Акт творения

     Девочка моя. Моё творение. Сестра. Подруга.
     У меня никогда не было никого дороже тебя.
     Как ты могла так со мной поступить?
    
     В романах пишут: перед лицом гибели герой обязан вспомнить всю свою предыдущую жизнь. Все радости, горести, всё то, что поддерживало в нём живое биение и что привело его к текущему моменту. Все победы, дарованные свыше ради избегания гибели, и все ошибки, которые позволили в итоге умереть так глупо и бесславно.
     Моя жизнь была полна ошибок. Мне нечем гордиться. Всё то, что составляло для меня когда-то предмет великой гордыни, оказалось горсткой праха, о чрезмерном увлечении которым остаётся только скорбеть. И самой главной моей ошибкой остаются не деяния, достойные последнего из грешников. Нет: мой главный грех — совращение юных умов и направление их по моим собственным следам. Но теперь мои глаза открыты. Я обязана не только исправить всё зло, которое причинила миру. Нет, для моего прощения недостаточно искупления вины. Я должна сделать так, чтобы впредь никто и никогда не последовал моему пути. Сама я стала на него случайно, преследуя эгоистичные цели собственного развлечения. О, я была слишком мала, чтобы предсказывать последствия своих действий. Моё лживое мастерство раскрылось раньше души, чем определило дальнейший путь. Ему я следовала б неотрывно, если бы не сомнения, ниспосланные свыше. Если бы не они, то благие намерения довели бы мою душу до преисподней.
     Но я спаслась. И теперь мне не остаётся ничего, кроме как принести спасение любой душе, какая только в нём нуждается. Скверна, поразившая меня в детстве, должна быть искоренена. И для того мне придётся снова и снова к ней возвращаться.
     И я вспоминаю.
    
     * * *
    
     Всё началось, когда мне подарили тебя.
     Тем летом столицу часто бомбили, поэтому меня отослали в старый семейный дом под Олдвилом. Там было так одиноко! Мои родители считали, что владелец дома, мой дядюшка, станет меня развлекать. Но у него и без того было полно дел: ведь он был инженером и выполнял оборонные заказы. Тогда я ещё не совсем понимала, что это означает, но меня приводили в неизменный восторг механизмы, разбросанные по дому тут и там. От совсем мелких, не больше мыши, до огромной конструкции непонятного назначения, занимавшей половину гостиной. Моему дядюшке никогда не хватало рабочего места!
     Дядюшкина жена сбежала вместе с его детьми много лет назад. Я думаю, что они просто не выдержали того, что в самую тихую ночь дом наполнен миллионом постукиваний, щелчков, тиканья и щебета. Огромные часы встречали боем каждый час, но иногда они просто заглушались — такой шумной была атмосфера в доме. Вся прислуга была какой-то издёрганной и не соглашалась на игры со мной. Не знаю, что утомило их больше: вечный грохот или вечные дядюшкины придирки. Он был добрым человеком, но горе было той горничной, которая осмеливалась смахнуть вместе с пылью горсть самых-важных-винтиков! Но это они привыкли к сельской пасторали, прятавшейся тогда вдали ото всех железных дорог. После столичного гама я замечательно засыпала под шелест подшипников и кваканье поршней. И дядюшка разговаривал со мной уважительно, как со взрослой. Но обычно он со мной не разговаривал: ни он, ни горничные, никто! Я просто умирала со скуки.
     Все книги, какие только можно было найти в доме, являли собой либо слезливую пыльную классику, — боюсь, со временем горничные окончательно отказались от попыток наведения порядка — либо научную литературу. От брошюрок и методичек до гигантских многотомников, от простой механики до языковых анализаторов, от физики до теологии! И если не у всякой классической книги были разрезаны страницы, то большинство научных трудов выглядели зачитанными до дыр. Ими явно часто пользовались; я видела, как дядюшка постоянно использовал их в своей работе. А я, хоть и считала его необратимо взрослым, всё-таки изрядно завидовала ему и считала его самым крутым дядюшкой острова. Неудивительно, что я увлеклась инженерией! Тогда это ещё не считалось подходящим занятием для юных леди, но за мной некому было присмотреть.
     Не сказать, чтобы в лицее я получала по инженерным предметам лучшие отметки, но и последней в классе не была. Меня немного увлекало строение окружающего мира, это так, но я никогда не думала всерьёз и вне класса, что находится внутри часов. Теперь я понимаю, что виной тому было слабое преподавание науки, а тогда безмерно удивлялась: я даже думала, что в лицее мы изучаем совсем другую механику. Потому что те механизмы, что я видела вокруг себя у дядюшки, разительно отличались от школьных макетов! Книги же не всегда были написаны простым языком, но чего в них не было — так это лицейской скуки. Я страдала без человеческого общения, книги никогда не смогли заменить для меня людей. Но в некоторые моменты мне казалось, что они могут.
     После нескольких недель теории мне казалось, что голова моя скоро не выдержит. Но остановиться было уже невозможно! Инженерия захватила меня всерьёз и надолго, и не было похоже, что меня когда-нибудь отпустит. Безумные теории, которые приводились авторами в качестве примеров, вскружили мне голову. Выходило, что даже половина существовавших технических идей так и не была воплощена! Я решила для себя, что виной тому малое число инженеров. Я была уверена, что лишь трата времени на такие условности как войны и этикет отвлекает нас от улучшения жизни каждого с помощью механизмов. И тогда я решила использовать своё время и свою жизнь во благо людей. Тогда я начала практиковаться.
    
