Звонок

Неделя беспокойных ночей невероятно утомила старика. Каждый раз, когда ночью он закрывал глаза, на него девятибалльным штормом обрушивалось ощущением скорой смерти.

Эти семь дней, привычной реальности, царившей вокруг пожилого мужчины всю его жизнь, будто бы кто-то подставил ногу. Впрочем и удивляться тут нечему, ведь это началось сразу после того, как несчастный старик похоронил свою жену.

Можно было бы сказать, что они остались вдвоем с сыном, однако тот, переехав в город, об исключениях в топографических склонениях которого знал весь мир, совсем редко стал подавать сигналы.

И все же история начинается только сейчас, когда вдовец, на восьмой день своего помешательства, совсем ранним утром, выбрался на променад.

Уже в обуви, стоя на пороге своего дома, ему оставалось только взять с вешалки свою шляпу. Бросив еще один пристальный взгляд на нее, когда она была у него в руке, старик совершенно внезапно сконфузился. Головной убор стал как бы расчленяться надвое. Вот это соединение двух геометрических фигур (почему именно этих?) зовется «шля-па», как будто грубое разговорное название предмета, непонятого в провинции. Да и не рука вовсе, а пять морщинистых червей обвивает этот доселе привычный, но теперь столь необъяснимый объект. Придя в себя, старику оставалось только тяжело выдохнуть.

Бредя по пустым улицам, он шел по направлению к морю и, не замечая ничего вокруг, много думал.

«Чувствуют старые люди смерть. Маша тоже ощущала совсем незадолго. И зачем откладывать, мучиться. Уже совсем, совсем рядом».
Перед глазами показалось холодное море, его запах, гонимый утренним бризом, был необычным прекрасным цветком, в весеннем букете из акаций и абрикос, высаженных на набережной. Тут и сердце заклокотало, и мысли забегали у измученного уделом смертности.

Вспомнилось ему, как он, будучи еще ребенком мог проводить часами дни наедине только с самим собой и карандашами, не думая о том, что быть одному правильно или неправильно. Кроме карандашей не существовало не только кого-то еще, но и не существовало ни завтра, ни вчера.

 Так же резко пришло старику в голову, как он стоял подле хлопотавшей на кухне матери, и по слогам, медленно проговаривал «стиг-ма-ты». Услыхавшая это родительница поспешила спросить, что это слово значит. И тут мальчик показал на свои бледные обратные стороны ладони, на которых едва виднелись струйки вен, и произнес «это вот тут у Иисуса раны были, ты мне сама книжку читать давала».

«Ты что, ты что?», взволновалась мать, «Ты что на себе то муки Спасителя показываешь? Нельзя на себе показывать, а то вдвойне получишь – примета такая».
«А я бы хотел быть как он», смело и радостно возразил ребенок.

Тут воспоминания прерываются. Да, взрослея люди отказываются от таких мыслей и мечтаний. Отказываются от карандашей в пользу мыслей о будущем. Оно и правильно, конечно, но все-таки этот момент - единственная честная вещь, что случается с человеком на его веку, один этот момент наедине с собой без малодушных помыслов и бессчетного количества компромиссов.

Усмехнулся грустно даже старик от того, что Христом не стал. Грустно от того, что даже не попытался.

«Распятым на кресте быть проще, чем до Голгофы его дотащить», промелькнуло у него в голове.

Передумав накладывать на себя руки, вдовец побрел, отбивая тростью классические мелодии, домой.

Всю ночь старик боролся с состоянием полубреда. Ему все казалось, что в стенах комнаты он видит, даже будто бы открывая глаза, похороны, разделившие чету. «Панихида! Панихида! Панихида!» ревело то ли с пятой стены, то ли с девятой стороны света.

Борьба продолжалась до восьмого часа утра. Как свисток арбитра, прозвенел звонок в дверь. Он рассек все вспыхнувшее визуальное и звуковое пространство так резко, что сердце пожилого мужчины замерло, и больше не смогло забиться вновь.
Повидать родственников приехал сын, держа в одной руке букет для до боли скучавшей по нему матери.