Начало Гл. 1 Миллион долларов для Марка

                МИЛЛИОН ДОЛЛАРОВ ДЛЯ МАРКА

                Книга 1

         
               


                Начало
























               




              — Захарыч! Спрячь меня, Захарыч!.. Уроют падлы!.. Скорей!.. 
   Пронзительный крик Гришки Гулько,  невысокого полтавчанина с плечами — не обхватишь —  и с кулаками в хороший кочан капусты,  заглушил вой огня в пылающей печи кочегарки, где Марк, как обычно, шуровал уголь, стараясь собрать побольше жара к ночи.
              В первой из комнат кочегарки находились пионерских времен умывальник с алюминиевым ведром под ним и огромная печь, сложенная из прокопченного до черноты кирпича, куда Марк лопатой швырял заранее приготовленный уголь, регулярно помешивая его тяжеленной  двухметровой железной кочергой.
Сначала — часто, а после того как разгорится, с интервалом в пару часов.
            В это время можно было подремать на топчане в другой, маленькой комнате, отгороженной от первой старой, но еще крепкой  дубовой дверью.
            — Что случилось?! Кто тебя уроет? —повернулся к нему Марк, стряхнув капли пота, заливавшие лоб.
             — Копылев со «строгачами». Я его зараз  прибил на ступеньках… щас тут будут…
             Марк коротко кивнул в сторону дубовой двери в комнату отдыха, и Гришка моментально исчез за ней, с лязгом задвинув массивный засов.
              Через несколько минут Вадим Копылев, бывший боксер, недавно прибывший в общагу из зоны строго режима, в окровавленной куртке и с залитым кровью лицом  вихрем влетел в кочегарку. За ним спешили двое его корешей.
      Зажатый в правой руке широкий охотничий нож, с которым Копылев никогда не расставался, не оставлял сомнений в намерении его владельца.
       — Где он? Захарыч, где эта гнида? — орал Копылёв, размазывая кровь по лицу, — он меня убил! В мой день рожденья — ты понимаешь, Захарыч?! На меня за пять лет в зоне ни один урод косо не глянул. На «строгаче»! А он... Я буду казнить его лютой смертью! Где он? — И тут его взгляд уперся в дверь  комнатки, где прятался Гулько, — а вот  он где,  сучара, за мной пацаны!
         Он оглянулся на корешей, но броситься вперед не получилось. Раскалённая до бела двухметровая кочерга, шуровавшая огонь в печи, выскользнула из неё, и, описав алую дугу, её плоский пышащий жаром конец замер рядом с лицом Копылёва,  опалив и отбросив того назад.
         — Не дергайся, Вадик! Никто туда не пройдёт, — жестко выговаривая каждое слово, произнёс Марк, — а даже если и прорвётся, то дубовую дверь не сдернет, там железный засов изнутри. Ты рвешься опять за колючку? Давно из зоны? А я не хочу, чтобы вы «замочили» Гулько и снова туда вернулись. Я слово себе дал: пока я здесь,  ни один «химик» на зону не вернётся! А вы, — повысил голос Марк, обращаясь к свите Копылёва и, наблюдая непрекращающийся кровавую струю из носа последнего, — мигом его в больницу. Да поскорее! Наверняка сломана кость — носовая перегородка.
        Первый запал был сбит. Энергия, вызванная жаждой мести, струилась на убывание вместе с кровью из разбитого носа.
        Копылёв развернулся и, подбежав к умывальнику в стене, стал горстями плескать в лицо холодную воду, постанывая от боли и пытаясь остановить кровь.
      В это время в кочегарку с пистолетами в руках влетели оба дежурных милиционера из общежития.
      — Стоять! Не двигаться! Кто дернется, стреляю на поражение! — истошно заорал один из них, поочередно направляя ствол на каждого из нападавших.
     — Нож на пол! На пол… я сказал! — вторил ему коллега, размахивающий волыной так, что казалось, он сейчас перестреляет всех, включая Марка.
       Троица замерла, кто где стоял.
       Отобрав у Вадима клинок, менты увели «строгачей» в дежурку и вызвали скорую помощь.
        Чуть-чуть уняв все еще скачущее галопом сердце, Марк постучал беглецу:
       — Гриня, вылезай!
       — Они что, смотались? Чисто у тебя? — сквозь дверь раздался приглушенный страхом  голос Гришки.
       — Чисто. Ты что, мне не веришь?
        — Верю, Захарыч. Верю родненький, — зачастил Гулько, выбираясь из своего убежища.
        — Ну рассказывай, что там у вас случилось и как ты боксера в нокдаун отправил? — сгорая от любопытства спросил Марк.
        Из  сбивчивого рассказа Марка вырисовалась следующая картина.
        Вечер, время приближалось к десяти часам, и «химики» один за другим сползались из города в общежитие, где их уже на крыльце встречали Вадим Копылёв и  два его товарища — все с повязками охраны порядка. Они проверяли прибывающих, не несёт ли от тех алкоголем.
       Всё бы ничего, но только в тот вечер Копылев сам неплохо «заправился», отмечая свой день рождения прямо в общаге. И настроение у него было самое боевое.
       Увидев у поднимающегося по ступенькам Гришки Гулько оттопыривающуюся спереди куртку и решив, что там бутылка,  Копылев протянул руку и рванул куртку на себя.
       Послышался треск отлетающих пуговиц, куртка распахнулась.
       В ней оказался крошечный белый пушистый котёнок, которого Гриша подобрал на улице и хотел отнести в кочегарку, согреть и накормить.
       Схватив котёнка, Копылёв размахнулся и с силой, как тряпку, швырнул его в снег подальше от общежития.
       И в тот же миг пудовый кулак Гришки пушечным ядром вонзился ему в нос. Парализованный острейшей болью Копылёв шмякнулся на спину, и сполз по скользким ступенькам вниз с крыльца прямо на землю.
      Пока он поднимался и приходил в себя, Гришка успел нырнуть в кочегарку, единственное место, где была надежда на спасение. И не ошибся.
       «Вот и вся история» — закончил Гулько.
       В ту же ночь Копылева прооперировали. Вовремя.
       А Гришку  перебросили в другую область. В любом случае Вадим бы этого так не оставил.  Отомстил бы рано или поздно.

