Часть 2. Глава 3. Поцелуй французского иуды

 Глава 3. Первая встреча с партизанами.

3.3. ПОЦЕЛУЙ ФРАНЦУЗСКОГО "ИУДЫ".


Влево от нас, метрах в ста, по обе стороны раскинулась кругом в лесу деревня. В конце деревни отдельно и к нам передом стояли на бугорке четыре домика.
Рядом у дороги была виселица буквой «П», на перекладине висели три трупа. На груди у повешенных приколото по большому белому листу бумаги с надписью большими черными буквами «Бандиты».
Лучи солнца, чуть выйдя из-за леса, ярко освещали головы и грудь несчастных. Двое повешенных были мужчины в холщовых штанах и рубахах, третья была молодая девушка, совершенно голая, длинные русые волосы рассыпались по плечам, чуть-чуть прикрывая щеки. Лицо было белое, а не черное как у повешенных и не обезображено смертью. Она была, по-видимому, убита пулей и уже мертвой повешена. Мужчины - оба не старые, высокого роста. Девушка скорбно склонила голову на бок, ее лицо удивительно напоминало распятого Христа на иконе.

Нам не в первый раз приходилось видеть зверства врагов, но это было в обстановке войны, сожженных деревень, изрытой взрывами земли.

А здесь - тихое ясное утро, молчаливо - зеленеющий лес, тожественно-ликующая природа, мирная, спящая деревня... и трупы повешенных.

Козлов схватил меня за руку:

«Михаил, что это? За что? Вон эту молоденькую… за что, а?»

В глазах его стояли слезы.

« Эти казненные - без сомнения партизаны, Михаил Петрович! Как видишь, война идет и здесь, далеко от фронта, в тылу врага. Война необычная, народная и придет время, мы с тобой отомстим палачам за себя, и за наш народ, и за этих…»   Я сглотнул слезу.

Снял пилотку, Козлов тоже. Потом тихо повернулись и пошли прочь от страшного места.

Впоследствии, принимая партизанскую присягу:
«Я - сын моего народа, клянусь беспощадно, дерзко и смело мстить врагам за кровь, слезы и разорение моего народа», - я вспомнил эту картину страшной казни. И мне казалось, что я присягаю и клянусь перед этими мучениками, а не перед отрядом.

Потом мы узнали от жителей, что казненные были партизаны-разведчики отряда Суворова.
В этой деревне они столкнулись с карательным отрядом гитлеровцев, состоявших в большинстве из французов.
В перестрелке эта  молодая девушка была смертельно ранена в грудь.  Француз, пожилой сержант, подойдя к умирающей, поцеловал ее в лоб, пробормотав что-то на ломаном русском вроде: «потомок воинов якобинского конвента, став в роли палача, душителя свободы отдал дань своим революционным предкам в прощальном поцелуе Иуды». А остальные расправлялись уже с мертвыми, повесив их для устрашения живых.

Все, увиденное нами, насторожило и моего товарища. Он больше уже не ругался и не ворчал, когда я вёл его через чащу леса, болотами. Не по дорогам и тропам, а прямо лесом. Иногда мы встречали заросли малинника, останавливались и как медведи ели вкусную малину.

Часов в двенадцать дня вправо от нас и впереди загремела частая ружейная и пулеметная перестрелка, изредка раскатисто грохотали минные разрывы и взрывы ручных гранат. Что делалось в лесу, мы толком не знали.

Козлов обратился ко мне:

«Я думаю, это немцы стреляют по нашим самолетам.»

«Что ты, Михаил Петрович! – ответил я,- где же самолеты? Их не видно. Это, по-моему, борются партизаны с немцами, не иначе.»

А в душе хотелось мне сказать: «Это умирают партизаны».

«Сколько геройства у русских людей, -думал я, - окруженные врагами, далеко в тылу от фронта, без всякой надежды на помощь, горсть храбрецов ведёт войну против сотен тысяч вооруженных врагов фашистов всех национальностей!»

«Пойдем прямо на выстрелы, - решил я, - может, попадем к партизанам.»
 И мы пошли. Стрельба прекратилась, а мы все шли и шли вперед и никого не видели и не встретили, и никаких следов боя не нашли. По-видимому, где-то в лесу произошла короткая и жаркая схватка, но лес широк и где это было? Не скоро найдем.

Солнце клонилось к западу, пахнуло живительной вечерней прохладой, кругом мертвая тишина, как перед грозой. «Почему-то нет ни одной птицы», - молвил мой товарищ. И как бы в ответ на это вправо от нас совсем близко раздалось родное нам «ку-ка-ре-ку».

«Вот и птица сказалась, - засмеялся я, - да еще какая!»

И мы пошли прямо на петушиную песню.

