Дети на войне

Мой дедушка Роман успел окончить церковно-приходскую школу, но потом почти все забыл. Читать он умел только два печатных издания – во-первых, местную газету «Голос колхозника». Газета потом использовалась для растопки печки и скручивания папирос из махорки. Во-вторых, книгу Жукова «Воспоминания и размышления». Дело в том, что во время войны дедушка служил в штабе Жукова сапожником и, по его скудным рассказам, починил маршалу не одну пару сапог. Воспоминания маршала дедушка читал всю жизнь и за это время истрепал несколько экземпляров. Когда дедушка умер, в гроб положили его любимую книгу. Пусть ангелы читают!

С бабушкой Устей было еще сложнее. До революции она работала девочкой на побегушках у последнего Кочубея. Поэтому в школу она не ходила совсем, ни читать, ни писать не умела. Я пыталась ликвидировать ее неграмотность, но дальше запоминания букв дело не двинулось. С простыми действиями арифметики мы тоже бились не одно лето, но безрезультатно. Зато бабушка великолепно считала деньги (пенсию там, покупки в магазине и т.д.) и коров. У нас на улице было общее стадо, и каждый дом выпасал его по очереди. Паслись коровы в лесу, и когда вечером они возвращались домой, частенько нескольких штук не досчитывались, приходилось искать их в лесу. Так вот бабушка великолепно их пересчитывала, быстрее дедушки, который к старости стал плохо видеть. А еще они оба – и дедушка, и бабушка, умели расписываться, когда приносили пенсию. При этом бабушка каждый раз ворчала, что почему дедушка, который всю жизнь проработал в лесничестве и построил половину домов в селе, получал пенсию гораздо меньше, чем наши соседи – пьяницы, но зато колхозники. И огород у нас был меньше - всего пятнадцать соток, а не тридцать, как у колхозников. Вот чудаки люди, ведь на нашем огороде и работать нужно меньше.

Длинными летними вечерами я любила побеседовать с бабушкой и ее пожилыми подружками о жизни. Некоторые старушки помнили даже последнего Кочубея. С огромным вниманием я слушала их долгие рассказы о прошлой жизни, о войне, о партизанах и Ковпаке, которого они прекрасно помнили. Иногда к беседам подключался и папа. От услышанного у меня прямо мурашки по коже пробегали. Вот так живешь себе в век технического прогресса, непринужденно беседуешь со своими современниками, а они жили до революции и видели живых помещиков. И при этом в домах у них стоят проигрыватели и телевизоры, а готовят многие на газовой плите.

Все услышанное я тщательно записывала в отдельный блокнот с разлинованными в клеточку страницами. А теперь поделюсь с вами.


В партизанской столице. Шла Великая Отечественная война. Дедушку призвали в армию. В Старом Селе осталась бабушка с тремя детьми. Папа был самым старшим, ему было пять лет. Затем шел трехлетний Гриша и годовалый Петя. Первые месяцы в жизни села ничего не поменялось, никто не верил, что немцы могут подойти так близко. Но осенью 1941 года фронт докатился до Старого Села.

Как-то в октябре бабушка с соседками пошла в лес за клюквой. Вдруг за деревьями они услышали голоса. Речь была непонятной. И тут прямо на них вышли два солдата в незнакомой форме, рукава закатаны, автоматы на шее. А следом подъехали еще двое на лошадях, слезли и разложили карту. Один из них на русском языке спросил у бабушки: «Это какое село? А есть в селе русские солдаты?». Женщины до смерти перепугались и стали махать руками в разные стороны и все вместе кричать, что в селе никого нет, одни старики и дети остались. А выглядели они в то время неважно. Одеты были бедненько, головы замотаны платками, на ногах – лапти. Немцы (а это были они) засмеялись и закричали: «Пошли бабки прочь, шнель нах хаус!». Эту фразу бабушка так запомнила, что и через тридцать лет выпалила мне без запинки. Пулей помчались они от немцев домой. А там увидели картину еще пострашнее. В центре села бушевал пожар – немцы подожгли правление колхоза. По улицам бегали солдаты и ловили уток и кур. Людей выгоняли из домов и гнали за село рыть окопы. Бабушку тоже выгнали на улицу, а сами поселились в их доме. Пришлось нашим переселиться в сарай. Первым делом немцы перебили всех бабушкиных кур, и затопили печь, в которой и жарили этих кур. Бабушка больше всего боялась не того, что негде жить, а того, что сожгут дом. Так началась папина жизнь в оккупации…

Коров немцы оставили. Каждое утро их завхоз обходил дворы и собирал яйца и молоко. Но жителям тоже оставалось. Оставалось даже партизанам, которые располагались в нашем лесу и тайно получали от гонцов молоко в обмен на сводки с фронтов.