     Хмурый ноябрь сметал последние ошметки рыжих листьев с озябших улиц.   
     Еще пронзительнее задувал ветер  в чистом поле вокруг строящихся усилиями «химиков» новых коровников.
             «Да, подфартило мне — думал Марк, покачиваясь на следующее утро в заиндевевшем от раннего мороза  автобусе на пути домой — вовремя комендант сменил мне должность —   махать лопатой не в поле, а в кочегарке нашей общаги... Ох как вовремя…»
              Ему вспомнились события вчерашнего вечера: перепуганный до смерти Гулько, окровавленный Копылев с клинком в руке, раскаленная кочерга, опалившая лицо боксера, крики ментов с пистолетами, готовыми к стрельбе.
             «Вот тебе и «химия» — подумал Марк — покруче зоны будет — и в мельканьи домиков его родного города за окном автобуса набежали воспоминания о том, как  сложилось его первое знакомство с «химией», загадочной и такой желанной для каждого зэка, мечтавшего освободиться условно-досрочно.

               
                « Химия»
       
         «Наконец-то, дома! Нужели я дома?!»
         — Марик, слава богу! Родненький мой! — объятия и слёзы мамы — Боже, как ты похудел! Проходи…  мой руки и давай сразу за стол!»  —  они не виделись более двух лет, а ему казалось целую вечность.
         Он  смотрел на  отца и маму, чьи взгляды укутывали  его  теплом,  как  пуховым одеялом.   
        На  желтых оленей, прильнувших к воде на алом плюшевом коврике над  кроватью.
        На моложавые лица бабушек и дедушек, глядевшие на него с черно-белых семейных фотографий.
        На старенький раскладной зеленый диван, устланный пледом  бесчисленных романтических снов его юности.
        На старых и добрых друзей — любимые книжки, скучавшие уж столько лет на   одного с ним возраста деревянной этажерке.
        Смотрел и никак не мог поверить, что все плохое уже закончилось, и что он, наконец,  дома.
         Он никак не мог надышаться родными запахами дома: шкварчащих на сковородке любимых мамиными котлеток с хрустящей корочкой и тающей во рту мякотью, румяного и пышнобокого медовика с корицей, узвара из сушёных груш. Говорил, и не мог остановиться, чувствуя как легчает на  душе, освобождающейся от  всего, что терзало ее  все эти  два последних года.
          Юра Свирский, с первого и до десятого класса пропадавший в доме у Марка и  не забывавший его родителей особенно в последнее время, тоже разделял с ними и вкусный обед, и радость  возвращения друга.
          Наблюдая, как хромает отец, Марк спросил:
          — Па,  а что у тебя с ногой?
          Отец помолчал. Ему явно не хотелось трогать эту тему, но зная, что сын не отстанет, батя неохотно заговорил:
           — Да... тут, ребята,  такая история... Еще в феврале было. Снег лежал. Представляете, иду белым днем по улице Ленина, по центру города. Народа немного. А улицу не почистили, только узкая дорожка по тротуару. Иду по ней, а навстречу - мужик лет сорока. Одет так прилично, в дубленке. И, чтоб разминуться, одному из нас с тропинки сойти нужно. Я и сошел. А он вдруг, поравнявшись со мной, скривился так гаденько и изо всей силы бах меня своим сапогом под колено! Я упал. А он плюнул и так с издёвкой:
       — Что, жидяра? Больно? — и пошел себе, как ни в чем не бывало...
       У Марка перехватило дыхание.  В один миг он сам оказался лежащим на снегу с ногой, охваченной жгучей болью.
       — Даже в моих треклятых джунглях, в двух тюрьмах и двух зонах никто даже словом не оскорбил меня, не то, чтоб ударить. А тут... на воле... Папа, ты его запомнил, какой он...
       — Да, дядя Захар, хоть что-то запомнили? — торопливо перебил Марка Юра. — Только скажите, и  мы его быстренько упакуем! Всю жизнь на лекарства работать будет! Уж я постараюсь. Зуб даю!
