Крайний

Лицо становится серьезным. Начальник кладет трубку, быстро подхватывается. Возле настенного зеркала расчесывает непослушные кудри, смахивает с плеч перхоть. Чуть расставив ноги, ловким движением достает из ягодиц застрявшую ткань и мягко,  по-кошачьи исчезает за дверью. Ах, да, напоследок говорит, обращаясь к хрустальной люстре:
— Если что, я у руководства.
Почему они ходят туда на полусогнутых, на цыпочках. Начинают прямо от стола, странно подкручивают бедрами. И в коридоре так, и в лифте. Будто включается специальная камера.
Сотрудники переглядываются и с облегчением извлекают из тайников, кто книжку, кто журнал, кто вязание.
— Вечно трусы из жопы достает, — говорит Элла.
Она эстетка, пухленькая эстетка. Всегда в строгих костюмах, прозрачных колготках и безупречных туфлях. Мама работает здесь же, в этом здании. В столовой Совмина. Должность, не лишь бы какая. Кушать всем надо — простым смертным и персонам, достигшим определенных высот. Физиология временно объединяет, очеловечивает, потому что мелкий чиновник, и министр едят одинаково — вилкой, ложкой и ртом, а губы вытирают бесплатной салфеткой. Начинала мама официанткой. Сейчас при связях и продуктах. Одни пайки чего стоят — судак копченый, дичь, колбасы с красивыми названиями и прочее, и что самое обидное, за копейки. Даже хлеб особенный. Откуда знаем? Элла рассказывала. Туда простых не пускают. И обслуге прилетает вкусное и полезное, не только съедобное. И всякие министры, управляющие, замы с ней на вы и по имени отчеству.  А это, сами понимаете.
— А что делать, если в жопу залазит, — подливает Славик.
— Фу, — говорит Элла.
Морщится.
— Если застряли в жопе, то как? — настаивает Славик.
Ему нравится слово жопа. Романтично закатывает глаза.
Это от безделья, позлить. Они с Эллой друзья, хотя, нет, круче — не враги. Здесь любят закладывать. Сидишь, мечтаешь и вдруг, тебя на ковер и интересуются — заходят то с боку, то с тыла, не говорят прямо. Следователи, мать их. После интересуешься, ведешь личное дознание, кто и почему.
— А вот здесь петлю как? — говорит Вера Ивановна.
Тоня наклоняется, заголяет изумительные ровные ноги. Все любят ее ноги. У мужчин выпячиваются губы — лицевая разминка после зимнего застоя, крутятся зрачки, Аркадий Семенович кряхтит и смотрит поверх золоченой оправы куда-то в никуда. Ему конкретно нельзя, возраст.
— А еще эта перхоть, — говорит Элла. — Трудно, что ли, шампунь специальный купить.
— А зачем? — говорит Славик.
— Ну, да, зачем, — соглашается Элла. — И хозяйство поправлять при всех острая необходимость.
— Как это? — говорит очнувшийся Вадим. До этого "спал" подперев голову.
Он любит ночную жизнь с уличными фонарями,  мальчиками,  девочками, громкой музыкой, такси. И конечно — виски всякие, джины.
— Вот так. Сидит и начинает оттягивать штаны в интересном месте, поворачивает что-то там, укладывает. Я же сбоку и все видно. Только, что ширинку не расстегивает. А ему, хоть бы что. Натуральное хамство.
— В институте не преподают, как правильно чесать, — говорит Славик.
— А надо бы, — возмущается Элла.
— А может он тебя это... Соблазняет, — говорит Вадим с паузой. — Мы же не видим. Только ты.
Смеется.
— Спасибо, ешьте сами с волосами, — говорит Элла
По радиоточке утренняя гимнастика.
— Хорошее дело, — говорит доктор. Крутит ручку громкости.
Элла встает и начинает делать что-то под музыку. Радио говорит: присели — раз, два, встали, вытянули руки... У Эллы своя программа — орудует руками крест-накрест, потом опускает в талию и медленно вращает головой. Не любит приказной массовки.
— Молодец, — говорит доктор.
— Присели, протянули ноги, — дразнит Славик. — Смотри, чтобы голова не открутилась.
— Ты это брось, — говорит доктор.
Без начальника легкость и понимание, доброта и справедливость. Солнца лишь мало. Иногда проскакивает сквозь тучи. И окна не мешало бы помыть. Всегда так делаем после зимы. Но это женщины. Наше — притащи, отнеси, подай — склад в другом здании или похоронить очередного долгожителя — мухомора.