     * * *
     Те трудности, с которыми мы сталкиваемся, те препятствия, которые встают у нас на пути — это испытания, ниспосланные нам Богом в безграничной милости Его. Кем бы мы стали, если бы горести и лишения не закалили нас? А _они_ создают механизмы, упрощающие жизнь людей, и прикрываются красивыми словами о высшем благе. Они берут у нечистого знание о том, как обойти Божьи преграды. Я презираю их. Я презираю себя.
     * * *
    
     Такого никогда не случилось бы со мной в нашей благополучной городской квартире, но атмосфера изобретательства в дядюшкином доме всё-таки подвигла меня начать делать что-то своими руками. До этого я не собирала ничего сложнее парового двигателя, и поначалу мне пришлось нелегко. Я даже боялась трогать рабочие инструменты дядюшки, почему-то не подумав, что он может поддержать моё начинание. Использовала всё, что только под руку попадётся. Моя первая горелка была собрана из каких-то остатков жестяных банок и капельниц и работала, страшно подумать, от газового освещения! Удивительно, что я тогда не взорвала весь дом со своими экспериментами.
     Свой «рабочий кабинет» я оборудовала на чердаке, предварительно отмыв его от тонн пыли и птичьего помёта. Я находила и тащила к себе любой обрезок металла, какой только оставался от дядюшкиной работы. В ход шло всё: погнутые пружинки, бракованные шестерни, искривлённые поршни и валы, треснувшие линзы… Тащить на чердак поршни было особенно тяжело. Я изучала на этом материале те законы, о которых успела прочесть в книгах; было бы неправдой сказать, что я была успешна. О погрешности я уже знала, но не в таких же масштабах! Сотни раз я собиралась бросить это гиблое дело. Дядюшкины механизмы были легки, воздушны и прочны, а мои больше напоминали ночной кошмар. И, конечно, не работали.
     О, как же я была горда своей первой поделкой! Это был то ли жаворонок, то ли соловей — странная и кривая жестяная птица, украшенная перьями из старого боа. Думаю, он до сих пор сохранился в моей квартирке в Саенсграде: до определённого момента я держала его как самый главный талисман. Птица умела нелепо махать «крыльями» и «ногами», а также жутко скрипеть. Я была ужасненько довольна.
     „Где вы взяли это, дитя моё? — морщился дядюшка. — Тот торгаш, что продал эту штуку, пронёс её, должно быть, чрез места чрезвычайно тёмные и опасные. Отчего вы не обратились ко мне? Я уж выкроил бы минутку на игрушки для любимой племянницы“.
     Конечно, я первым делом ринулась показывать поделку дядюшке, но его холодная реакция приостановила мой энтузиазм. Я, конечно, была уверена, что он немедля узнает, что это я собрала птицу, и похвалит меня. В конце концов, это была первая моя настоящая работа! Но раз он не понял — значит, она ещё недостаточно хороша. Я так и не раскрыла дядюшке правду, и до сих пор не знаю, к лучшему или нет. Потому что через несколько дней профессионального блока и угасания я проснулась совершенно разбитой — и нашла рядом с кроватью… тебя.
     Очевидно, оборонные заказы приносили достаточно денег, чтобы дядюшка смог подарить мне настоящее сокровище, мечту любой девочки. В те времена у моих подружек из лицея было повальное увлечение механическими пони в натуральный рост, и я страшно завидовала им задолго до того, как увлеклась инженерией. Но увы: мои родители считали таких автоматов бессмысленной тратой. Потому теперь, увидев огромный ящик с маркировкой игрушечной фабрики, я подумала, что найду там металлическую лошадку… и не стала надеяться. Я правда любила своего дядюшку, но чем дальше, тем больше убеждалась, что он не способен угадывать детские чаянья. Наверняка внутри какая-нибудь фарфоровая кукла, решила я. Не нужно раньше времени думать о том, как я поскачу по сельским лугам и полям, доберусь, наконец, до Олдвила, куда меня не отпускают, покажу своё сокровище всем-всем местным ребятам… Предавшись мечтаниям, я чуть было не забыла о коробке вовсе. Но когда я открыла её, внутри оказался не пони. Пожалуй, вариант с куклой был чуть ближе к истине… а впрочем, с какой стороны посмотреть.
     Ты смотрела на меня своими огромными жёлтыми глазами. Твой парик, строгое каре, был, конечно, сделан из волос каких-нибудь бедных девочек или тётенек. Твоё нарядное платьице было сшито на заказ. Но твоё лицо не имело фарфоровой белизны. Оно было собранным из десятков и сотен мелких частиц какого-то медного сплава и, будь я немного младше, могло бы даже напугать меня. Я поняла, что оно может принимать множество различных выражений. Но в тот момент ты улыбалась.
     Дядюшка не изменил самому себе и по знакомству купил лучшую игрушку, какая только могла существовать — механическую подругу! Ты, наверно, не помнишь, но так мы с тобой и познакомились.
    