Вышли мы к деревне Орехово Круглянского района Могилевской области. От места нашего заключения отошли мы уже на сорок пять километров.

Деревню Ореховку полукругом с трех сторон окружает лес. Концы полукруга кончаются в четырех километрах от деревни. Дальше лес кончался, и шло широкое поле более тридцати километров.  А за этим полем - снова леса вплоть до Минска, Березины, и Полесья.  Конечно, с перерывами: с деревнями, хуторами.

Несмотря на поздний вечер, в поле у деревни белорусские женщины, мужчины и подростки, жали ячмень и овес. Мы решили перейти полем на противоположную опушку леса.

Предварительно произвели «разведку». Недалеко от опушки леса жала ячмень молодая высокая женщина. По-пластунски бороздой ячменной полосы мы неслышно подползли к ней и сели, как по команде, на снопы ячменя буквально в пяти шагах от женщины. Обернувшись, чтобы положить жмень ячменя, она увидела нас.

«Не кричать, -угрожающе прошептали мы, - сядьте!». Женщина даже и не вздрогнула, не смутилась, а с любопытством и милой, доброй, родной, русской улыбкой взглянула на нас. Ясно стало для нас, что не так грозен и величав наш вид: худые, оборванные, немытые, безоружные, мы могли возбудить только жалость. Женщина спокойно оглянулась, повела глазами по полю и не торопясь села против нас на снопик ячменя.

«Родненькие мои! Я же думала - мой Андрей. Вы из плена бежали? Миленькие, ой, ведь вы же наверно вовсе не кушали никогда!»

Женщина встала, принесла корзину, достала кусок хлеба и два огурца.

«Покушайте, мои несчастненькие, осталось от обеда.»

Мы с благодарностью взялись за еду.



«Мой Андрей с первого дня был взят, ой, также может быть где-нибудь ходит…»

И слезинки блеснули на ресницах добрых, прекрасных глаз.


Наевшись, мы приступили к расспросам.

«Как живете при немцах, бабонька?»

«Ой, не говорите, что только делается! Рыскают, как звери: немцы, французы, народники, полиция. Гонят в Германию молодой народ, оставили по одной коровушке на три дома, да и тех хотят забрать. Партизанской считают нашу деревню. Ох, не жить нам! Погибли мы, все погибли!»

«Ничего, тётенька, переживем всё, - утешали мы женщину, - придет снова Красная Армия.»

«Ой, придет ли? Уж так хватаются немцы, все они забрали, уже они в Сибири будто бы…  Далеко эта Сибирь?»

«Ну, до Сибири они зубы себе поломают! Вот погоди, погонят их, только держись.»

«Ой, если бы так, любенькие.
 Куда вы теперь денетесь, несчастненькие? Босые, оборванные, поймают вас немцы или народники, убьют, сразу убьют.»

«Не поймают, тётя.»

«А как вы до зимы доживете? А зимой, что будете делать?
Погибли вы, погибли, мои родненькие, а дома у всех вас дети, жены есть, наверное. Брали мы много пленных к себе «в приймаки», кормились, у нас жили, а теперь немцы запретили и это. Спаси Бог, кусок хлеба дать, убьют, сразу убьют.»

Она почти завыла...

« Ой, куда вы денетесь? Уж жили бы лучше в лагере.»

«Нет, тётенька, мы не пропадем. Встретим партизан и будем вместе с ними воевать. Есть у вас тут партизаны?»

Женщина, вдруг испуганно огляделась кругом.

«Что вы сказали? Да разве можно так говорить! Нет никаких партизан! Ничего я не знаю! Ой, уходите, не знаю я вас. Ничего я не знаю. Вон моя хата у леса на той стороне. Нет никаких партизан, и не спрашивайте меня ни о чем, уходите! Не знаю я вас. Ой, да идите же вы от меня, окаянные, беды с вами наживем!»

Мы покинули перепуганную женщину, ничего не добившись, уползли в кусты и стали ждать ночи.

Совершенно стемнело, когда мы двинулись через поле к противоположной опушке леса. У конца деревни, метрах в двухстах от леса стояла хата, мы решились зайти. В избе тускло горел каганец ("каганец" - черепок, в который наливают сало и кладут светильню). Вошли не слышно и поздоровались, не видя никого. От печки вышла та женщина, с которой мы разговаривали в поле.

«Что вам надо, родненькие?»

«Тетя, дай нам молочка, хлебца и табачку.»

Женщина вздохнула, вышла из избы, оставив нас одних. Вскоре вернулась, неся крынку (горшок) молока, простокваши, пол - булки хлеба и порядочный пучок табаку.

«Возьмите, родненькие, и уходите скорее! Скорее уходите, слышите!»

В голосе её слышалась большая тревога.