— На улице весна, — говорит Тоня.
У женщин сплошная весна в голове.
— Может, чайку? — предлагает доктор.
— Рано еще, — говорит Элла, крутит эротично бедрами.
И непонятно что рано, чай или весна.
— А как здесь? — говорит Вера Ивановна. — Ты не отходи, а то запутаюсь.
Тоня снова заставляет мужчин напрячься.
На весну подключается Славик. Облокотился на подоконник, смотрит. Седьмой этаж. Люди мелкие, деревья не дотягиваются. Впрочем, у одной липы чуть получилось. Серое небо. Городской шум. Вороны в черных лохмотьях. Зябко.
— Смотрите, тот чудак снова в одной рубашке, — весело говорит Славик.
Все к окну. Любопытно. Видели не раз, но в чем сейчас? Та же рубашка с коротким рукавом. Белая, неестественная на фоне позднего снега, серого в черных пятнах. Брюки, дипломат. Бицепсы. Идет широко, не обращая внимания на застывших граждан.
— Качок, — говорит Вадик. — И в возрасте. Приятный мужчина.
— Я бы с таким…, — мечтательно говорит Элла.
И все представляют, что и как она с таким.
— И куда он так ходит, — говорит Вера Ивановна, не отрываясь от вязания.
— К любовнице, — театрально вздыхает Вадим.
— К любовнице?! — вскидывает брови Вера Ивановна. — А если у него жена, дети?
Она все воспринимает всерьез. Почти все. Потому к ней прилипло — бабушка Нинила. Почему Нинила, никто не знает. А бабушка? До пенсии год. Везет некоторым.
Доктор с чайником уходит.
— А знаете, наш начальник не всегда был таким, — говорит Славик.
— Это понятно, — потягивается Вадим. — Старые люди не молодые.
— Что понятно?
— Что был не таким.
— Нет, послушайте, пока доктора нет.
Того опасаются. Старый коммунист. Хитрый. Предприимчивый. Умеет. У партийных с закладками строго. Даже если не хотят. Вдруг другой заложит и окажется, что тот, кто должен первым, вовсе не первый, а присутствовал при событии. Как бы, по сути обстоятельств, скрыл. Опасно. А там очередь на квартиру. В следующем году по плану, если все хорошо. А еще дети, внуки. Про них душа болит.
— Однажды на картошке, когда Павел Сидорович был еще как мы, мелким специалистом, в одиночку выпил припасенное на вечер общее вино. А там не одна бутылка.
— Как это?
— Вот так, взял и выпил.
— Сука, — говорит Вадим.
— Не без того, — соглашается Славик.
— Вы это, кончайте, осторожно, — говорит Аркадий Семенович. — За такие разговоры…
Что за это бывает никто не договаривает. Простор для фантазий. Но поверили. Зачем балансировать на неприятностях. Проще сменить галс, пролететь на легком ветре возникшее препятствие.
— Скорее бы лето, — говорит Элла. — Мы на юг.
Юг, это Крым. А куда еще. Пансионат от министерства не только нашего, союзного и путевки льготные от профсоюза за двадцать пять процентов. Хоть здесь ясно, за что каждый месяц трагедия. Это вам не комсомол. И с партией понятно. Там тоже выгода. Начальник планового так и сказал однажды, в шутку — "хлебная карточка на подходе". Потом песочили, склоняли, но карточку выдали. Пожалели. Молодой, мол, горячий. Не приобрел нужной строгости и дисциплины. Предупредили. Пусть пользуется, становится в ряды строителей светлого будущего.
— Я в прошлом году был, — говорю.
Время послеобеденное. Трудное. Каждый в своей нирване. По-хорошему, опрокинуть бы голову в нежные руки, чуть забыться, заснуть. И чтобы там в другом мире все красивое, доброе — домик в лесу, девушка на берегу, обнаженная, смеется и не дается, капельки на возбужденной коже. Кормят здесь отменно. Но эта операция крайне опасная, можно не вернуться вовремя в суровую реальность.
— Скоро восьмое марта, — говорит Элла. — Интересно, разрешит наш или нет?
Она любит праздники. Новый год, восьмое марта, дни рождения, отпуск или повышение по службе. Только Элла приглашает всех на свои дни рождения домой, в квартиру, что недавно получила. То есть, получила мама, но, как главный "квартиросъемщик", осталась в старой трёшке, что в центре. А молодым, молодое. Другие по случаю приносят конфеты, торт или бутылку прямо сюда, на работу. А после союзных реляций про трудовую дисциплину и прочее начальник как отрезал — никаких отмечаний, имейте ввиду, с последствиями.