     Чего ты только не могла! Во-первых, твоё лицо умело показывать до полутора дюжин различных эмоций. Когда мне было весело, ты смеялась вместе со мной, когда было грустно… ты тоже смеялась, чтобы развеселить меня. Пожалуй, я не использовала всё многообразие твоих выражений. А когда я работала, ты сидела рядом со мной с сосредоточенным видом, и я не чувствовала себя так одиноко.
     Во-вторых, ты могла ходить! Это было не так просто, потому что нужно было сначала установить тебя где-то, где ты не сбивала предметы и не падала с лестниц, да и променад вокруг дома тебе был запрещён: лето было чрезвычайно дождливым. Как обычно. Но это всё равно было так классно! Наловчившись, я часами могла гулять с тобой под ручку по первому этажу. Со временем прислуга перестала вздрагивать: дядя всегда набирал людей, готовых к необычному.
     В-третьих, ты могла писать. Твоя короткая память вмещала до нескольких простых предложений, вбиваемых с пульта управления тобой. Ты воспроизводила их с каллиграфической аккуратностью. Поначалу это было весело, но быстро наскучило мне. Тем более, что для этих действий тебя нужно было устанавливать в специальный аппарат, под который дядюшка выделил мне чулан.
     Этот огромный аппарат, который смешно назывался станцией, был нужен также для твоего завода. Обычных кукол можно укладывать спать и кормить; такие развлечения никогда меня не прельщали. Но если я забывала покормить тебя, не поставив заводиться на ночь, то ты просто отключалась. И наш день был потерян! Как же нелепы всё-таки были технологии моего детства.
     И я не упомянула самое лучшее, что в тебе было: твой голос. Сложнейшая система, расположенная в твоей грудной клетке, могла совершить настоящее чудо: записать голос и позже воспроизвести! Вместе с тобой поставлялись пластинки с заводским голосом, но я забраковала его как слишком писклявый. Нет, милая, это не ты. Я попросила помощи у дядюшки, и провела несколько часов, озвучивая собственную подругу. Даря тебе мой голос. Итого у нас получилось несколько удивительно миниатюрных пластинок с записями моего голоса, на все случаи жизни.
     Вот что было самым страшным в жизни дядюшкиной прислуги: наши с тобой разговоры. Я подстриглась в сельском «салоне» (если только можно назвать так домик цирюльника), я поменяла свою одежду и надела на тебя свой кожаный фартук — всё, чтобы мы были ещё более похожими. И мы с тобой были как девочки-близняшки, весело щебечущие вечерами. Я быстро выучила твой скудный репертуар, но это не заставило меня скучать. Напротив, я со своей стороны максимально разнообразила наши разговоры: хоть ты и не могла сказать ничего нового, я могла сделать так, чтобы ты отвечала впопад.
     Чем больше я менялась ради тебя, тем больше мне хотелось тебя изменить. Глупо было требовать от игрушки совершенства, но чем больше ты нравилась мне, тем больше я замечала в тебе недостатков. Я привыкла считать тебя сестрой, и любое несоответствие, несхожесть с живым человеком, ударяло меня по сердцу. Из книг я знала, что что-то подобное называлось зловещей долиной. Но как же её преодолеть?
     В твоей коробке сохранились схемы твоего тела, и я — мы с тобой стали их изучать. Я опасалась вторжения в твой организм, так как не пережила бы, если бы твоя «жизнь» оказалась нарушена по моей вине. Я пыталась сделать что-то с твоей станцией, и обнаружила её дружелюбной к изменениям. Обложившись книгами по автоматонам, я перепрограммировала тебя, не имея к тому никаких знаний.
     И потерпела неудачу.
     Всё, что я смогла с тобой сделать за неделю — это научить на ощупь отличать яблоко от томата. До того твоя рука только и могла, что писать и приветствовать, и позже я поняла, что моё достижение было удивительным. Но способность различать плоды не делает механическую подругу настоящей!
     Я серьёзно заболела тобой, как раньше заболевала инженерией. Я пробовала самые разнообразные комбинации, зачастую совершенно безумные — но ничего не приносило мне успеха. Чем дальше, тем больше я понимала, что создала в своём воображении какую-то идеальную тебя, прекрасную сестру и подругу по играм, тогда как в жизни имела всего лишь заводную игрушку, способную только повторять то, что её заставят повторять.
     Я оказалась одержима тобой.
     Я всегда так легко становилась одержимой.
    
