Девочка в военной Москве

Воспоминания Наталии Львовны Суслович
 
Живя в эвакуации в интернате на Урале, мы узнали, что в школах введено раздельное обучение. Что же это будет? А моя любимая школа 125, которая напротив ГОСЕТа и в которой я проучилась первые два класса до войны, она какая будет? А если мужская, вот ужас-то!

1 сентября 1943 г. мы приехали в Москву (из эвакуации), меня и маму встречали папа и тетя Рита, одна из его сестер. Папа привез нас не домой, не на Тверской бульвар, а в квартиру тети Риты (у нее была  ОТДЕЛЬНАЯ квартира – чудо, мне до тех пор неведомое), так как  жить в нашей комнате пока было еще нельзя.. Комната, несмотря на наше двухлетнее отсутствие, сохранилась, так как мама из эвакуации регулярно высылала деньги в домоуправление для оплаты.
Ну, хорошо, у тети тоже можно жить, тем более, что там  была масса книг – ее муж, журналист, был великим книжником, собирателем, коллекционером. Но школа, школа 125, что известно про нее?
 – Да женская она, женская, – успокоил меня папа.

Учебный год в 1943 г. начался не 1 сентября, к чему все привыкли, а 1 октября, так как в сентябре старшие школьники и педагоги были отправлены на картошку – в помощь колхозам…

За этот месяц папа полностью привел нашу комнату в человеческий вид: он добыл и поставил в комнате печку-буржуйку. Выглядела она так: круглая, с конфорками, высотой примерно 1 метр, диаметром сантиметров 60. Под печку был подложен железный лист, чтобы угольки из топки не попадали на деревянный дощатый пол. Выводную трубу тоже сделали. В верхней части окна в стекле аккуратно вырезали  круглое отверстие. Первое колено крепилось к отверстию в крыше буржуйки, к нему прикреплялись  еще 2-3 – в зависимости от высоты помещения. И, наконец, последнее, которое выходило в круглое отверстие в самом окне. Всё, казалось бы, хорошо: печка раскалялась, в комнате становилось тепло,  иногда даже жарко, но из стыков труб начинала капать на пол черная жидкость. Тогда стали к этим стыкам прикреплять консервные банки, чтобы эта жидкость капала в них. За банками нужно было следить, чтобы они не переполнялись.

Печку топили, естественно, дровами. Дрова папа добыл и привез, однако пилить он их не мог, так как был еще военным человеком, и его часть стояла под Москвой, в Алабино. Он сколотил козлы и уехал. Пилить должны были мы с мамой. Как выражалась одна наша соседка, которая была медсестрой еще в Первую мировую войну, в 1914 г., дело за приемом. И вот мы  принялись. Поначалу все шло хорошо. Но однажды пила проехалась по тыльной стороне моей левой кисти. Что было, можно себе представить. Ничего, зажило быстро, но шрамы видны до сих пор.

Мы жили на первом этаже, первый этаж был очень низкий, окно выходило во двор, и летом я бодро выпрыгивала из окна прямо во двор. А во дворе было много интересного:  мальчики-девочки, игры в лапту, казаки-разбойники, вожделенные ножички. Правда, иногда мама прерывала все игры, натягивала во дворе веревки, вешала чистое белье или вещи для проветривания, выносила табуретку, сажала меня и строго-настрого велела сидеть и смотреть, чтобы вещи не украли – и такое бывало.

Зимой во дворе устраивали снеготаялку. Держу пари, что никто из моих современников уже не помнит, что это такое. Так вот, это был прообраз современных снегоплавильных установок. Конструкция снеготаялки была проста: из досок сколачивали усеченную пирамиду, усеченным концом ставили на землю, четыре растопыренные стенки образовывали своеобразную корзину. Внутрь корзины ставили небольшую печку с трубой, и в получившееся пространство валили снег.
Часто во двор заходили старьевщики, которые кричали заунывными голосами:
– Старье берем, старье берем!.

Я их боялась, а некоторые девчонки не боялись и бойко обменивали у них все, что находили дома ненужного, на какие-то копейки.

У меня была другая специальность. Мы с мамой получали по карточкам, служащей и иждивенческой, хлеб (черный), но весь его не съедали. Остаток я должна была обменивать на молоко – во двор, кроме старьевщиков, иногда заходили молочницы. Соседки объяснили мне, за какое количество хлеба я должна была получить кружку или две молока. Но у меня и у самой начала работать голова. Например, я высовывалась  в окно и  предлагала четверть буханки за кружку молока. Тетка не соглашалась, я уходила с хлебом в комнату, но далеко от окна не удалялась, стояла за занавеской и наблюдала за теткой. Чаще всего молочница не доходила до ворот, ведущих на улицу, и возвращалась за хлебом, который я ей продавала уже по моей цене. А было мне 12 лет», и жили мы в самом центре города.