         — И за что ты его, Юра, арестуешь? Как я  докажу, что это был он? — с сомнением спросил Захар Натанович.
         — За что?  А это уже моя проблема. Найдем за что. Хоть наркоту, хоть патроны в карман засунем. У нас это — на раз!
         — Нет, ребята, не запомнил. Дублёнку только помню и черные усы. Слишком неожиданно и быстро все случилось. Да... плюньте вы! Забудьте. Мало ли их еще идиотов по всему свету таких?! Всех, Юра, не упакуешь...  И мозги всем не переставишь. Ничего. Болит уже намного меньше. И рана заживает...
        Радость возвращения была омрачена. Но отец быстро переключил разговор на другую тему, а потом достал из шкафа старую гитару Марка.
        Приятным тембром отозвались дождавшиеся его струны, и Марк с Юрой вспомнили свои любимые песни, на которых  росла вся их школьная команда романтиков.
        Начали с Павла Когана:
               
               «Обгорев на кострах эмоций
                Мы по миру идём упрямо
                Симпатичнейшие уродцы
                С перекошенными мозгами.
               
                Уколовшись  о наши щеки
                Об улыбки, скользнувшие криво,
                Убегают от нас девчонки
                К обаятельным и красивым.
               
                На прощанье мы их не просим
                Приласкать, обогреть уродцев
                Нас легко оторвать и бросить,
                Но забыть нас не удается.
               
                Нас уводят колоннами вместе
                Мы уходим глухи и немы.
                Остаются неспетыми песни
                Недописанными поэмы.

         Потом пели его же «Бригантину», потом Высоцкого и несколько старых песен Марка, написанных в школе и институте.
         
         Три часа пролетели, как одна минута.  Пора было ехать и становиться на учёт в комендатуру на окраине города, где Марку теперь предстояло жить и вкалывать еще двадцать месяцев. В лучшем случае.
          Начальником  комендатуры служил бравый капитан Тропкин.
          Лет 35-ти высокий мощный полный мужчина, в мешковато сидящем мундире с короткой, почти армейской стрижкой русых волос и всегда суровым взглядом больших светло-серых глаз. Ни одна живая душа  не могла похвастать тем, что хоть когда-нибудь видела на его лице  улыбку.
           Капитан заочно заканчивал юридический и, познакомившись с Марком, тут же «любезно»  предложил написать за него курсовую работу:
           — Не откажешь?!  — вопрос прозвучал как угроза, как вызов.
           «Тебе откажешь, — подумал Марк. — А через месяц обратно в зону? Ну, уж нет!»
           —  Сделаем, товарищ капитан! Только... со временем как?
           — Захочешь сделать, найдёшь время. — В том же тоне отрезал Тропкин. — Не захочешь, найдёшь причину. Ну, так что искать будем?
           — Время.
           — Правильное решение. Да смотри, не подведи там. Трояк меня не устроит!
           Получив «добро» и не спрашивая согласия, комендант в порядке «поощрения» тут же повесил на  Марка погоны  старшего «химика», назначив  его председателем совета общежития.
           Совет состоял  из пяти человек и решал все внутренние проблемы, а иногда и судьбу условно-освобожденных. Основная задача: разбор нарушений дисциплины: пьянок, драк, невыхода на работу, самовольных отлучек, а также  вынесение наказаний вплоть до возврата обратно в зону.
            И хоть влезать в это болото Марку совсем не улыбалось, спорить было бесполезно:
            «Тропкин тут — царь и бог. И только от него зависит: пойду я на условно-досрочное или — обратно в зону. А осталось еще ой-ой-ой! Почти сорок месяцев» — с огорчением думал он.

