Блок и вокруг него

Эссе

"Я пришла к поэту в гости..."
А.Ахматова

"Тёмен жребий русского поэта..."
М.Волошин

"Что в имени тебе моем?" Если буквально понимать этот пушкинский вопрос, то и вправду - много ли может сказать имя? Много ли в имени корысти? Но вот для Цветаевой оказалось достаточно - имени "Блок" она посвятила чудные стихи, т.к. для неё эти пять по старой орфографии букв отражали неповторимую и трагическую ауру поэта.  "В лёгком щёлканье ночных копыт/ Громкое имя твоё гремит./ И назовёт его нам в висок/ Звонко щёлкающий курок."  Ахматова назвала   Блока трагическим тенором  эпохи, и все согласились с таким определением.  Об имени поэта есть интересные высказывания мистического философа и визионера  Д. Андреева. В своей знаменитой книге "Роза мира" он выделяет особую категорию писателей-вестников. Их миссия в синтезе   художественного творчества и духовных прорывов в слои высшей реальности.  Блок - несомненный вестник, а  в его имени сливаются два понятия - блок как запрет и блок как объединение.

 Что же было заповедано поэту по Андрееву? Ему было запрещено обыденное обывательское благополучие и связанное с ним равновесие духа. Вспомним горестные строки: "Не найти мне места в тихом доме Возле мирного огня". Судьба гарантировала поэту бесплодные поиски гармонии и утешения. Даже в вечерней заре вместо умиротворения он прочитывает знак того, что находится "внутри неразмыкаемого круга" и сетует: "Всё нет в прошедшем указанья,/ Чего желать, куда идти?/ И он в смятеньи и изгнаньи/ Остановился на пути." Гнетущее ощущение  неспособности думать и чувствовать как все, разделять обычные заботы и волнения, сознание того,  что он только имитирует  человеческое поведение,  скрывая тягостную для него самого душевную пустоту, звучит в  стихотворении,  начинающемся словами: "как тяжело бродить среди людей и притворяться непогибшим".   

 С кем же  Блоку предстоит  "блокироваться", т. е. вступать в союз?  С владыками высших и низших сфер - даймонами и демонами. Выполняя светлую миссию, вестник Блок "даёт людям почувствовать высшую правду и свет, льющиеся из миров иных". В первом поэтическом сборнике, обращённом к Прекрасной Даме, читаем "Мне в сердце вонзили/ Красноватый уголь пророка!../ И вот - Она, и к ней - моя Осанна -/ Венец трудов - превыше всех наград." Блок посвятил этот сборник своей будущей жене Любови Менделеевой, но кажется, что она служит Блоку чем-то вроде медиума, помогающего установить связь с идеальной сущностью высшей сферы. Андреев называет её идеальной всеобщей вечно женственной душой.

У Блока есть удивительное стихотворение, где он говорит о своём дурном предчувствии подмены одного идеального образа другим. Это подмена мистическая, так как речь идёт о выборе, навязанном свыше.
Предчувствую Тебя. Года проходят мимо -
Всё в облике одном предчувствую Тебя,
Весь горизонт в огне - и ясен нестерпимо,
И молча жду, - тоскуя и любя.
Весь горизонт в огне, и близко появленье,
Но страшно мне: изменишь облик Ты...