В октябре я отправилась в школу, в 5-й класс. В том году 5-х классов было много, я попала в 5-й «Д». Классным руководителем у нас была чудная женщина – Нина Исаевна Хараз, я до сих пор ее отчетливо помню, помню даже вязаную кофточку, которую она носила бессменно.

Ох, уж эти вязаные кофточки! В то время эта вещь представляла собой  мерило материального благополучия семьи каждой девочки. Так, если у Гали была вязаная кофточка, а у Веры не было, то Верина мама каких только усилий ни прилагала, находила спекулянток (я впервые узнала тогда это слово), и вот кофточка появлялась. Выбирать при этом не приходилось, важно, чтобы размер годился. С одеждой, как и со многими промтоварами, тогда было очень плохо. Их давали по ордерам, которые в школах распределяли классные руководители. И однажды Нина Исаевна спросила меня, почему я не подаю заявления на получение ордера. А я просто не знала, что это нужно или можно делать. И Нина Исаевна сама выдала мне два (!) ордера: на денную рубашку, которую тогда девушки носили вместо комбинаций, и на калоши.

«Купила мама Леше отличные калоши, отличные, блестящие, совсем, как настоящие!». Да, черные резиновые калоши, внутри которых была вклеена бумазейная ярко-красная подкладка. К этой подкладке можно было прикреплять металлические желтые буквы, это делалось, для того чтобы не путать свои калоши с чужими.

Нина Исаевна  преподавала русский язык и литературу. Хотя, насколько я припоминаю, этот предмет назывался даже не «литература», а «литературное чтение». Деталей  этого чтения я не помню. Помню только, что мне на этих уроках было нестерпимо скучно, так как все то, о чем шла речь, я уже читала.
И вдруг, не помню от кого, я узнала потрясающую вещь: где-то в районе Арбата, на улице Фрунзе есть детский и юношеский читальный зал библиотеки им. Ленина, куда записывают всех (!) школьников, начиная с первого класса (!!!). Его открыли в 1942 г.  – подумать только!

Я помчалась на улицу Фрунзе, нашла небольшое двухэтажное здание желтого цвета (оно и сейчас стоит неподалеку от Музея изобразительных искусств), робко поднялась наверх, узнала, что те, у кого еще нет паспорта, должны принести поручительство от родителей, подпись которых нужно заверять в домоуправлении. Мне дали бланк, мама заполнила его своим аккуратным круглым почерком и послала меня заверять свою подпись.

С домоуправлением мне приходилось иметь дело, так как к каждой продовольственной карточке, которую мы получили на месяц, полагалась еще так называемая «стандартная справка». Эту справку, разумеется, нужно было заверять в том же домоуправлении, и делала это я, так как часы работы домоуправления и мамы совпадали . Но вот все написано, заверено, и мне выдали БИЛЕТ!!!

Это была волшебная жизнь. В зал на второй этаж вела лестница, на площадке которой стояла скульптура неизвестного мне юноши с копьем. Над головой у него была надпись: «Граф Румянцев-Задунайский» и по-латыни: «Non solum armis», что означало «Не только оружием», т.е. и книжки нужно читать.

А внутри был книжный рай. В зале было три кафедры заказов и выдачи книг: с 1-го по 4-й классы, с 5-го по 7-й и с  8-го по 10-й. На стеллажах каждой кафедры стояли учебники и тематические пособия по предметам и много других замечательных книг.

В середине зала стояла скульптурная группа «Крестьянин в беде» скульптора И. Чижова: на бревне сидел мужик в бедной одежде, склонивший голову на руку, а к нему прислонился мальчик, тоже деревенский, жалеет мужика, хочет его утешить…
Раз в неделю библиотекарша в голубом халате с белым воротничком по фамилии Верди (!) проводила с нами занятия по каталогам: объясняла, какие существуют каталоги и как ими пользоваться. С тех пор я это все и знаю.

Мы действительно могли выписывать любые книги хранилища, и я почему-то усиленно выписывала труды Н.Я. Марра по языкознанию. Что я в них понимала – затрудняюсь теперь сказать.

Билет у меня лежал дома на моем столе в коробочке. И когда мне отчаянно хотелось прогулять школу, я брала билет из коробочки и мчалась в зал. Правда, мама скоро разгадала мою хитрость. Она как-то чувствовала, что я именно сегодня собралась не пойти в школу, смотрела в коробочку – билета нет, так, значит все ясно.
Иногда я ходила в библиотеку «официально», и тогда мне выдавалось 10 коп. на трамвай. Конечно, я почти никогда не брала билет и ездила зайцем. Делать это было в то время не так просто. В каждом вагоне стояла кондукторша с катушками разноцветных билетов, которая зорко следила за входящими пассажирами. Мало того, что все билеты были разноцветными, так еще кондукторши надрывали их особым, только им известным образом. Каждый надрыв в определенном месте означал, что  ты мог ехать лишь до определенной остановки. Конечно, меня контролеры не раз ловили, а один раз велели показать все мои деньги, что я покорно сделала, купили мне на все деньги трамвайных билетов и довезли до конца маршрута. А оттуда мне пришлось возвращаться на Арбат опять же зайцем. Такая была жизнь.