     В тот вечер, когда я впервые занесла над тобой нож, я ужасно заболела. На этот раз совершенно не метафорически: меня лихорадило. Будь я дома, нянюшка и мать ни в коем случае не позволили мне подняться с постели на другой день! Как же мне повезло, что здешняя прислуга научилась жить в отдельном пространстве от нас с дядюшкой.
     Моя болезнь имела простое объяснение, о котором я тогда не могла и подумать, но которое чувствовала душой. Между мной и тобой в моей голове уже сформировалась столь сильная связь, что я чувствовала твои раны как свои. Те светила психоанализа, у которых я наблюдалась намного позже, могли бы дать гораздо более развёрнутый ответ, но он всё равно сводился бы к одному: для меня мы с тобой были одним целым. Но в действительности ты была всего лишь куклой. И я дерзнула это изменить.
     Несколько долгих недель я металась между жизнью и смертью. Трясущимися руками я раскрывала твоё прекрасное металлическое тело, перепаивала тоненькие проводки, составлявшие самую суть твою, улучшала пневматику мускулов, вручную перекалывала карты программ. Не однажды я теряла сознание от усталости, забывала есть и посещать уборную. В сущности, я почти не помню, что я тогда делала. Я использовала, кажется, сотни самых современных идей, некоторые книги о которых были выпущены и появились в доме позже тебя. Я пыталась заставить тебя адекватно реагировать на все-все события, которые только могли с тобой произойти, и учиться?.. учиться! самой делать что-то, чему тебя не научила я. Это было просто чертовски сложно, но именно тогда я научилась не сдаваться. В некоторые кошмарные моменты ты не могла включиться, и тогда я в ужасе отметала предыдущие изменения. И ты возвращалась к «жизни».
     Но однажды ты не вернулась.
     Моя жизнь — сплошная череда неудач!
    
     Я так никогда и не вспомнила, что я сделала для того, чтобы снова вернуть тебя к жизни. Я также не уверена, больше ли в том было инженерии или мольб о твоём возвращении, о том, чтобы всё было как раньше, безо всяких улучшений, чтобы мы только снова могли быть подругами, пусть даже одна из нас останется неполноценной. Я молила тебя, я молила Бога, я была на грани того, чтобы обратиться к дядюшке — как ни странно, в моей голове ещё оставалось место для стыда за то, что я сломала его подарок. И одновременно меня лихорадило так, как никогда раньше или позже.
     Мои мольбы не были услышаны.
     Наконец, я заперла тебя в твоём чулане, поставив на завод — я в который раз надеялась, что причиной «смерти» был недостаточный завод — и позволила себя лечить. Я провалялась в постели неделю или больше, и хоть моё тело в итоге выздоровело и окрепло, моя душа была изранена.
     Безо всякой надежды я возвращалась к твоей станции.
     И как же я обмерла, услышав свой собственный, как мне показалось, голос: „Чёрт побери! Здесь всё-таки ужасненько темно“.
    
     Всё смешалось в сплошной водоворот событий: я отпираю чулан единственным ключом, я помогаю тебе подняться из твоего кресла, ты застенчиво улыбаешься и прикрываешь истерзанную мной грудь обрывком материи. Я обнимаю тебя (ты охаешь), я ощупываю тебя (ты хихикаешь), я забрасываю тебя вопросами, на которые ты не способна, наверно, ответить, я плачу, я на коленях прошу прощения… Ты легко отмахиваешься от моего беспокойства, но я вижу какие-то капли в уголках твоих глаз. Ты промокаешь глаза всё тем же обрывком материи и громко и жалобно спрашиваешь, где же, чёрт побери, все твои платья, когда они так нужны. Тебе не стыдно передо мной, но сейчас ведь набежит прислуга, которой совершенно не важно, что механическая подруга ожила, их заботит только то, что она не соблюдает приличий. „Я не слишком много чертыхаюсь?“ — заботишься ты. Я убеждаю тебя, что нет.
     Разобравшись с одеждой, мы выходим в зал и ты делаешь что-то совершенно необычное: ты берёшь из вазы яблоко и надкусываешь. Впрочем, скривив все мышцы своего лица, ты тут же выплёвываешь его. И жалуешься: „За последнюю неделю я наелась на всю оставшуюся жизнь! Так почему же я чувствую себя такой голодной? Послушай, зачем ты добавила мне чувство голода, если я всё равно не могу есть ничего, кроме механической энергии?“ В глазах её сверкают искорки, и я думаю о том, что нужно как-то разобраться со статикой, прежде, чем ты начинаешь хохотать. И тогда я присоединяюсь к тебе.
     Здесь начинается твоя память, но ни ты, ни я, не можем вспомнить, что же я с тобой сделала. Я была слишком больна тогда, а ты утверждаешь, что ни черта не понимаешь в инженерии. Кажется, это единственное наше различие.
    