Скоро к селу подошел с отрядом Ковпак. Немцам стало плохо. Отряд Ковпака постоянно атаковал немцев. Село переходило из рук в руки. Каждое возвращение фашистов сопровождалось расстрелами жителей за сотрудничество с партизанами. Особенно популярным было закапывание живых людей в землю. Партизаны после освобождения села, в свою очередь, уничтожали тех, кто помогал фашистам. Это относилось к старосте и полицаям. Такая вот была «мясорубка».

Когда некого уже было назначать полицаями, в Старое Село перебросили отряд «бендеровцев» (под таким названием их запомнили местные жители, пережившие войну). Эти первым делом пошли по хатам отбирать коров. Пришли и к бабушке за коровой Зорькой, заарканили ее и потащили на убой, хотя бабушка и плакала, и просила оставить, иначе она не прокормит трех маленьких детей. Никто ее не слушал. Тогда бабушка вцепилась в веревку, которую привязали на шею Зорьке, и потащилась за ней. Так и двигались до самого центра села орущей процессией: впереди ревущая корова, по бокам кричащие полицаи с палками, сзади волочилась на веревке рыдающая бабушка. В конце концов бендеровцам этот концерт надоел, они огрели бабушку прикладом, отцепили Зорьку и увели. Всех коров порезали за одну ночь и устроили грандиозный пир. А жители, тем временем, тихонько собрались и ушли к Ковпаку в лагерь, потому что дома есть больше было нечего.

Через несколько дней Ковпак вышел из лесу и перебил всех бендеровцев.  Жители сразу вернулись по домам. Во время перехода из леса в село, папу и его братьев догнал на подводе Ковпак, посадил к себе и подвез до самой хаты. В нашей семье очень бережно хранился этот исторический факт, и постепенно я мысленно дополнила короткую, на мой взгляд, историю всякими подробностями: о чем говорил папа с Ковпаком во время поездки, что рассказал о себе и своей семье, что ему рассказал партизанский командир и т.д. Постепенно я пришла к твердому убеждению, что Ковпак именно после общения с нашей семьей принял судьбоносное решение основать партизанскую столицу именно в Старом Селе.

Когда вышла книга «От Путивля до Карпат», я тут же принялась ее проглатывать, начав сразу с главы про пребывание отряда Ковпака в Старом Селе. К моему великому разочарованию ключевой эпизод с подводой в книгу не вошел, соответственно и в одноименный фильм. Я несколько приуныла, но ненадолго. Все-таки, про наше село он написал подробно, значит и про совместную поездку помнил, просто постеснялся написать без папиного согласия.

Весной 1942 года на смену бендеровцам в Старое Село вступил батальон мадьяр (название опять же записано со слов бабушки). Партизаны решили и этих незваных гостей выбить из села. Атака началась внезапно, ночью. Мадьяры спросонья выскакивали из казармы в одних подштанниках и разбегались, кто куда. Но далеко убежать не удалось. Когда на следующий день в освобожденное село вернулись жители, папа с Гришей побежали в парк и увидели, что он весь был усеян белыми подштанниками.

Ковпак устроил в Старом Селе свой штаб. Партизанских коров тоже пригнали из леса. В клубе расположился госпиталь. Партизанские врачи всех лечили. Папу тоже приводили, когда при обстреле осколок от снаряда повредил кисть. Осколок вытащили, но контрактура осталась на всю жизнь.