Увы, "что быть должно, то быть должно" и "блокировка" поэта с тёмными силами происходит. Андреев пишет, что в этом была его тёмная миссия. Ведь заглядывая в бездну и выражая готовность во имя краткого блаженства погрузиться в неё, он увлекает туда и своих ведомых. Недаром поэт испытывает свою греховность и вину.  Д.Андреев считает, что Блок с необычайной для русской поэзии силой и художественным совершенством говорит о жажде быть проклятым, духовно отвергнутым. Его "...сердце хочет гибели/ Тайно просится на дно." Об этом же говорят строчки: "Что быть бесстрастным?/ Что- крылатым?/ Сто раз бичуй и укори./ Чтоб только быть на миг проклятым/ С тобой - в огне ночной зари!" Про свою возлюбленную он пишет- "Из очей её крылатых светит мгла" и в этом же стихотворении "То горят и дремлют маки Злых очей." Сборник "Снежная маска"наводит на мысль, что Н.Н. Волохова, которой Блок его посвятил, как медиум помогла ему испытать добровольное подчинение  ипостаси Лилит - женскому демону жестокости и сладострастия, апокрифической первой жены Адама.  Её предостережения и пророчества Блок приводит в строках "Кто я, ты долго не узнаешь,/ Ночами глаз ты не сомкнёшь,/ Ты, может быть, как воск истаешь,/ Ты смертью, может быть, умрёшь." И далее - "И если отдалённым эхом ко мне дойдёт твой вздох "люблю",/ Я громовым холодным смехом Тебя, как плетью опалю." У Д.Андреева  нет сомнения, что этот вероломный и хищный голос может доноситься только из инфернальных сфер.

В русской поэзии и до Блока воспевалась притягательная сила бездны и смертельной опасности. Вспомним "Демона"  Лермонтова и хвалу чуме у Пушкина.  "Всё, всё, что гибелью грозит,/ Для сердца смертного таит/ Неизъяснимы наслажденья -/ Бессмертья, может быть, залог." Каждый ощущает силу этих строк, хотя их смысл каждый волен трактовать по-своему. Мне представляется, что, бросая вызов смерти, человек азартный как бы играет в русскую рулетку, ставя на кон свою жизнь, а человек религиозный, доведённый обстоятельствами до отчаяния,  доказывает себе и Богу, что больше не дорожит жизнью.

 Но всё равно, Блок для Андреева занимает особое место, т.к. до него никто из великих поэтов не испытывал такого очевидного присутствия   второй, высшей реальности в своей жизни. На этот счёт Блок, по словам Андреева, оставил неопровержимые "документы".  Да и сам облик поэта, как будто в полусне вглядывающийся в "берег очарованный и очарованную даль" подтверждает это мнение философа.

Вспоминаю, как в 14 лет я впервые познакомилась с лирикой Блока и как она поразила меня.  Под действием  магии его стихов читатель и сам погружается в полугипнотический "сон наяву". Как мантру хочется повторять  волшебные строки. Не могу удержаться, чтобы не привести некоторые из них. "И невозможное возможно, /Дорога долгая легка...",  "Всё это было, было, было,/ Свершился дней круговорот...", /"Ты - как отзвук забытого гимна/ В моей чёрной и дикой судьбе...", "Мелодией одной звучат печаль и радость...", "Ночь, улица, фонарь, аптека,/ Бессмысленный и тусклый свет...", "Да, скифы -  мы,/ Да, азиаты мы,/ С раскосыми  и жадными очами!"...   Его стихи вынимаешь из памяти как нечто сакральное, перебираешь как четки, но при этом не задумываешься,  из каких сфер высшей реальности они дошли до тебя, так как к их волшебству это никак не относится. Откуда же берётся  их волшебство? Наверное, из необычайной музыкальности, прежде всего, но  не только. Почти в каждом стихотворении есть свой секрет, точно гипнотизёр щёлкает перед твоим лицом пальцами,  усыпляя или наоборот пробуждая воображение.  Например, возьмём строчки:

Никогда не забуду (он был , или не был,
Этот вечер): пожаром зари
Сожжено и раздвинуто бледное небо,
И на жёлтой заре - фонари.

 Эти строчки из известного стихотворения "В ресторане"  произносишь  с упоением и не сразу замечаешь их несообразность. Ведь "никогда не забуду" мы говорим только о бывшем событии. "Он был, или не был" звучит неожиданно. Эти слова Блок ставит в скобки как вводные , и какой, спрашивается,  в них смысл? Думается, они играют роль двадцать пятого кадра, мелькающего быстрее, чем мы можем различить, но остающимся в подсознании. Читателю предлагается   ощутить смутную тревогу, почувствовать что-то неладное.