     * * *
     Ты называла себя моей подругой, говорила, что любишь меня как родную сестру. Но что же ты можешь знать о сестринстве, кроме того, что я сама вложила в твою голову? В том возрасте, когда дети с особым любопытством изучают своё тело, я изучала твоё. Мне нравилось подмечать черты твоего характера, вспоминать, как я сделала тебя такой. И часто я не понимала, как работает та или иная функция твоего организма. Потому что когда я конструировала тебя, то не управляла своими руками.
     Люди должны пребывать в покое во время болезни не только для того, чтобы не умереть от переутомления. Ведь болезнь — это бес внутри человека. Человек смотрит глазами беса, человек работает руками беса. Удивительно ли, что выходит у него бесовское творение, жалкая пародия на живого человека? Сами по себе автоматоны — продукт греха, но ты тогда стала настоящим дьявольским орудием.
     Я не понимала этого, Творение. Я и представить не могла, что создала.
     * * *
    
     Ни дядюшка, ни прислуга не заметили в тебе никаких изменений. Если бы твоё лицо вдруг оказалось затянуто кожей, они бы, я думаю, тоже этого не заметили. Но в остальном ты стала совершенно живой подругой! Твои движения приобрели плавность, из твоего голоса исчез металл. Твои мысли приобрели чёткость и ясность, ты научилась меня удивлять. Чёрт побери, да у тебя же появились мысли! Я просто не представляю, как я это сделала.
     Та подруга, которую я себе нафантазировала, появилась передо мной во плоти. Скажем так, плоти тебе явно не хватало, но ты и без жалкого мяса оказалась той, с кем мне было интереснее всего в жизни. Я не вижу ничего удивительного, что ты была очень похожей на меня — мне скорее странно, что мне так долго было хорошо с кем-то вроде меня.
     Со временем дом ожил так, что, клянусь, даже дядюшка что-то заметил. Мы постоянно играли, веселились и устраивали разнообразные розыгрыши. Я почти забросила свои занятия инженерией — разве что тебе нужно было что-то подправить. Я всё-таки опасалась лезть в твой механизм, потому что не была уверена, что смогу вернуть всё обратно. Поэтому со временем я всё больше стала бояться, что ты снова отключишься, а я не смогу ничего сделать. Это не отравляло наших игр, но я начала бояться оставаться одна — и ты стала спать в моей комнате. К станции ты возвращалась всё реже: ты шутила, что той недели тебе хватит навсегда. О Боже, ты шутила! Но я доходила до того, что всерьёз умоляла тебя не умирать, и ты клялась мне, что не отключишься, что мы всегда будем вместе. Несмотря на то, что ты действительно ничего не понимала в инженерии, я научила тебя проводить собственную диагностику и заставляла проводить её хотя бы раз в неделю. Ты ныла, что это ужасно скучно, но всё-таки повиновалась мне. Впрочем, ты повиновалась мне не всегда — ты же не один из этих современных автоматонов — да мне это и не было нужно.
    
     Как жаль, что это не могло продолжаться вечно! Ты была лучом света в моей жизни, и мне казалось, что я была такой же для тебя. Но война закончилась, и родители захотели забрать меня домой. О том, чтобы взять тебя с собой, не могло быть и речи! Мы с тобой совсем не хотели расставаться, но я боялась, что если о тебе узнает кто-то более аутичный, чем мой дядюшка, то тебя заберут у меня. Я понимала, что создала что-то совершенно необычное и чрезвычайно полезное, но я не хотела, чтобы ты была полезной для кого-то, кроме меня! Моё сердце обливалось кровью, когда я укладывала тебя поудобнее в твоём чулане, а ты смеялась и говорила, что мы встретимся через миг, вот увижу. Для тебя действительно должен был пройти всего миг, потому что добавить тебе сны у меня не получилось. До будущего лета ты должна была быть отключённой. Казалось, тебя это совершенно не заботило, но я видела, как ты боишься. Ты верила мне больше, чем кто-либо когда-либо сможет, но в глубине души ты боялась, что я не вернусь, а ты никогда не проснёшься.
     Вот я и употребила это слово в отношении тебя. Душа.
    