Но мадьяры не ушли совсем, а притаились в соседней деревне – Новом Селе, и стали обстреливать нашу из дальнобойных пушек. А потом и авиацию запустили – лес с партизанами бомбить, ну и село с людьми заодно. Бабушка схватила кое-какие вещи и с детьми побежала в лес. Бежать было трудно. Босые ноги застревали в раскисшей холодной земле, на руках сидел маленький Петя. А рядом с плачем и криками бежали папа и Гриша, таща в руках по оклунку с пожитками. Остановились на какой-то поляне. Всех трясло от холода, усталости и страха. Бабушка кое-как зажгла костер, но согреться никто не успел. В небе появилась немецкая «рама», и немцы из самолета начали стрелять по костру. Все с плачем разбежались по поляне, зарывались в кучи осенних листьев…

Так в жутком холоде просидели в лесу до утра. С рассветом побрели назад в село. Вышли на опушку леса и ахнули. После обстрела от деревьев остались только разной высоты пенечки. За нашим огородом тоже взорвался снаряд и оставил огромную воронку. Она сохранилась до сих пор, так и называется - «бомба». Жители сносят туда мусор. Так и говорят: «Отнести в бомбу». До сих пор бомба не заполнена до краев. Тогда-то папе и попал осколок в руку. Дом наш чудом уцелел. У соседей сгорел полностью. Они тоже в это время в погребе сидели. Вылезли, глядь – а на месте хаты пожар догорает. Все сгорело. Ну добра-то у людей немного тогда было, а вот одежда вся сгорела. В одних летних рубашках и остались. Бабушка потом им всю дедушкину одежду отдала и сапоги, которые для папы берегла – надо ведь было людям в чем-то ходить.

Летом 1942 года ковпаковцы перенесли свой лагерь в глубь леса, чтобы удобней было помогать другим селам. Все жители конечно тоже ушли в лес. И коров с собой снова взяли. Без молока бы никто не выжил. Больше-то есть особо было нечего. Остальное свое добро закапали на огороде. Коварные фашисты быстренько опять захватили Старое Село. Первым делом со штыками и лопатами прочесали все дома, отыскали все тайники, в том числе, и бабушкин.  Потом дело дошло до людей. Всех оставшихся в селе жителей закопали живыми в парке. А чтобы никто не смог вылезти, сверху привалили бревнами. 

Те, кто ушли в лес, разбили свой лагерь поблизости от партизанского отряда. Выкопали землянки и поселились по несколько семей в каждой. Землянку освещали лучинами, так как для ламп не было ни керосина, ни стекол. Огонь добывали кресалами, а также круглосуточно поддерживали костры. О спичках и не мечтали.

Питались, в основном, грибами, ягодами и молоком. Хлеб пекли из молотых желудей. Папа на всю жизнь запомнил его цвет - темно-коричневый, и вкус – горький. Но все же это был хлеб. В печь сажали его на дубовых листьях. Гирлянды из этих листьев висели в каждой землянке. Для оладьей сушили, а потом мелко терли липовые листья. Соли не было. Иногда доставали какую-то розовую горькую соль. Папа и Гриша ловил птиц, разыскивал птичьи яйца, которые потом жарили на костре.

Чем могли, помогали жителям и партизаны. Давали, например, парашютный шелк, из которого добывали нитки и шили рубашки, делились трофейными продуктами. Вместе косили сено, убирали хлеб и просо, которое сеяли на вырубленных делянках, по ночам копали картошку на крайних огородах в селе.

За ягодами и грибами ходили всем лагерем: женщины с ведрами и корзинами, дети с кружками. Продвигались всегда просеками, мимо партизанских застав. Во время этих походов нередко кто-нибудь из ягодников попадал в плен. Однажды попался и папа с Гришей. Их привели в село, заперли в сарае и пообещали расстрелять. Хорошо, что их напарники, которым удалось спрятаться, быстренько сообщили об этом партизанам. Небольшой отряд совершил налет на село и отбил мальчиков.

Постепенно лесная жизнь наладилась. Маленький папа и его друзья опять вспомнили про заброшенные с начала войны игры. И новые появились. Самой популярной была игра в «войну». «Воевали» между собой «елки» и «сосны» – так назывались отряды противников. «Наши» и «немцы» не проходило – никто не хотел играть за немцев.


В концлагере. Когда весной 1943 года Ковпак ушел в свой знаменитый рейд от Путивля до Карпат, жители Старого Села остались одни в опустевшем лесном лагере.

На радостях, что избавились от партизан, фашисты решили полностью зачистить непокорный лес. Даже листовки развесили по лесу, что начинается «чистка», и чтобы все люди добровольно сдались в плен. Но никто не захотел сдаваться, а убежали в самую чащу. Вскоре услышали лай собак и автоматные очереди. Всем стало страшно.