Возникает искушение вглядеться попристальней в некоторые стихи,  чтобы уловить подводное течение мысли  автора. Например,  возьмём  строчки:

О, весна без конца и без краю
Без конца и без краю мечта!
Узнаю тебя, жизнь! Принимаю!
И приветствую звоном щита! 

Начало этого стихотворения звучит в таком мажоре, что хочется спросить, почему  радостное предвосхищение весны  поэт сочетает с бряцанием оружия? Может быть, потому, что оно на самом деле нерадостное и впереди предстоит борьба? Но не всё так просто, т.к. дальше читаем: "Принимаю тебя, неудача,/ И удача, тебе мой привет!/"  Оказывается, Блок готов приветствовать неудачу в той же мере, что и удачу, уравнивая их в правах на будущее.  Скорее дело в том, что весна - это символ пробуждения,  и, пробуждаясь к жизни, в которой неизбежны беды и страдания, автор звоном щита заявляет о своей "боевой готовности" принять её, какой бы она не оказалась.  В последних строках выясняется, что поэт предвидит вражду и измену, но  и это не может его поколебать : " За мученья, за гибель - я знаю-/ Всё равно, принимаю тебя".

 Вспоминаются слова другого поэта, Бродского, сказанные спустя столетие: "И пока мне рот не забили глиной,/ Из него раздаваться будет лишь благодарность." А еще о том же писал Есенин: "Будь же ты навек благословенно,/Что пришло процвесть и умереть." Вот и Лермонтов, хоть и в печально-ироническом ключе, тоже готов благодарить Бога (читай - судьбу) "за всё, за всё". Не кажется ли подозрительной такая повальная и чрезмерная благодарность?

Откуда она берётся у разных поэтов, вытянувших отнюдь не светлый жребий и успевших это осознать? Мне кажется, что роднит их что-то, похожее на стокгольмский синдром.  Ощущать себя беспомощным пленником  так унизительно, что заложник старается понять мотивы бандита и по возможности встать на его сторону. Так он - хоть и жертва обстоятельств, но и человек,  понимающий эти обстоятельства и сознательно не противящийся им. Выражая своё сочувствие похитителю, человек  вправе рассчитывать на его доброе отношение и снисхождение.  Но ведь и отношения человека со своей судьбой такие же. По выражению Пастернака, он "вечности заложник у времени в плену," и из этого плена нам никуда не деться. А декларируя готовность безропотно принять свою судьбу, мы стремимся заключить с ней союз и умилостивить её.

А вот другое стихотворение. В нём поэт просит, обращаясь к цыганке:"спляши, цыганка, жизнь мою."
И долго длится пляс ужасный,
И жизнь проходит предо мной
Безумной, сонной и прекрасной
И отвратительной мечтой...

Поражает, насколько не в ладу ум и сердце автора, если жизнь предстаёт перед ним одновременно и прекрасной и отвратительной . До какой  степени  надо "разлюбить свои мечты"! Кажется, что словом "отвратительной" Блок пользуется как лотом: опуская его, он измеряет своё разочарование в себе. 

 Возьмём строчки из другого стихотворения: "Вербы - это весенняя таль/ И чего- то нам светлого жаль". Слова простые, но в них мудрость, в которой много печали, и сигнальным для меня тут служит слово "нам". Кажется, что говоря о своей горячей романтической любви "И молитва моя горяча/ И целую тебя я в плеча...", поэт   знает, как знаем и мы,  что "и это пройдёт",  и со временем увянет то, что весной так радует глаз и будоражит мечты.  Выражает он это  сверхэкономно ,  не боясь быть банальным.

 А вот какую  "формулу" одинокого и гордого противостояния поэт находит, выражая  чувства отчаяния, гнева и решимости перед  злокозненной судьбой, расставившей свои силки: "Я - Гамлет. Холодеет кровь,/ Когда плетёт коварство сети". Изумляет гармония простоты и высокого стиля. Спустя полвека другой великий русский поэт,  позаимствует  у Блока тот же образ и тот же  простой и торжественный слог. "Гул затих. Я вышел на подмостки, прислонясь к дверному косяку."

