de omnibus dubitandum 101. 355

ЧАСТЬ СТО ПЕРВАЯ (1872-1874)

Глава 101.355. ЩЁПОТЬЮ КРЕСТИШЬСЯ, МИЛАЙ!..

    На лугу перед усадьбой были выстроены различные качели и карусели вместе с приспособлениями для гимнастических упражнений и даже домашней музыкой. Благодаря таким приманкам каждое воскресенье собиралась в Потапове вся деревенская молодежь из окрестностей, человек до пятисот и более. Везде кругом пели песни, водили хороводы. Молодые парни качали на каруселях деревенских девиц, и все было поставлено вольно, без стеснения.
   
    Когда Писарев и Саблин замешивались по временам в эту огромную толпу со своими шутками и веселыми рассказами, то место их нахождения всегда легко было определить по неумолкаемым взрывам хохота.

    Настоящей пропаганды здесь избегали, но такие сборища служили прекрасным способом для завязывания знакомств, и потому потаповская колония пропагандистов ими особенно дорожила. Переделки же народных песен, где осмеивались власти и самодержавные порядки, и весь остальной запрещенный вокально-музыкальный репертуар были здесь пущены в полный ход.
   
    С особенным воодушевлением пела толпа известный революционный вариант приволжской бурлацкой "Дубинушки". Среди общего смеха и гула так и гремели ее куплеты:
   Ой, ребята, плохо дело!
   Наша барка на мель села.
   Царь наш белый кормщик пьяный!
   Он завел нас на мель прямо.
   Чтобы барка шла ходчее,
   Надо кормщика в три шеи.
   
   И каждый куплет стоголосая толпа сопровождала обычным припевом:
   Ой, дубинушка, ухнем,
   Ой, зеленая, сама пойдет,
   подернем, подернем да ухнем!
   
   Такие задирательные противоправительственные песни особенно соответствовали народному вкусу и вызывали в крестьянской публике неудержимый смех. Они тотчас заучивались и, разносились присутствовавшими далее по деревням. Как далеко они распространялись, было трудно даже определить.

    Только неожиданностью для провинциальных властей движения в народ и объяснялось то обстоятельство, что на все это в продолжение почти двух лет не обращали никакого внимания.
   
    В тот момент, когда мы с Саблиным приехали в Потапово, главная работа в этой местности казалась совершенно законченной. Через две или три недели пребывания мне стали уже закрадываться в душу вопросы:
   
    "Для чего же я живу здесь? Что могу я прибавить к тому, что уже сделано?"
   
    Воспоминания о моей покинутой матери и все, что было пережито мной при решении, идти в народ, стали пробуждаться в душе с новой силой.
   
    "Оправдается ли здешней моей жизнью все то горе, которое я причинил у себя дома? Ведь, может быть, в это самое мгновение и мать моя, и все другие воображают ужасы, а я живу, как ни в чем не бывало, почти так же, как и у них в БоркЕ!"
   
    Романтическая сторона моей души, жаждавшая опасности и приключений и побуждавшая меня пойти в это движение в надежде попасть прямо в партизанскую войну, - если не войну народа, то тех, которые в него пошли, - снова заговорила во мне. Ведь если все пустились в подготовительную работу, то никакой партизанской войны не будет много лет.

    Кругом рассуждают лишь о том, как каждый подготовит несколько человек, а те, в свою очередь, еще несколько и так далее до бесконечности. А я еще никого не подготовил...
   
    Писарев спросил меня однажды:
   
    - Как ты думаешь, скоро ли будет революция?
   
    - Не знаю! - ответил я ему печально. - Может быть, лет через десять, а может быть и более.
   
    - Ну нет! - воскликнул он. - Более чем на четыре года я не согласен.
   
    С таким крайним сроком мирились и остальные. Но о том, что революция может случиться в этом самом году, никому не приходило в голову.
   
    В один прекрасный день, не выдержав своей праздной жизни, потому что бегание по избам, болтовня о нашей будущей деятельности и сельские работы с крестьянами перестали меня удовлетворять, я прямо сказал за утренним чаем:
   
    - Я чувствую, что дела стоят здесь уже на прочной ноге. Для новых лиц не остается достаточной работы. Уйду на Волгу в бурлаки.
   
    Сначала все приняли это за простое размышление и рассмеялись, стараясь вообразить мою фигуру в такой роли.
   
    Потом, увидев, что я действительно не удовлетворяюсь своей жизнью при чужом деле, Писарев вдруг уехал куда-то на несколько часов и, возвратившись, сказал:
   
    - Ну, я тебя устроил. В двенадцати верстах отсюда есть деревня Коптево, в совершенно глухой местности, посреди болот и лесов и наполненная староверами. Думаю, что она как раз придется тебе по вкусу.

    Там у меня есть знакомый кузнец, и он согласен взять тебя учеником. Я сказал ему, что ты сын крестьянина, московского дворника, вырос в столице и учился три года в городском училище, но этой весной твои родители внезапно умерли от тифа, оставив тебя, без всяких средств к существованию. Я прибавил, что тебе особенно хочется выйти в кузнецы.
   
    Это мне понравилось. В таком положении, думал я, мне можно будет, по крайней мере, узнать, что же такое представляет из себя наш народ? Если вести пропаганду и лучше в привилегированном положении, то изучать народ несравненно удобнее в виде простого рабочего. Не будут, по крайней мере, сейчас же соглашаться со всем, что я говорю, в то время как, может быть, в душе думают совсем другое.
   
    На следующий день меня привезли по назначению в рабочем костюме и в расшитых сапогах, но только уже без жилета с бубенчиками, который не требовался в той глухой местности. Был также запас запрещенных изданий в моем дорожном мешке.