Немцы шли плотной цепью по просекам, заглядывали во все кусты и воронки. Проводниками был староста из местных, который знал лес, как свои пять пальцев, и полицаи (партизаны называли их «власовцами»). Бабушка с детьми побежала подальше в глубь леса. Скоро стало ясно, что их загоняют в лесное болото с трясиной. Фашисты сами побоялись лезть в болото, залитое водой. Они остановились на краю и стали стрелять из автоматов. Потом и минометы подтащили. Спастись было практически невозможно. А тех, кто пытался выбраться и убежать, хватали немецкие овчарки. Папа с того времени на всю жизнь невзлюбил эту породу.

Папа знал это болото, он сюда и раньше бегал собирать клюкву. Пробрались они с бабушкой и братьями в сплошной крапиве в самую середину. Залезли все вместе на самую большую кочку, тесно прижались друг к другу, а головы накрыли руками, чтобы осколки не поранили. Тут начали вокруг мины свистеть. Что делать? Папа вспомнил свои речные забавы. Кругом ведь тростником все заросло. Сорвал по трубочке всем, вставили их в рот и нырнули в воду. Стали через трубочку дышать. Бабушка только младшего – Петю, который был совсем маленьким, держала над водой в руках. Когда стало невмоготу, опять наверх вынырнули. Так и простояли целый день: то на кочке, то под водой. Вечером, когда пули перестали свистеть, а собаки - гавкать, решили, что враги ушли, и стали осторожно выбираться из болота. Шли по узкой тропинке среди корабельных сосен. Но не могли найти дорогу домой, словно некий злой дух витал вокруг и нарочно водил как раз туда, куда не надо было. Наконец уставшие присели отдохнуть.

Пошли дальше, но на просеке их поджидала засада. Немцы не ушли, а спрятались. Таким обманом они выловили всех жителей. Спасся только один мальчик, он залез под огромный корень упавшего дерева и просидел там двое суток, а потом шел еще целый день по лесу, пока не встретил партизан.

Всех пойманных мужчин старше шестнадцати лет сразу расстреляли и бросили в то же болото. А всех стариков, женщин и детей повезли «кукушкой» (ходил такой поезд из одного вагончика от завода по лесу) в райцентр, а затем пешком гнали 50 километров до концентрационного лагеря. Шли колонной, ее сопровождали автоматчики. На руках у бабушки сидел Петя, а с обеих сторон, держась руками за юбку, шли папа и Гриша. В небе пролетел наш самолет и сбросил на колонну листовки. Они тучей спускались на землю, на головы людей. Немцы строго следили за тем, чтобы ни один человек не взял их в руки. Даже если кто-то смахивал рукой прилипшую к лицу листовку, его выводили из колонны и расстреливали.

В перевалочном пункте всем смазали головы какой-то мыльной жидкостью с неприятным запахом, а затем отправили в баню. Ночевали под открытым небом. На следующий день всех пригнали в поселок, где на месте конезавода был построен огромный концлагерь. Охранниками и надзирателями в нем были не немцы, а местные полицаи. Эти были еще хуже фашистов. Территория была опутана колючей проволокой и разделена двумя рядами такой же проволоки на «мужскую» и «женско-детскую» половины. По углам стояли сторожевые вышки.

Поселили бабушку с детьми в огромном сарае, скорее всего в бывшей конюшне. Прямо на земляном полу каждая семья расстелила свою подстилку – у кого она была, и на ней сидели и спали. Крыша была дырявая. Поэтому после каждого дождя подстилку перестилали в другое, более сухое место. Так и ползали изо дня в день по всему сараю. Но чаще всего спали снаружи, спасаясь от полчищ клопов и блох. А туалет был такой. Выкопали ров и положили через него две жердины. Одна женщина упала туда. Хорошо, что она в кожухе была – не утонула.

Едой тоже не баловали. Давали по три неочищенных картошки и немного грязного бульона, в котором варилась картошка. Пить было нечего. Правда, воду привозили, но немцы ее нарочно разливали. Детям выдавали по стакану молока. Однако вместе с молоком привозили воз дубцов – тонких прутиков из лозы. Молоко раздадут, и все дубцы израсходуют. Били за все: за то, что вышел из строя, за то, что заговорил, за то, что стал не по росту, за то, что хотел получить молоко второй раз. Часто и вообще ни за что.