Остановлюсь ещё на одном стихотворении, начинающемся строфой:
Миры летят. Года летят. Пустая
Вселенная глядит в нас мраком глаз.
А ты, душа, усталая, глухая
О счастии твердишь, - который раз?

Согласитесь, как печально, что о счастии твердит душа усталая. Сразу понятно, что делает она это часто и совершенно напрасно. При этом устал и поэт - он допускает оговорку, т.к. эпитет "глухая" по смыслу должен принадлежать  не душе, а вселенной в силу её  очевидного равнодушия.

 А сколько в  стихах Блока ошеломляюще точных и неожиданных сравнений и метафор! В стихах, посвященных уходящему на войну эшелону,  "военною славой заплакал рожок,/ Наполняя тревогой сердца". Там же находим скорбные слова о бесполезности человеческой жалости перед лицом войны. "Эта жалость - её заглушает пожар./ Гром орудий и топот коней." Приведу ещё строки, написанные в том же 1914-ом году. Первые строчки стихотворения  как бы противостоят двум последующим  и, читая их, мы  чувствуем их нерасторжимость.
Рождённые в года глухие
Пути не помнят своего.
 Мы - дети страшных лет России -
Забыть не в силах ничего.

 У Блока нередко встречается и всегда производит сильное впечатление нерасторжимость противоположного.

И у светлого дома, тревожно,
Я остался вдвоём с темнотой,
Невозможное было возможным,
Но возможное было мечтой.

Нам предлагается осознать, как трудно неискушённому человеку понять своё назначение и делать правильный выбор в своих решениях. Ведь указания свыше так невнятны! Вспомним  пушкинское "Парки бабье лепетанье". Блок говорит о двусмысленных велениях судьбы прямым текстом:   

И двойственно нам приказанье судьбы:
Мы вольные души! Мы злые рабы!
Покорствуй! Дерзай! Не покинь! Отойди!
 Огонь или тьма - впереди?

Конечно, говоря о своих субъективных впечатлениях от стихов, я, выступая в роли "сочинителя", по словам самого поэта,  "отнимаю аромат у живого цветка". 
Блок несомненно был мистиком и  последователем горячо почитаемого им поэта и мистика Владимира Соловьёва, поэтому приведённые мистические  мысли Д. Андреева по поводу его стихов, инспирированных  силами зла, кажутся мне не критикой или сочинительством, а, скорее,  психоанализом. На мой взгляд они   заслуживают внимания  и в большой мере убедительны. Но кое-что всё же хочется к ним добавить. Вспомним, как часто поэты описывали зло, и с разной долей иронии исповедовались в любви к нему. Цветаева, к примеру, писала: "люблю богатых", Маяковский, шокируя наповал, заявлял: " я люблю смотреть как умирают дети", а Есенин признавался: "и, пожалуй, видеть я рад,/ Как лиса, притворившись мёртвой,/ Ловит воронов и воронят." Тут надо знать, что в мифах разных народов, где боги оспаривают своё могущество, победитель требует от побеждённого, чтобы тот назвал своё имя. Знать имя значило получить и упрочить власть над ним. Вот и Блок, возможно, описывая метафизическое зло,  в некотором смысле меряется с ним силой, или умеряет его силу.

 А можно допустить и другое.  Описывая  чувства, разрушительные для души, поэт не ищет для себя спасения, ибо "от судьбы спасенья нет", а хочет облегчить себе их бремя, дав им новую жизнь в поэзии. Разве не об этом говорят строчки: "И, вглядываясь в свой ночной кошмар, /Строй находить в нестройном вихре чувства, /Чтобы по бледным заревам искусства/ Узнали жизни гибельный пожар!"
Д.Быков предлагает свой взгляд, трезвый, хотя, по-моему, несколько ограниченный, на депрессивную лирику поэта. Он напоминает, что отец и мать Блока были психически неуравновешенны.  Отец - явный  душевнобольной с настоящими маниями, а мать - выраженная истеричка. Так что "шерше  ля " наследственность. Тем не менее, разоблачение такого рода не мешает Быкову, отдавая дань поэту - гению, заключать "всем, кому тесно и скучно на земле, он был и будет утешением и оправданием."