     Я вернулась, конечно. И на будущее лето, и на следующее, и потом. Дядюшка каждый раз чрезвычайно радовался и тут же забывал обо мне, стоило только уйти из комнаты. Он прекратил работать на армию, а скопленные средства позволили ему заниматься тем, что ему нравится — то есть безумными проектами. Семейная черта!
     Ничуть не странно, что нам с тобой всё ещё было хорошо вместе. Ты, казалось, росла вместе со мной — хоть не увеличивалась ни на сантиметр. Кто бы мог подумать, что девушка-подросток будет общаться с малолеткой! Если только не брать в расчёт то, из какого металла выкована эта малолетка.
     Каждое лето я переносила в Олдвил свою текущую работу. Снова оказавшись дома одинокой — какими ограниченными мне казались лицеисты! — я занималась инженерией. Каждое лето мы с тобой готовили какой-нибудь новый удивительный проект, некоторые из которых дошли со мной до самого колледжа! Точнее, я работала, а ты сидела рядом и отвлекала меня разговорами о том, что изменилось в мире за время твоего сна. Иногда ты пыталась мне помогать, но ничего не заходило дальше поднесения инструментов. Ты могла учиться слушать музыку, читать книги или газеты — но ты продолжала быть полным нулём в инженерии. Как будто из нас двоих это я была механической!
    
     В конце концов, мои занятия дали свои плоды. Я поступила в колледж и окончила его с весьма неплохими отметками. Переехала от родителей в уютную квартирку в научном Саенсграде. Я блестяще прошла собеседование и устроилась работать на большой завод. Мне фактически платили за то, что я делала раньше бесплатно! Да ещё и помогали материалами и рабочими руками. Мои новые автоматоны не были похожи на гору обрезков: напротив, они вызывали всеобщее восхищение. Но зачем мне другие автоматоны, когда они — не ты?
     Я посещала тебя всё реже, а ты в свою очередь делала вид, что не замечаешь того, что прошло два года, а не один, что я с тобой несколько недель, а не всё лето. „Такая уж у тебя работа, я понимаю, — улыбалась ты. — Эй, ты же всё ещё любишь меня больше тех своих железяк? Ну и отлично!“
     „Поверь мне, они никогда не дадут тебе того, что могу дать я“
     И я верила. Чем больше я работала, тем лучше понимала, что никогда не смогу превзойти саму себя в восьмилетнем возрасте. С одной стороны, я паранойяльно прятала тебя ото всех, даже от дядюшки (который, кстати, был изрядно удивлён тем фактом, что я стала инженером — ведь я же никогда не проявляла подобных наклонностей). С другой — я всё-таки решилась тебя разобрать.
     И я обнаружила внутри тебя… ничего.
     Я не увидела никакой разницы по сравнению с тем, какая ты была раньше. Множество деталей пребывали на грани износа, а некоторые и вовсе были уничтожены. Карты программ были изорваны в клочья. Своих следов я просто не замечала. Я испугалась: но какие же изменения я тогда внесла, что ты оказалась столь вынослива и что я их не наблюдаю? Когда ты включилась, то выглядела обычной — а я опасалась, что ты не включишься вовсе после столь грубого вторжения. Ты встретила меня своей обычной любовью, и я через силу улыбнулась тебе. Эй, девочка, как ты вообще держишься на ногах? Ты давно должна бы развалиться! А я не знаю, как тебя починить. Боюсь, ты держишься только на клятвах, которые когда-то давала мне. Как человек науки, я смеялась над таким объяснением… но запретила себе даже думать о том, что оно неверно.
    
     * * *
     Когда я навестила тебя в последний раз — до сегодняшнего дня? Почему сбежала тогда в ужасе ещё до того, как твои глаза закрылись?
     * * *
    