По вечерам папа и другие дети незаметно пролазили под колючей проволокой и шли в село просить милостыню. Фашисты, в конце концов засекли эти ночные походы. Они схватили одного из мальчиков в тот момент, когда он возвращался в лагерь и на виду у всех забили его до смерти. Все плакали. Тогда дети придумали новый способ. По вечерам один из них ложился в телегу, его забрасывали навозом, и на повозку мальчик выбирался за пределы лагеря просить у местных жителей хлеба. Это тоже было рискованное предприятие, потому что охранники каждый раз проверяли телегу, протыкая ее вилами.

Одним из любимых развлечений часовых на вышках было бросать вниз кусочки вонючего сыра или другой еды. Когда дети бросались за ним, охранники хохотали и фотографировали…

Фашисты всех пленных мужчин считали партизанами, поэтому на «мужской» половине лагеря расстреливали целыми днями. Выглядело это так. Каждое утро к двери мужского барака подъезжала грузовая автомашина. Между машиной и бараком выстраивались две шеренги охранников. Открывалась дверь барака и из него по одному выгоняли заключенных. Пока человек бежал сквозь строй, его безжалостно избивали. Затем бросали в машину. Бабушку и других женщин, а также их детей заставляли на это смотреть. Заполненная машина уезжала в лес. Из леса машина возвращались только с одеждой и обувью, которую сваливали в огромную кучу посреди лагеря.

Однажды какой-то пленный не выдержал, вырвался из строя, свалил охранников и помчался по направлению к ограде из колючей проволоки. Немцы сначала ничего не поняли, но быстро опомнились и стали палить по беглецу из автоматов. Но никак не могли попасть. А человек с разгона перепрыгнул через проволоку и помчался дальше. Впереди было еще два ряда проволоки. Он успел перепрыгнуть и через второй ряд, и тут его сразила пуля. Остальные пленные молча стояли во дворе. Ведь высота ограды, которую дважды перепрыгнул военнопленный, был выше человеческого роста…

В начале 1944 года, когда началось наступление Советской Армии, лагерь закрыли, больных и старых убили, а женщин и детей отправили в Латвию – в другой концлагерь. В отличие от прошлого, это был настоящий концлагерь с огромными одинаковыми бараками. Спали здесь уже на нарах. Вместо картошки давали гороховый суп, то есть, горячую воду, в которой плавало несколько целых горошин. Чтобы как-то утолить голод, «паслись» на территории лагеря. Искали клевер, калачи и другую съедобную травку.

В неволе у хозяина. Из латвийского концлагеря бабушку с детьми отправили в Ригу. Папа запомнил огромный, переполненный людьми, вокзал. Большинство людей составляли старушки и дети. Никто не знал, зачем их сюда привели. Поэтому мальчик решил, что, наверное, молодых снова убивают, как партизан. Однако все оказалось гораздо проще. Здесь находился рынок, где вместо овощей продавали людей хозяевам из Германии и соседних стран. Естественно, что хозяева разбирали, в первую очередь, наиболее работоспособный «товар». Оставались больные, старухи и дети. Их брать никто не хотел, а кормить их уже перестали, потому что эти люди нигде не числились. Умирали эти люди прямо на месте. Специальные команды убирали трупы и забирали их пожитки.

Целый день стоял папа с бабушкой и братьями на рынке, без еды и питья, но их тоже никто не покупал, отпугивали маленькие дети. Вечером подошла надзирательница и сказала, что они остались последние, всех раскупили. Поэтому, если их не купят сегодня, то ночью расстреляют.

Все очень расстроились. Но тут подошла женщина и завела с бабушкой беседу на русском языке. Это оказалась Мария Павловна, по национальности русская, в Риге жила давно и имела собственную квартиру. Она предложила на время забрать к себе маленького Петю, а когда бабушка после войны будет возвращаться домой (в этом она была уверена), то заберет мальчика назад. Все заплакали, но делать было нечего, и Петю отдали. Женщина ушла, но вскоре подвела к ним своего знакомого – латыша. Он внимательно всех осмотрел и строго спросил у бабушки:
– Сколько мальчикам лет?
– Большему – семь, а меньшенькому – пять, - ответила бабушка.
Латыш на некоторое время задумался, затем обратился к маленькому папе:
– Будешь у меня пасти коров?
– Он же еще очень маленький и к тому же слабенький, - заплакала бабушка.
А папа шепотом, чтобы не слышал хозяин, сказал:
– Мама, если я не соглашусь, то нас никто не возьмет, и мы все умрем, как те старушки.
Бабушка опять заплакала, но согласилась. Мужчина посадил всех в свою повозку и повез на хутор. Так мой папа остался жив и попал к хозяину в работники.