Интересные и удивительные мысли находим у  Д.Андреева о связи Блока с великим городом, Петербургом. О "граде Петра" у философа особое мнение . "Это не только город Медного всадника, Ростральных колонн, портовых окраин с пахнущими морем переулками, город белых ночей над зеркалами исполинской реки...Это ещё и Петербург нездешний, невидимый телесными очами, но увиденный и исхоженный Блоком не в поэтическом вдохновении в ночных путешествиях по островам и набережным  вместе с женщиной, в которую сегодня влюблён, - но в те ночи, когда он спал глубочайшим сном, а кто-то водил его по вьюжным мостам инфра-Петербурга."  Андреев подозревает, что этот кто-то - таинственная и недоступная Незнакомка,  которая истомила поэта,  заставив спешить за призраком "от одной страстной ночи к другой". Она заставила его заливать тоску вином, чтобы получить хотя бы иллюзию обладания необладаемым,  горестно сознавая : " я знаю - истина в вине." 

 Но "странная любовь" Блока к Петербургу, конечно, вызвана не только тем, что она сплелась с ускользающей тенью Незнакомки. Он глубоко чувствует  инфернальность этого города, как и беззащитность его обитателей. "Город в красные пределы/ Мертвый лик свой обратил,/ Серо-каменное тело /Кровью солнца окатил". Как и Д.Андрееву, Пётр представляется Блоку жестоким властелином, который продолжает парить над своим городом.
Сойдут глухие вечера,
Змей расклубится над домами.
В руке протянутой Петра
Запляшет факельное пламя...
 Плащами всех укроет мгла,
Потонет взгляд в манящем взгляде.
Пускай невинность из угла
Протяжно молит о пощаде!
Там, на скале, веселый царь
Взмахнул зловонное кадило...

Блок не просто смотрит на "царственно-чугунного" Петра глазами Пушкинского Евгения, потерявшего от постигшего его несчастья  рассудок, он прозревает, чьим посланником тот был, невзирая  на свои заслуги перед подданными: "И если лик свободы явлен,/ То прежде явлен лик змеи,/ И ни один сустав не сдавлен/ Сверкнувших колец чешуи ". По мнению Андреева Блок видел в Петре тёмного вестника из бездны, а в Петербурге - город антихристианского царства. В стихотворении "Невидимка"   Блок приводит  образ, который в христианской эсхатологии служит символом города, отвратившегося от Бога.
Вечерняя надпись пьяна
 Над  дверью, отворенной в лавку...
 Вмешалась в безумную давку
 С расплеснутой чашей вина
 На Звере Багряном - Жена.

В своих стихах, посвящённых  России,  Блок пишет : "Россия, нищая Россия,/ Мне избы серые твои,/ Твои мне песни ветровые -/ Как слёзы первые любви!" и одновременно сомневается, надо ли разделять  её  долготерпение и делить с ней её судьбу: "Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?/ Царь, да Сибирь, да Ермак, да тюрьма!.." Но  в начале 20-го века в России   сгущается удушающая атмосфера бесконтрольного самодержавия, и народ уже не согласен безмолвствовать. Как перед землетрясением наиболее чуткие уши слышат подземный гул,  так и накануне социальных взрывов многие писатели и поэты предчувствуют бурю и предрекают её.  После расстрела мирного шествия  9-го января 1905 года, не видя возможности мирной смены власти, интеллигенция приветствует очистительную бурю. В это время уже известный писатель и политик Горький провозглашает: "Пусть сильнее грянет буря! " А Блок, наблюдая  смятение "сытых", радуется, что "...опрокинуто корыто, встревожен их прогнивший хлев!"

