Однажды в Орше

 Лето выдалось урожайным на события, которые я запомнила на всю жизнь. В тот памятный год мы поехали на каникулы в Оршу — город моего рождения. Там жила бабуля Ханна и родственники по папиной линии.
Летняя Орша — это зелёные ковры мягкой травы, дикие ромашки и васильки, растущие среди узких улочек. Солнце светило ярко, словно огромная дыня, и наконец согревало землю после холодной весны. Частые оршанские дожди были тёплыми, ласковыми — словно бархатом обволакивали кожу. Под низкими тучами воздух становился тяжёлым и влажным. А когда дожди проходили, листья под солнцем сияли изумрудом.
Дети высыпали на берег Днепра. Между двумя его берегами ходил паром — его перетаскивали вручную крепкие, мускулистые руки паромщиков. Моё любопытство не знало границ. Я не раз рвалась  "помочь" тянуть канат. Мне не очень -то были рады, но  однажды —   позволили. Восторг  был неописуем!
Мне тогда исполнилось двенадцать.
Мои одноклассницы  уже имели округлые формы, вызывая восторг у мальчишек. А я оставалась —неугомонной,  тощей, необтёсанной, шумной девочкой - мальчиком.  Хорошо, что тогда ещё не было Риталина — в наши дни без него мне точно было бы не обойтись. «Иголки в заднице», со слов моей Любти, не давали мне усидеть. Я могла запросто встать посреди урока и прогуляться по классу.
Учителя взрывались, родители вызывались — но не приходили. В школе к этому привыкли. Я же дома без стеснения сообщала:
— Я снова ходила по классу. Вас вызывает Индюшка (кликуха нашей директрисы) и классная ведьма.
Мне кажется, мои слова влетали в одно ухо и вылетали в другое. Реакции — ноль. Не помню, чтобы меня когда-нибудь наказали.
Но не все были столь терпимы. Отличница Полька Левинец не выдержала мои метания и решила меня проучить. Она подставила под мою худую задницу заточенный карандаш — грифелем вверх. Моё очередное «приземление» оказалось травматичным. Грифель доставал из моего зада школьный врач. Шрам остался на всю жизнь — как напоминание о подлости соседки по парте.
«Украинка» Полина Левинец в 1972 году оказалась еврейкой Левиной, и вся её многочисленная «украинская» семейка уехала в Израиль осваивать земли обетованной. В обиде  на неё я не осталась, но было… больно.
В Орше я гоняла мяч с мальчишками, с ними же играла в прятки, в войнушку. Девичье общество  меня жутко раздражало — я  не находила с ними общего языка. Мне многое казалось непонятным.  Почему  мальчишки поголовно влюблялись в Беллу Воронину. Крупная, с редкими волосами, тонкими бесформенными ногами и с большим выменем — она была центром внимания.
Папаня мой, после приёма на грудь граммов 300 -400  домашней  чачи, становился особенно остроумным:
— То, что помещается в ладонь — грудь. Всё, что больше — вымя, — философствовал он.
У меня не было ни того, ни другого, но зрение у меня было отличное, и с выводами я не стеснялась. Цинизм мой порой зашкаливал.
А теперь — к событиям «вечным и актуальным».
В тот самый год, в Орше, в доме тёти Симы — жены папиного сводного брата — Изи,  где меня временно «парковали» (скорее всего, просто отдыхали от меня), случилось нечто важное с моей физиологий.
Обнаружив утром окровавленную льняную простыню Оршанского льнокомбината, я решила, что ночью наткнулась на что-то острое. Схватив её, я понеслась во двор — застирывать  её у крана. На месте «преступления» меня застала тётя Сима, светлая ей память. Простыня полетела в выварку, а я получила лекцию — со всем уважением к моему юному возрасту и бурной натуре.
Симочка объяснила, что пора от мячей и драк переходить к «хранению девственности». Мне был преподнесен ликбез, как не  опростоволоситься. О прокладках мы тогда и не мечтали, их не было и в помине. Но — главное : «Ты стала женщиной». Меня это рассмешило. Можно подумать, что до кровеизвержения я была  мужиком...
В школу я вернулась несколько изменённой. Появились первые намёки на «грудь» —  по отцовскому определению. Объектом внимания я  не стала, но кое-кто начал замечать перемены.
Непросто я начала свой рассказ о продуктивности оршанских событий тем запомнившимся мне летом.
   Зуб начал болеть с утра. Таблетка помогла на час, не больше. Я металась по комнате — той самой, где тётя Сима обустроила мне уголок с видом на сад. Ночью, не в силах уснуть, я подошла к открытому окну и вдруг услышала детский плач.
Я вышла во двор. У входа в соседний дом стояла коробка — и из неё доносилось жалобное, тянущееся всхлипывание. Я подошла ближе — и остолбенела. Зубную боль как рукой сняло.
— Тётя Симочка! Идите сюда! — закричала я.
На мой крик повыбегали соседи, кто в чём. Прибежала и тётя Сима.
— Гошподи, — прошепелявила она своим голосом, — бедное дитя!
Кто-то предложил звать милицию, кто-то — отнести младенца к Даше, кормящей матери-одиночке. После войны в Орше женщин было гораздо больше, чем мужчин. Льнокомбинат ситуацию не улучшал, а воинская часть создавала краткосрочные романы. Матерей-одиночек в городе было как грибов после дождя. Каждая вторая рожала от двухдневного знакомства с каким-нибудь дембелем. Думаю, и сегодня на одного мужчину в Орше приходится не меньше десятка женщин.
А я всё думаю: что стало с тем малышом в коробке? Кто поднял его? Кто приласкал? Вырос ли он добрым человеком? Или — как часто бывает — стал одним из тех, кого жизнь обошла стороной, кому не хватило ни любви, ни шанса?
В ту ночь я впервые почувствовала не только боль зуба и первую кровь взросления, но и что такое чужая судьба — беспомощная, крошечная, оставленная на краю лавки, посреди ночи. Судьба, от которой невозможно отмахнуться, даже если тебе всего двенадцать. Особенно если тебе всего двенадцать.
Мы взрослеем не тогда, когда вырастают груди или меняется одежда. Мы взрослеем, когда впервые осознаём, что в мире есть кто-то слабее нас — и от нас зависит, увидят ли его, спасут ли, дадут ли шанс.
С той ночи прошло много лет. Я научилась жить, шутить, прощать, быть крепкой. Но когда вспоминаю ту летнюю Оршу, я не вижу ни трав, ни парома, ни мячей.
Я вижу коробку на лавке и крохотного человечка, чья жизнь только начиналась.
И очень хочется верить, что его история, как и моя, началась  не с лучшего, но не лишённого тепла.
И что она сложилась — не худшим образом.