Жизнь у хозяина оказалась несладкой. Семья хозяина состояла из двух человек: он и его жена. Хозяйская усадьба была расположена у шоссе, примерно, в 50 километрах от Риги. У хозяина было 50 гектар земли, огромный сад, лес и пруд. В саду росли, в основном, яблони. Очень много было кустов черной, красной и белой смородины. Папа попробовал ее первый раз в жизни, в Старом Селе смородину не разводили. Больше всего нравилась белая смородина, черную терпеть не могли.

Отдохнуть после концлагерей не удалось ни одного дня. На бабушку взвалили все огромное домашнее хозяйство. Она доила коров, кормила свиней и овец, убирала комнаты и двор, работала на поле. Как вспоминала бабушка, хозяин так приказывал:
– Ходи целый день по двору, а в дом не заходи; пойдет дождь – штопай мешки.

Папа в восемь лет стал пастухом. В его стаде было двадцать коров, телята, овцы. Он пас скот на лугу, через дорогу от усадьбы. Коров приходилось выгонять рано утром. А рядом с пастбищем была плантация капусты – заветная цель коров и овец. Первое время папа брал с собой маленького Гришу, они по очереди спали и присматривали за коровами. Но однажды заснули оба, все стадо с восторгом уничтожало капусту, а подъехавший хозяин палкой отлупил мальчиков.

Папа пас стадо босиком, от холодной росы ноги коченели. Результат не заставил себя долго ждать. Начали болеть колени. Бабушка просила хозяина, чтобы он купил папе любую обувь, когда ездил в Ригу не рынок. Но каждый раз, вернувшись, тот отвечал:

– Нет, Устя, во всей Риге обуви на твоего мальчика.

А ведь размер папиной ноги он ни разу не измерил. Потом все-таки где-то раздобыл «колодки» - латвийская обувь типа шлепанцев, но только на деревянной подошве. В них папа и ходил круглый год.

Пастбище тянулось вдоль оживленной дороги. Часто проезжающие машины или телеги останавливались. Люди что-то оживленно обсуждали, показывая в мою сторону пальцами. По-видимому, весело им было со стороны наблюдать такого пастуха – огромное стадо, а впереди гордо вышагивает с длинным кнутом обшарпанный карапуз.

Там, в Латвии, папа впервые увидел сенокосилки и косилки хлеба. У них в колхозе таких не было и в помине.

Обедали все вместе, хозяева и работники сидели за одним столом. Кормили очень часто бобами. Гриша первый узнавал об этом, прибегал к папе на пастбище и сообщал об этом. Мальчики терпеть их не могли и поэтому, не дожидаясь ужина, ложились спать. По воскресеньям давали горбушку хлеба, намазанную смальцем. Иногда хозяйка угощала детей остатками белого рыбного соуса или супа, который латыши подавали на стол после ненавистных бобов.

Молока не давали, хотя его было хоть залейся. Все шло на переработку и продажу. Маленького Гришу кормили хуже всех. За то, что он не работал (ему было шесть лет), хозяин с хозяйкой называли его коммунистом.

Хозяина видели дома редко. Он целыми днями пропадал то в Риге на базаре, то в поле. Убирать хлеб помогали немцы из соседней части. Во время одной из таких уборок немцы потеряли карманные часы с цепочкой. Искали долго, но не смогли найти. Так и забыли. Позже, когда бабушка вязала скошенный хлеб в снопы, то их нашла и отдала папе. Теперь он мог точно знать, когда наступит время гнать коров домой – для него самыми любимыми латышскими словами были «мая, мая», что означало «домой, домой». Он тогда садился верхом на быка и с этим криком гнал стадо.

Как-то бабушка отпросилась у хозяина и поехала в Ригу, чтобы забрать Петю. Она буквально отняла его у Марии Павловны. Та плакала, упрекала, что она его почти из могилы вытащила, но подчинилась и отдала. Однако никакой одежды, кроме той, которая была на нем, не дала.