Самыми организованными и не боящимися кровопролития борцами за власть оказались большевики. Их победа под руководством Ленина в 1917-ом году сначала была принята "на ура" большинством патриотической интеллигенции. Вспомним мандельштамовские строки: "Какое лето! Молодых рабочих/ Татарские сверкающие спины..." и далее "...Здравствуй, здравствуй/ Могучий некрещёный позвоночник,/ С которым проживём не век, не два!" и "Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,/ Скрипучий поворот руля." Одесские писатели и поэты Э.Багриций, Ю.Олеша, В.Катаев также талантливо славили новую Россию, её строителей и вождей. Хотя на их глазах  "расстреливали несчастных по темницам", они не хотели отказываться от своих идеалов и продолжали заигрывать с адской стихией революции. Восхваляя безжалостную власть, они не просто прогибались под ней; в стихах,  прозе, пропагандистских речах они как бы заговаривали ей зубы, и произносили заклинание, как это делал Маугли, встречаясь с опасным зверем: "мы с тобой одной крови, ты и я". В 1929 году в стихотворении Багрицкого к больному во сне приходит умерший на тот момент Феликс Дзержинский и говорит ему про наступающий век: "Но если он скажет: "Солги" - солги./ Но если он скажет: "Убей" - убей." Хотел ли Багрицкий этими словами подчеркнуть необходимость слепо повиноваться власти или, как считал М.Кузмин, в завуалированной форме выразить свой протест тоталитарному карательному режиму, осталось непонятным.   

Но были и те писатели, которые очень быстро заметили "оносороживание" вождей революции (термин ввел в употребление драматург Ионеско) и высказались совершенно однозначно. Например, Мережковский, Гиппиус, Бунин и, как ни странно, Горький. "Буревестник революции"  уже в ноябре 1917 года  в своей газете  "Новая жизнь" с возмущением пишет об уличном самосуде, о жестокости и высокомерии народных комиссаров, которые заполучили право казнить или миловать любого "свободного гражданина",  попрали саму идею социальной справедливости и обнаружили позорное отношение к свободе слова. Создаваемая ими Новая Россия - страна "грязненькой пьяной и жестокой черни", получившей от своих вождей свободу разорять, грабить и убивать.  На статью в газете  "Правда" о грядущем  светлом празднике единства всех народов  Горький отвечает:  "На празднике, где будет торжествовать свою лёгкую победу деспотизм полуграмотной массы и, как и раньше, как всегда, личность человека останется угнетённой, - мне на этом "празднике" делать нечего..."  А 24 декабря там же пишет: "Сегодня - день Рождения Христа, одного из двух величайших символов, созданных стремлением человека к справедливости и красоте. Христос - бессмертная идея милосердия и человечности, и Прометей - первый бунтовщик против Судьбы, - человечество не создало ничего величественнее этих двух воплощений желаний своих... Всем, кто чувствует себя одиноко среди бури событий...   чей дух подавлен тяжелой скорбью - душевный привет! И душевный привет всем безвинно заключённым в тюрьмах."

Увы, в это время Блок еще ослеплён пожаром революции. Он приветствует  понятный всем простым честным людям лозунг:  "Мы на горе всем буржуям/ Мировой пожар раздуем." И создаёт написанную также в простонародной манере романтически-революционную поэму "Двенадцать". Поэт уверен, что народный гнев "сам Бог благословил", поэтому шествие народного революционного патруля по улицам Петербурга возглавляет в поэме сам Иисус Христос. Спустя пару лет пелена полностью спала с глаз поэта, и он осознал, кого он принял за Христа, а  поэма предстала перед ним роковой ошибкой.  Д.Быков считает, что не столько болезнь и крайнее истощение, сколько душевные терзания свели поэта в могилу. "Представьте себе, что чувствовал бы конёк-горбунок, который толкал-толкал Ваню в кипящую воду, чтобы вышел оттуда добрый молодец... а вместо доброго молодца всплывает варёный Ваня. Вот тебе и очистительное пламя."

В последние годы жизни Блок медленно умирал от разочарования, отчаяния и чувства вины, пытаясь скупить и уничтожить все экземпляры "Двенадцати." В своей Пушкинской речи, за полгода до смерти, он говорил не только о жребии Пушкина, но и о своём:  "Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий... творческую волю - тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл."