семен Вахрамеев!
   
    Саблин же, отличавшийся большой склонностью к комизму, все время пути балагурил с соседями и рассказывал им о нашей жизни и работах в Москве всевозможные небылицы.

    Когда, нанявши тележку на станции, мы подъезжали через час или полтора к помещичьей усадьбе Потапово, лежавшей особняком на опушке елового леса и, еще издали, указанной нам возницей как место нашего назначения, Саблин до того развеселил этого серенького деревенского мужичка всевозможными юмористическими замечаниями и прибаутками, что тот то и дело хватался за ободок своей телеги, чтобы не свалиться с нее от смеха.
   
    - Небось, шибко жирен ваш барин? - спрашивал Саблин.
   
    - Не-е! - отвечал наш возница, заливаясь смехом. - Барин хороший, тонкий.
   
    - Вишь-ты, обещал нам важный заработок. Не знаем только, не надует ли.
   
    - Нет, этот не надует. Зачем надувать?
   
    Прибытие наше было объяснено ему тем, что барин, нуждаясь в хороших мастерах для обучения крестьян в устроенных им столярных мастерских, послал за нами в Москву и обещал хорошо платить.
   
    На крыльце усадьбы нас встретил белокурый человек лет двадцати пяти в сером пиджаке с небольшой рыжеватой бородкой. Это и был Иванчин-Писарев.
   
    Он весело поздоровался с нами, как со знакомыми, так как его уже предупредили письменно о нашем приезде, ввел в гостиную, убранную очень просто, и представил своей жене, тоже белокурой молодой женщине маленького роста, с веснушками на лице.
   
    Затем, осмотрев наши особы и платье, он засмеялся и сказал:
   
    - Это, господа, здесь не годится! Вас все узнают с первого же взгляда, потому что у меня многие из крестьян слышали, что студенты идут в народ. Нужно переодеться в обычные платья!
   
    - Но у меня уже нет никакого другого, - ответил я.
   
    - Это пустяки! - возразил он. - Мы почти одинакового роста, и у меня найдется достаточно лишнего платья.
   
    И вот мы пошли в его спальню, где я снова превратился почти в то самое, чем был ранее. Только чистить мои сапоги и платье было уже некому, кроме меня самого, потому что, за исключением кухарки, горничной и работника по хозяйству, в усадьбе не было никакой прислуги.
   
    Такое же обратное переодевание Писарев сделал, к моему облегчению, и с Саблиным.
   
    - Напрасно думают, - говорил он при этом, - что для деятельности в народе нужно непременно переодеваться мужиком. В своей среде крестьяне слушают с уважением только стариков да отцов семейства.

    Если молодой, неженатый, и особенно безбородый, человек начнет проповедовать им новые идеи, его только высмеют и скажут: "Что он понимает? Яйца курицу не учат". Совсем другое, когда человек стоит несколько выше их по общественному положению, тогда его будут слушать со вниманием.
   
    Его слова шли настолько вразрез с тем, что говорилось и делалось вокруг нас в столицах, что мы оба сначала не знали, что и подумать. Однако очевидная справедливость их била мне в глаза и вполне соответствовала тем представлениям, какие я составил себе о крестьянах того времени. Притом же перед нами был не теоретик революционной пропаганды, а практик, уже более года работавший с успехом в народе.
   
    - Нет ничего лучше положения помещика средней руки в своем собственном имении, - продолжал он рассуждать, - или писаря в своей волости, или учителя, уже прожившего некоторое время в деревне и заслужившего доверие окружающих крестьян.

    Что же касается до этого, - добавил он, показывая на мой новый костюм франтоватого рабочего, - то такое платье самое удобное для нашей местности. Здесь большинство уходит на заработки в Петербург или Москву и возвращается в совершенно таком же виде. Ничто не мешает вам надевать этот костюм по временам, когда будете ходить к знакомым крестьянам в гости. Но ни в коем случае не следует выдавать себя здесь за простого чернорабочего.
   
    Чем больше говорил он, тем больше вырисовывался в нем человек очень практичный и способный импонировать людям, приходящим с ним в близкое соприкосновение.

    Моего отца, как обнаружилось сейчас же, он знал хорошо по слухам.
   
    Через неделю пребывания мы все были уже на "ты".