Петя выглядел прекрасно. Он поправился, приобрел румяные щечки, был одет, как говорят, с иголочки. Однако, недолго другу другу радовались. Хозяева смотрели на нового едока хмуро. Кормили его очень плохо. По любым пустякам ругали его, никуда не пускали играть. Через две недели приехала Мария Павловна на своей машине с подарками. Петя бросился к ней с радостью. Ничего не смогли сделать. Пришлось опять отдать его. На этом настаивали и хозяева. Опять было много рыданий.

Осенью бабушка перебегала дорогу и попала под машину. Поломала ногу. Ее отправили в больницу в Ригу. Целых шесть месяцев бабушка пролежала в больнице. Нога неправильно срасталась, ее опять ломали, и так несколько раз. Лекарств никаких не давали. Опухоль и мозоли от ремней сохранились у нее на ноге до наших дней. Мария Павловна вместе с Петей постоянно ее навещали, приносили еду. Петя за этот год совсем отвык от бабушки и называл мамой Марию Павловну. Бабушка заливалась слезами после каждого их посещения. А папа с Гришей все это время жили одни с хозяевами.


Освобождение. В конце лета 1944 года по шоссе, которое шло вдоль хутора хозяина, потащились немецкие войска и машины в сторону Германии. Все слышнее становилась артиллерийская канонада. Потом папа, который немного уже понимал по-латышски, услышал от хозяев, что Красная армия освободила Ригу. По этому поводу те очень горевали, а бабушка и дети тихонько радовались.

Наконец, наступил день, когда фронт оказался на хуторе. Снаряды рвались чуть ли не во дворе. Бабушка надеялась, что после обеда хозяин не заставит папу опять гнать коров на пастбище. Но не тут-то было. Хозяин и слушать не хотел: «Только гнать и без всякой задержки». Ничего не поделаешь, пришлось отправляться. К вечеру стрельба усилилась. Коровы и овцы стояли, сбившись в кучу на стерне возле леса, даже жвачку не жевали. Мальчик спрятался под дерево. Снаряды рвались уже на пастбище. Коля плакал от страха, но не посмел пригонять коров раньше положенного времени.

А хозяин в это время заставил бабушку паковать ценные вещи и сам что-то складывал и записывал в тетрадь. Нагрузив полный воз добра, хозяева скрылись. Перед этим они слезно просили не рассказывать новой власти о них ничего плохого, но при этом приказали бабушке добросовестно следить за хозяйством, а когда они вернутся, все им передать по описи, которую он взял с собой.

К вечеру стрельба стала непрерывной, снаряды свистели со всех сторон. В доме оставаться было опасно. Спустились в погреб. Он был забит бочонками и бутылями с разными съедобными припасами. Вот было радости. Папа с Гришей согласны были тут и жить. Но недолгой была их радость. К ночи вокруг погреба расположились немецкие танки, заняв круговую оборону. От стрельбы ночь была, как день – все было видно, как на ладони. Пришлось перебираться еще дальше от шоссе, на следующий хутор, так и не полакомившись хозяйскими запасами. Там погреб был уже забит полностью перепуганными работниками окрестных хуторов – хозяева все сбежали. Кое-как устроились. Ночью стало тихо, но никто не спал, все молча сидели, тесно придавшись друг к другу и ждали, что будет дальше.

Вдруг раздался сильный стук в дверь погреба, послышалась русская речь: «Немедленно открывайте, иначе подорвем гранатой дверь!». Дверь открыли. Спустились красноармейцы, осветили всех фонариком, проверяя, нет ли среди них фашистов, попросили перевязать раненого товарища и ушли. Все поняли, что наступило освобождение. Женщины обнимали друг друга, целовали своих детей, а потом все заснули, как убитые.

Когда вышли из подвала, было уже светло и, главное, тихо. Бабушка сильно беспокоилась о скотине. Поэтому все сразу же пошли на свою, точнее хозяйскую, усадьбу. По всему полю лежали убитые немцы и немного наших солдат. Кругом валялись гильзы и снаряды. Стояли подбитые танки с крестами на боках. Некоторые из них дымились.