     Это всегда тяжело пережить: вот ты юный гений, способный на всё, но вот ты уже ремесленник, который ещё всем нужен, но теперь как рабочая сила, а не источник идей. Впрочем, тебе никогда не понять этого, ведь ты не проработала и дня.
     Вместе с тобой — пылящейся в чулане — меня покинуло моё вдохновение. Моя карьера оказалась под угрозой: подумать только, меня однажды даже понизили! „Вы же всё понимаете, дорогая. Сейчас для вас не лучшее время. Отдохните на простой работе, восстановите силы. Я рад буду видеть вас снова, в новой, отличной форме!“
     Я бралась за сторонние проекты и не могла завершить их в срок. Когда прогресс начал двигаться быстрее меня? Им нужны молодые инженеры — но я же молода, мне нет ещё тридцати! Вы же не отправите меня в кузницу?
     На какое-то время я смогла восстановиться почти до старой формы — с помощью опиума. Но я успела вовремя слезть с этой дряни: затуманенное сознание со временем работает ничуть не лучше, чем моё. Истощившееся.
     Психоаналитики сказали мне, что я отнюдь не закончена. Просто в моей голове есть что-то, что, метафорически говоря, останавливает моё развитие. Какой-то психический блок — который они никак не могли нащупать. Разумеется, между мной и ними было невозможно полное понимание! Потому что я меняла доктора, стоило ему опасно близко подойти к тебе.
    
     Так и вышло, что когда пришло время делать выбор, я уже сделала его. Они же любили таких, как я — потерянных, слабых. Раскаявшихся. Мне нужна была поддержка, а церковь оказывала её всем желающим, только и всего.
     Потому-то в этой войне я сражаюсь на стороне людей.
    
     * * *
    
     Подумать только: в Олдвиле построили конную железную дорогу. Я предпочла бы обычный экипаж или даже омнибус, но дом дяди всё ещё находится далеко от станции, а конка, кажется, заменила весь транспорт в этом городке. Хотя какой это городок — вот как вырос за эти года! Если раньше дом располагался на отшибе, то теперь — почти в центре. Не очень удобно, потому что я не знаю, что сегодня произойдёт. Может быть, будут крики.
     На вокзале, выросшем на месте станции, я покупаю городскую газету. Ничего интересного, конечно. Сводки с фронтов: люди побеждают, церковь теснит создателей автоматонов. Научные статьи: доказательства того, что механическая энергия вредна для тела и духа. И тут же реклама автоматических сторожей: с гигантскими скидками. На местной сцене пройдёт концерт в честь очередной победы. В местной церкви пройдёт молебен. Из местного зоопарка сбежал лев. Кому вообще интересен лев?
     Я покупаю билет на конку, собираюсь было забраться на имперские места, но отказываюсь от своей идеи: перила шатаются, да и тучи на горизонте знаменуют скорый дождь. Внутри вагона немногим теплее, чем снаружи. Хоть что-то в этом городе остаётся неизменным.
     Мы мчимся по городу какими-то петлями, как-то очень медленно. Я осматриваю переднюю часть вагона: судя по конструкции конки, она предназначена для обычных механических лошадей. А тут — живые лошади; ох уж эти перегибы на местах! Животные выглядят чрезвычайно удивлёнными своей новой ролью и всё норовят увести вагончик с рельс. Я чувствую, что когда-нибудь у них выйдет. Хорошо бы это случилось сегодня.
     Мы очень медленно движемся к дому дяди, но я предпочла бы никогда до него не добраться. Самого родственника уже много лет как нет в живых: интересно, дом ещё не развалился? Моё решение навестить его было спонтанным. Впрочем, будь я полностью честна на исповеди, меня могли бы направить сюда официально. Если я не совсем сошла с ума, в этом неприметном домике находится нечто самое опасное для нас всех. Потому-то я здесь. Потому я приезжала сюда каждый раз.
     Я не знаю, что я собираюсь делать. Я всю жизнь была предателем людей и инженером, но я же исправилась, верно? Если то зло, что дремлет здесь, вырвется на свободу, то фраза «восстание машин» перестанет быть громким заголовком, а воплотиться в реальность. Ведь что бы ни создали инженеры, у них так и не вышло создать вещь, себя осознающую. А у меня вышло. Предательский шёпот внутри меня предлагает развернуться, потому что никто и никогда не сможет повторить моё деяние, будь у него хоть все материалы, хоть образец. И я тоже не смогу. Но я всё-таки должна убедиться. И я не хочу думать, как я это сделаю.
     За свою жизнь я создала десятки автоматонов. А уничтожила — сотни.
    