Но  жизнь эта была, я бы сказала, книжная. Дома книг было на удивление мало. Не потому, что мама не любила читать, напротив, она постоянно покупала книги, читала их и  дарила своему знакомому, который слыл собирателем книг. Мама же к подобному собирательству относилась отрицательно. Но тут подросла я. Папа заказал мне пару книжных полок, одна до сих пор живет в Москве. А мама подарила мне в феврале 1945 г. однотомник Пушкина, изданный в 1888 г. Обществом вспомоществования нуждающимся литераторам.

Вот как раньше это делали: на тонкой плотной бумаге в две колонки все стихи, поэмы, проза, все критические заметки и 400 (!) писем, правда, большинство на французском языке, который Пушкин знал превосходно, недаром в Лицее имел прозвище Француз. Очевидно, подразумевалось, что нуждающиеся литераторы должны знать французский.

Про что бы еще написать? Про еду – да, были карточки, из них вырезали талончики, которые потом служащие магазинов наклеивали на листы бумаги, для отчетности. Голода особого я не помню, но, конечно, как я теперь понимаю, нам очень сильно помогал папа. Проблем было много – газа в нашем доме не было и в помине – готовили на примусах, керосинках, потом на керогазах. У каждой хозяйки был столик, а хозяек в нашей громадной коммуналке было 19 человек. Трудность состояла еще и в том, что часто в керосиновых лавках не бывало керосина. Можно было пользоваться бензином, но бензин проедал дно керосинок и керогазов. Чтобы этого не было, в бензин насыпали соль. Такая смесь тоже не была идеальной, аварии случались, но реже. Тогда меня посылали на Палашевский рынок, где находилась мастерская известного Февралева, который мог починить ВСЁ. Как выглядела его мастерская, заваленная всем на свете, и какой там стоял запах – не забыть. Но Февралев действительно чинил любую утварь буквально из ничего.
Гостей мама любила, готовила прекрасно. Даже в тяжелое военное время умудрялась делать из черных сухарей и чего-то еще подобие торта. Тогда была манера приходить в гости со своим хлебом, чтобы «не объедать хозяев». Но мама это не поощряла, говорила, уж хлебом-то как-нибудь накормим.

Ванная комната в квартире была, но самой ванны не было. И мыться приходилось в общественных банях, куда мама гоняла меня с большим скандалом. Я терпеть не могла ходить в баню, особенно зимой: нужно было стоять в большой очереди, купить билет, потом еще очередь в саму раздевалку и т .п.

Газ у нас появился только в 1948 г. Тогда же добыли ванну, оборудовали нечто вроде ванной комнаты, поставили газовую колонку. Конечно, при таком количестве народа (около 50 человек) принять ванну в прямом смысле этого слова было невозможно, пользовались душем. Мыться ходили по очереди, каждый со своим стулом или табуреткой, чтобы было куда поставить тазик или положить одежду.
 

                Памяти Н.Л. Суслович

С Наталией Львовной я дружил лет 15. У неё были тесные связи с моей двоюродной сестрой Софьей Тархановой. И у нас с ней оказался общий день рождения – 19 февраля, с которым мы всегда поздравляли друг друга. Наташа – на год старше меня. Переводчик, библиограф, патентовед, она в 1990-е уехала в Германию, во Франкфурт, но ежегодно 1-2 раза приезжала в Москву, где в центре у неё оставалась небольшая квартира. Мы часто переписывались, в Москве перезванивались, и я приезжал к ней в гости. Она, 2-я жена Сергея Викторовича Житомирского, о котором я писал в своих книгах и в «Таганрогской правде», помогала мне своими рассказами о Житомирских. И не только ими. Во время моей работы над книгой о моём тесте Иосифе Самуиловиче Брагинском (во время войны он руководил Немецким отделом Главного политического управления Красной Армии) она помогала мне переводами немецких документов. Мой немецкий язык даже сравнивать нельзя с её знаниями языков.

10 августа 2020 г. её не стало, о чём я, увы, узнал не сразу. Последнее её письмо датировано 11.05.2020.

Многие в пасхальные дни посещают могилы близких. У меня нет возможности посетить её могилу. Вместо этого я публикую её рассказ о военной Москве, который она прислала мне в одном из писем.