Половина хозяйского дома была снесена снарядом. Воронка зияла и на месте их недавнего убежища – прямое попадание снаряда уничтожило папины мечты о вкусной жизни. Зато сами жизни удалось сохранить. Сгорели и все сараи, в том числе и свинарник. Коровы ночевали во дворе, в летнем загоне, поэтому не сгорели, зато разбежались. Бабушка повела папу и Гришу назад в соседний хутор и сильно переживала о судьбе пропавших коров. Как ни удивительно, к вечеру примчались семь оставшихся в живых хозяйских коров. Как они нашли свою хозяйку на новом месте, осталось загадкой. Бабушка радостно кинулась к своим «зорькам» и первым делом всех подоила, молоко отдала солдатам.

Сразу после освобождения заработал сельсовет, начали организовывать колхозы. Туда бабушка и сдала «своих» коров. Бабушка устроилась дояркой в колхозе. Им выделили комнату в бывшем хозяйском доме. После освобождения на хозяйских полях осталась неубранная сахарная свекла. Бывшие беженцы наварили из нее на зиму сироп. Постепенно жизнь налаживалась.

В районном центре открылась русская школа. Пошли в школу и папа с Гришей. Вся школа состояла из одной комнаты, одного класса и одной учительницы. Вместе занимались дети от первого до четвертого классов.  Учительница часто болела, поэтому занимались очень редко. Ходить в школу приходилось пешком несколько километров туда и обратно. Однако, все равно, это как-то помогло пережить трудную зиму, потому что в школе каждый день кормили.

Вроде бы и привыкли к новому месту, но осенью 1945 года стали собираться домой. К этому времени получили известие, что дедушка Роман живой, вернулся с фронта, работает в лесничестве и с нетерпением ждет семью. Незадолго до отъезда написали письмо Марии Павловне, чтобы она потихоньку собирала Петю.

В конце апреля бабушка с двумя детьми приехала в Ригу. В доме ни Марии Павловны, ни Пети не оказалось. В ее квартире жили совершенно чужие люди. Они сообщили, что где-то месяц назад прежние жильцы – женщина с маленьким мальчиком и большими чемоданами, покинули Ригу и уехали куда-то в провинцию. Это известие для всех стало страшным ударом. Все снова заплакали. Но что было делать? Оставаться не было смысла. Искать Петю, но где? Соседи-латыши ничего не знали или делали вид, что не знают. Пришлось отправиться домой без Пети.

Но и этот путь оказался длинным и непростым. Пришлось еще несколько месяцев прожить уже в нашем лагере, куда отправляли всех людей без документов, тех, кто уцелел после рабства. Проверили и бабушку, нашли записи из латвийской больницы, где она лежала с переломанной ногой. Там было написано, что она была работницей у нашего хозяина, из какого концентрационного лагеря ее привезли, и сколько с ней проживало малолетних детей. Какие все-таки аккуратисты эти европейцы. Людей убивать, мучить, эксплуатировать – это нормально. Главное – учет вести. В общем, выдали бабушке настоящие документы, деньги на проезд, билеты, и она с двумя детьми отправилась на Родину.

Первого мая 1946 года приехали в Москву. Да, моя дорогая неграмотная деревенская бабушка попутешествовала по всей Европе и была в Москве. Но никаких ярких воспоминаний о столице у нее не осталось, никаких демонстраций она не помнила (а может их и не было тогда), кроме огромной толпы людей на Киевском вокзале.

Через два дня были уже в Старом Селе. Увидели, что почти ни одного дома не осталось, кругом торчали одни обгоревшие головешки – все немцы сожгли от ненависти. Стали спрашивать, где найти дедушку. Оказалось, что наш дом, почти единственный в селе, уцелел после всех этих страшных обстрелов и погромов, только в крыше была дыра от снаряда. Потому что хороший был, его еще дедушкин отец строил до революции.  И в войну в нашем доме постоянно кто-то жил, то немцы, то мадьяры, то бендеровцы. Дедушка, когда вернулся с фронта, сразу залатал дыру в крыше и стал ждать бабушку и детей, хотя и не знал, где они. Ждал целый год.

Вот пришли папа и Гриша на свою улицу, подошли к дому, а там никого нет – все на работе в лесничестве. Сели возле дома на траву и так до вечера просидели. Наконец, на улице показались трое мужчин, идущие из леса. Папа и Гриша побежали навстречу и кинулись на шею среднему в шеренге мужчине. Это оказался не дедушка. Дедушка вообще шел сзади и тоже не узнал своих детей. Потом все познакомились заново, обнялись и пошли в дом жить-поживать и добра наживать.