        Еще по институту Марк помнил, что в начале шестидесятых Хрущев взял курс на химизацию.   
      Позже в законодательство внесли положение, позволяющее осуждать и освобождать лиц, совершивших преступления, условно-досрочно с обязательным привлечением к труду на стройки народного хозяйства.   
      И поскольку стройками в указанное время в основном были химические заводы,   условно-освобожденные и получили название «химики», к которым теперь был приписан и Марк.

          В новой белого кирпича пятиэтажке, с  зелеными газонами вокруг и вылизанными корридорами  внутри, довольно комфортно кантовались, привыкая к воле,   около 400 бывших зэков — из разных областей, разных колоний и  разных режимов: общего, усиленного и строгого.
          «Химия». Как будто уже и не зона, но насколько же здесь все пропитано зоновским духом, — морщась, подмечал Марк, знакомясь с новым мужским сообществом, в котором ему предстоит жить еще ой как долго, — мат, феня, блатные жесты — как же это все надоело. Никак людьми становиться не желают».
          И к удивлению Марка никакой «химией» здесь и не пахло. «Химики» строили обычный комплекс коровников, что  в двадцати километрах от города, куда каждое утро рабочих отвозили автобусами.
       Работа — с восьми утра и до пяти вечера с часовым перерывом на обед. Пахали на как обычной стройке и получали за это, как обычные строители.
        Возвращались в общежитие в шести часам, и до 22-00 можно было тратить свое время как угодно и где угодно. Конечно, Марк рвался домой, проводя вечера с родителями.
         В один из таких вечеров отец обрадовал — старый друг Коля Гарин вернулся в Дубны и сразу возглавил филиал НИИ на одном из заводов города.
         Коля сразу получил трёхкомнатную квартиру, в которой они с Марком теперь часто встречались по вечерам и выходным: субботу и воскресенье можно было  проводить дома.
        Однажды, получив отгул, он решил зайти в суд, поблагодарить Сашу Хорошенко за своё освобождение.
       Шёл и переживал, стесняясь и чувствуя лёд в животе, как у набедокурившего школьника:
       «И как меня встретит Саша? Ведь он теперь такой туз — не чета мне. Председатель районного суда!»  — Марк по инерции все еще числил себя в нижней касте общества: хоть и бывших, но — зэков.
       Время выбрал поближе к концу рабочего дня, рассчитывая, что людей в суде будет поменьше и их встреча пройдёт незаметно.
       Вот и скромное одноэтажное здание суда. Войдя внутрь, Марк быстро прошёл прямо к кабинету председателя и, постучавшись, аккуратно приоткрыл дверь. Кабинет был пуст, но на стуле висел серый пиджак, принадлежавший, очевидно, Саше. «Может в канцелярии?» — подумал Марк и решил подождать в коридоре.
       В это время дверь канцелярии растворилась, и из неё вышли улыбающийся и продолжавший что-то говорить председатель суда в рубашке без галстука  в сопровождении трёх женщин — судьи и двух секретарей. Все они наглядно знали Марка, как и он их.
       В тот же миг чувство смущения и неловкости обожгло душу: «Как быть, как здороваться?  За руку или просто словами?  Наверное, словами».
       В тот момент Марку казалось, что все смотрят на него, как на инопланетянина, заблудившегося и случайно оказавшегося на чужой планете.  «Во попал! И зачем поперся? Ещё и Сашу подставляю...» — мелькнула мысль.
      Но в это время на круглом усатом и добродушном лице Хорошенко, который, наконец,  узнал в коротко стриженном и возмужавшем Марке своего земляка и однокурсника, засияла такая широкая и радостная улыбка, словно родного брата увидел. Брата, с которым не виделся много лет.
      — Ма-а-рик! — заорал он на весь коридор и, раскинув руки бросился к нему, сжав в таких же крепких объятиях, как и полгода назад Юра Свирский на КПП в дубенской зоне. Только теперь Марк чувствовал совсем другое.
         Горячая волна радости прокатилась по всему телу. Он понял, что его принадлежность к низшей касте слетела  вместе с тюремной робой, и в глазах Саши он всё тот же земляк и приятель, с которым в славные студенческие годы немало пива выпито и немало воблы съедено .
       «Нет, — ликовала душа, — неистребимо добро на свете! А когда оно так неожиданно, так внезапно — оно приятней  во стократ!»
         Женщины тоже приветствовали Марка, и улыбки их были не менее  искренни.
       