— Не люблю старую квартиру, — говорит Элла. — Шумно, выхлопы. Загазованность
Мнения расходятся. Одни за чистый воздух и тишину. Другие о том, что центр обжит и спокоен, что нет там приезжих, тех, кто недавно стал с ордером и пропиской.
— Ну, в центре живут, такие же колхозники, как и везде, правда, чуть обтесавшиеся, — говорит Вадим.
— Весь город колхозники, за малым исключением, — говорит  Славик. — Понаехали.
Смеется.
— Кто бы говорил, — говорит Элла. — У нас на старой квартире напротив дом, там озабоченный жил. Хоть его не надо видеть. То есть, он и сейчас живет. Только мы с подругами на балкон. А Лену помните? Работает в комитете, с бюстом четвертого размера.
Про бюст, это да. Кто же Ленку не помнит. Фигура что надо, ноги длиннющие, от самого этого, двойного верха — мужики наповал. И красивая. Что удивительно. Не подкатишь за трояк. Это ж так кому-то повезет, все в одном экземпляре. С ней здороваемся, потому что подруга нашей подруги. А это удовольствие для мужчин иметь такую подругу даже через подругу. Для настоящих мужчин. И привилегия. Тогда обращают внимание и на сопутствующий вожделению товар.
— Когда летом выходили на балкон покурить — я, Ленка и Наташа, — продолжает Элла. — Он замечает нас, резко убирает общий свет, включает настольную лампу, достает хозяйство и теребит.
— Окна напротив?
— Нет, на два этажа ниже. Все видно. Нарочно.
— Что значит, теребит? — говорит Слава.
Он понимает, но требует публичного уточнения методики манипуляций из дамских уст.
— Дрочит, — резко говорит Элла, смущается. — Чтобы мы видели.
— Такие бывают?! — удивляется Аркадий Петрович.
Он вроде не слушает, что-то пишет усердно.
— Да, бывают, как видите.
С поворотом дверной ручки легкость исчезает, нервная дрожь эфиром струится в воздухе. Позвоночники выпрямляются, как у прямоходящего вида, глаза строгие, вопросительные. Будто чем-то неприличным занимались, как то дядя двумя этажами ниже, впрочем, занимались. Черные птицы за окном срываются с веток самого высокого дерева. Делают круг, хлопая крыльями. Переглядываются.
Шеф идет по комнате с загадкой палача на красном лице. Оно у него часто красное от любых событий, приятных или не очень. Тайно выпитое вино покоя не дает. Карма. Потом останавливается, смотрит на меня.
— Умер Иван Игнатьевич, — говорит.
Мне это настолько необходимо, что спина становится влажной.
— Вы его не знали. Бывший начальник управления.
Мы — это все мы, но смотрит на меня.
Зачем нам это, а мне особенно? Так, для информации? Тем более не застали. Земля пухом. Мало ли людей уходит в почтенном возрасте.
А он гордится, видно, личное в памяти оголилось, как чудесные ноги Антонины. Смотрит пристально, до иголочек на коже.
— Завтра похороны. От нашего отдела пойдешь ты.
 Для убедительности наставляет палец пистолетом прямо в мой лоб, чтобы понятно кто и зачем. Чтобы не перепутали.
Я, так, я, соглашаюсь я. Нам не привыкать. Я этот, самый крайний.
— Эх, — говорю.
Коллеги торжественно грустят.
— Уже можно? — говорю?
— Что?
— Ну, это. Готовиться к процедуре?
Глаза шефа вращаются. Слово "процедура" не укладывается в его трагическом настроении.
— Иди, но завтра не опаздывай. Сбор на первом этаже возле бухгалтерии.
Собираю вещи. Касаюсь подоконника что справа — примета хорошая. А там весна. Самое начало. На свободе ручьи, лужи с прозрачной корочкой, лед, тающий в руке, рябь от ветра. И зябко. Умирать в такую погоду не очень правильно. Холодно еще.
— Прощайте, братцы, — говорю. — Не поминайте лихом.
Начальник наклоняется, качает укоризненно головой — что-то ищет в столе.
Осеняю невидимым крестом вождя мирового пролетариата кисти неизвестного мастера, что на самом почетном месте. Делаю всем "аминь". Демонстративно достаю брючную ткань из жопы. Это для Эллы.
И за дверь.
Они завидуют. Знаю. Еще бы.