    Нас встретил почтенный старик, кузнец с длинной полуседой бородой, и старая женщина, его жена, спокойные и приветливые манеры которой внушали невольное уважение.

    Отрекомендовав меня как будущего ученика, Писарев попросил готовить для меня, как избалованного столичной жизнью, какое-нибудь дополнительное блюдо на его счет вроде, например, яичницы на молоке. А затем, потолковав с ними о безразличных предметах с четверть часа, он уехал обратно, оставив меня одного.
   
    Старик и старуха повели меня, прежде всего в небольшую летнюю избу, или клеть, построенную в нескольких шагах от их избы, на задворках деревни, и разгороженную сенями на две комнаты. В обеих царил полумрак, так как вместо окон в них было проделано между двух смежных бревен лишь одно отверстие, которое можно было бы заклеить полулистом писчей бумаги. Оно затыкалось на случай нужды деревянным засовом.
   
    На полу в углу лежала куча сена. Никакой мебели не было.
   
    - Вот здесь ты будешь жить летом, пока тепло, - сказал мне кузнец, - а в другой горнице ночует наш сын.
   
    Я положил свой мешок в угол, и хозяева ушли, сказав мне:
   
    - На работу тебя возьмут завтра, а теперь тебе можно отдохнуть.
   
    Через полчаса пришел ко мне их сын, помощник кузнеца, уже женатый мужичок, с русой бородкой, и, поздоровавшись со мной за руку, повел меня обратно в главную избу обедать со всем семейством. Прежде чем сесть за стол, я начал по обязательному крестьянскому обычаю креститься и кланяться вместе с другими на иконы.
   
    Я уже думал, что исполнил все требуемое от меня новым миром, но это оказалось неверно. Я забыл, что находился у староверов.
   
    - Щёпотью крестишься, милай! Как соль берешь! Не так! - сказала мне старуха, подойдя ко мне со спокойным достоинством по окончании молитвы.
   
    И, сложив мою руку таким образом, чтобы указательный и средний пальцы были рядом вытянуты вперед, как если бы я указывал ими на кого-нибудь, она сжала все остальные мои пальцы в кулак и заставила меня перекреститься три раза таким новым способом.

    Я охотно исполнил ее желание, так как мне это было решительно все равно или, скорее, даже интересно, и с тех пор всегда стал креститься двумя перстами, по-староверски.
   
    - Умеешь что-нибудь ковать? - спросил меня старик после обеда.
   
    - Нет! Я только сапоги шить умею, да и то плохо.
   
    - Что ж, и сапоги дело хорошее. Пригодится. Вот теперь и ковать выучишься.
   
    Он начал расспрашивать меня насчет потаповских господ, но из осторожности я на первый раз ответил уклончиво, сказав только:
   
    - Они стоят за нашего брата против начальства.
   
    Ранним утром на следующий день мы принялись за работу, в маленькой закоптелой кузнице при дороге у въезда в деревню. Меня начали обучать деланью гвоздей. В остальное же время пришлось раздувать мехи у горна и совершать другие незначительные вспомогательные работы.
   
    Дело пошло так успешно, что кузнец остался, чрезвычайно доволен мною и потом постоянно хвалил мое усердие и способность к работе. Впрочем, и было за что хвалить. Я относился к делу с такой серьезностью, как будто от этого зависела моя жизнь.
   
    Однажды, когда мы сваривали шину, кусок раскаленного железа, величиной с большую горошину, отскочил из-под молота и упал мне за голенище сапога. Я почувствовал страшную боль в ноге, когда он с шипеньем проникал мне в тело, но моя рука, бившая в то время пятифунтовым молотом, не сделала ни одного неверного движения.

    Только когда все было кончено, я быстро сбросил сапог, и изумленный кузнец увидел прожженное углубление на моей ноге величиной с половину боба.
   
    В первый же день моих работ у входа в кузницу собралась толпа народа, как будто по собственным делам, толкуя между собой и лишь изредка обращаясь к нам с вопросом.
   
    Некоторые присели поблизости на различных предметах вроде старых колес, требовавших обшивки шинами. Но, несмотря на кажущееся невнимание, было очевидно, что все они собрались здесь поглазеть на мою особу и обсудить ее потом между собою.
   
    Появление нового человека, да притом столичного, было большим событием в этой глухой деревне. Однако, ввиду того что я не имел в их глазах никакого привилегированного положения и, по их мнению, не мог быть в жизни ничем иным, как кузнецом или мастеровым, ко мне относились как к человеку своего круга,  не стесняясь.
   
    В следующие же дни у меня начали завязываться и разговоры  с этой толпой, ежедневно собиравшейся в известные часы около кузницы. Предметы наших обсуждений были чрезвычайно разнообразны, но большей частью философского характера.
   
    Раз один из окружающих крестьян, пожилой мужичок, завел речь о том, что телеграфист на ближайшей станции железной дороги говорит, будто бога нет.
   
    - Как вы думаете об этом? - обратился он добродушно ко мне (слово "вы" уже было занесено даже в такую глухую местность).
   
    Очень заинтересованный узнать, что они сами думают, я ответил уклончиво:
   
    - И в Москве говорят, будто нет, да не знаю, что и подумать? Говорят, будто никто никогда его не видал.
   
    - И то, правда, - заметил один, - никто никогда его не видал.
   
    - А, по-моему, - вмешалась старуха, моя хозяйка, тоже присутствовавшая при разговоре, - есть он или нет, а молиться ему все же нужно, и по правилам, как положено. Если его нет, немного времени пропадает на молитву, а если есть, то он за все воздаст сторицею.
   
    С этим мнением сейчас же согласились все.