        Уже через три дня он позвонил в Николаев Лере, обрадовав ее согласием на развод и предупредив, что по возможности приедет забрать вещи и книги.
        Разговор занял не более трёх минут. Боль от нанесённого ею удара хоть и не прошла, но притупилась. Слишком много новых эмоций и впечатлений хлынули на свободе.
        Осталась лишь незаживающая рана из-за разлуки с сыном и тонкая цепочка воспоминаний о приятных моментах, проведенных с женой в как будто близком, а на самом деле теперь уже в таком далёком прошлом.      
         Стройка, на которую попал Марк, только начиналась. В чистом поле в окружении густого хвойного леса с высоченными мохнатыми соснами и изящными небольшими ёлочками.
         Воздух вокруг: пей — не напьёшься.
         Стояли тёплые майские деньки. С обнажённым торсом и  лопатой в руках он, обдуваемый легким ветерком,  кайфовал, принимая  солнечные ванны, о которых столько мечтал в тюрьме и зоне.
       А работа? Простая мужская — копать глубже, бросать дальше. Или разбрасывать по площадке бетон, а затем трамбовать его машина за машиной.
       «И почему сейчас все это мне совсем не в тягость? — думал Марк. —  Даже в удовольствие, как на тренировках, после которых чувствуешь, как наливаешься силой. Может, потому что на свежем воздухе под нежным солнышком и ласковым ветерком? Нет-нет,  потому что — воля! Боже, как же хороша воля!»
       В перерыве — обед по-домашнему, приготовленный сельскими поварами. Двойная порция наваристого борща, или горохового супа с мясом, пол-булки еще теплого хлеба, мясное или рыбное второе с гарниром и компот или кисель.
      Лопай — сколько влезет. Он и уминал по две порции, а потом снова за лопату, хотя никто не понукал.
       И несмотря на эту адскую работу, его душа радостно пела, упиваясь ощущением свободы.
       Вновь вспоминалась татуировка на руке у Солдата: «Тот не знает цену свободе, кто не был её лишён».
       Теперь Марк знал эту цену. И дорожил ею по-настоящему.
       Всё вокруг светилось яркими красками, казалось другим: пробуждение утром — счастливым и радостным, солнышко в окне — добрым и ласковым, небо — бирюзово-снежным, а близлежащий лес, на который раньше бы и не обратил внимания, сейчас манил тенистою прохладой, журчаньем холодных ручьёв и сказочными тайнами.
          Длинное и вечно худое тело Марка с каждым днём наливалось силой. И уже через несколько месяцев интенсивного труда и двойных обеденных порций стали заметны вздувшиеся бугры мышц на руках и плечах. Спина — вообще гранит: ломом не перешибёшь.
             И вновь с удивлением довелось убедиться, как быстро и чётко работает невидимая связь в криминальном мире.
             Его авторитет с зоны как будто сам собой под копирочку отпечатался сюда, в общежитие, хотя его обитатели приехали с разных зон и областей Украины.
            Только звали его здесь не «Малыш», а (с лёгкой руки капитана Тропкина) — «Захарыч», что конечно же звучало для Марка намного приятней.
              Немалую роль в этом сыграло и то, что только один он был из Дубен, а значит за ним незримо высилась стена поддержки родного города, земляков, с которыми «химикам» рано или поздно приходилось сталкиваться: на улицах, в парке, на танцах или по делам.
                Каждую пятницу Марку приходилось вести заседания совета общежития, на которых разбирались нарушения «химиков», и там работы было не меньше.
                Ещё вчерашние зэки, вырвавшиеся на свободу и опьяненные не только ею, но и свободно продававшейся в магазинах дешевой водочкой или крепленным винцом, от души отрывались, давая волю своим так долго сдерживающимся в зоне желаниям.
            И, конечно, попадались. Их дальнейшую судьбу  решал совет, возглавляемый Марком.   
            Как и в период прошлых судебных баталий, ненавидя неволю, сохранившуюся в самой «передовой» стране мира  в  том же виде,  что и во времена Ивана Грозного, Марк ужом изворачивался,   ища различные способы увести виновного  от крайнего наказания — возвращения назад в колонию. 
           И пока ему это  удавалось, несмотря на ворчание коменданта. Но зато благодарность спасённых была безмерной — его авторитет рос  даже среди «отмороженных» «химиков» со строгого режима, оттянувших не один срок. 
            И вдруг…