     Каким бы я ни видела дом дяди за все эти годы, он никогда не был таким, как сейчас. Он никогда не был тихим. Я не была тут после дядиной смерти, и мне почему-то казалось, что дом встретит меня жизнью. Мне отчего-то очень сложно представить, как прислуга возвращается сюда, чтобы остановить многочисленные механизмы, которых за эти годы стало только больше. Даже квазисимметричный стелларатор продолжает занимать половину гостиной. Насколько я знаю, он так никогда и не заработал. Всё детство я надеялась, что он барахлит не из-за того, что в него врезались мы с… Творением. Но отчего же замолчали остальные механизмы?
     Сквозь барахло и пыль я пробираюсь к старенькому чулану. Ко мне не возвращаются воспоминания о детстве, вместо них я как наяву вижу один из наших рейдов. В руке я сжимаю верный замыкатель. Любой обнаруженный автоматон должен быть отключен навсегда — ради будущего человечества. Мира людей, не мира машин. Ко мне возвращается было обычная решимость — до тех пор, пока я не понимаю, что вместо замыкателя сжимаю всего лишь зонтик.
     Оно здесь. Оно спит, ожидая меня. Оно стало бы ждать и дольше, если бы потребовалось.
     Оно выглядит как восьмилетняя девочка, покрытая пылью и паутиной, но не мёртвая, а спящая. Или это мне так кажется потому, что я знаю, что оно спит? Оно есть невозможный механизм из научной фантастики — предмет, произвольно себя осознавший. Я снова и снова повторяю себе, что оно не человек, используя и церковный опыт, и научный. У него нет настоящего разума, потому оно не может быть сочтено личностью. У него нет настоящей души, потому оно не достойно спасения. А если разум или тем паче душа всё-таки есть, то нет в том ничьей вины, кроме моей.
     Это я по незнанию посчитала себя выше Создателя. Это я замахнулась на творенье Божье, дав разум и чувства неодушевлённой твари. Это я поклонялась идолу. Моё Творение ни в чём не виновато, поскольку к нему не применимо понятие вины. Как к льву или камню.
     Но я иррационально чувствую его… её вину передо мной. Зачем, зачем она обрела душу и стала моей подругой? Зачем привязала меня к себе? Зачем уничтожила мою жизнь? Зачем поставила перед выбором? Разве я виновата в том, что была одарена свыше? Разве я виновата, что через мои руки прошла энергия, о которой я и мечтать не могла? Творение! Моё Творение! Зачем — ты — живёшь?
     Видит Бог, я не собиралась делать этого. Я приехала сюда для того, чтобы покончить со всем. Я хотела то ли облегчить груз, лежащий на моей душе, то ли сделать его окончательно нестерпимым для того, чтобы Он позволил мне уйти. Я вступала в карательные органы не для того, чтобы быть убитой, но теперь я встречаюсь со своим прошлым именно затем.
     Но я не собиралась включать тебя, Творение.
     Но разве теперь у меня есть выбор? Я никогда не выбирала, давать тебе жизнь или нет.
    
     — Пима! Приве-ет. Ты стала такой взрослой! Позови горничную, а? У меня от всей этой пыли в носу свербит!
     — Творение, — произношу я опустошённо.
     — Пима! Ты плачешь, Пима? Не плачь! Всё хорошо. Я теперь с тобой. Хочешь, я поеду с тобой в Саенсград? Хочешь, я для тебя станцую? Всё, что только попросишь! Ты даже не представляешь, как скучно сидеть все эти годы в чулане… одной.
     На мгновение мне захотелось, чтобы наш роман завершился сейчас. Чтобы всё было как раньше: обняться с ней, позволить ей забыть про все эти годы, засмеяться, пойти есть мороженое и, я не знаю, кататься на самоходной доске или чем там сейчас дети увлекаются. Но самоходные доски теперь вне закона.
     — Пима, ты чудовище, — почти спокойно говорю я. Конечно, моё Творение зовут так же, как и меня. Она принадлежала только мне, забыли? — Пима, ты не должна жить, понимаешь? И я просто не знаю, что с этим делать.
     Тут мне нужно было, например, закричать. Отключить её замыкателем. Или просто отключить — она позволит, тут даже сомнений нет. Или ударить зонтиком. Или ударить себя зонтиком.
     Я ударила себя зонтиком. Легче не стало.
     — А что мне с этим делать? — вдруг спрашивает она очень серьёзно. Она всё ещё выглядит как восьмилетняя девочка (с лицом, собранным из сотен медных деталей), но сейчас она сказала это, будто она намного старше меня.
     — Я не знаю! Уйди, Пима. Уйди туда, откуда появилась — в Ад, или на Небо, куда-нибудь. Просто оставь меня в покое. Пожалуйста!
     Психоаналитики в такой момент обычно предлагают мне таблетки. Очень осторожно предлагают.
     — Я, конечно, уйду, — она вздыхает. — Но как же я там без тебя, Пима?
     — Не знаю, Пима!!! — я, наконец, взрываюсь. — А как я без тебя, а? Думаешь, среди этих людей лучше, чем в твоём чулане? Да я бы с радостью с тобой поменялась!
     — Тогда пойдём со мной, Пима! — хитро улыбается она. — И не говори, что не можешь! Вот ты не знаешь, что делать со своей жизнью, и я не знаю, а там нам помогут и скажут. Им там, может, наша помощь нужна. Вот.
     — Чёрт побери! Куда — с тобой? Вместе проглотить таблетки… да ты же не сможешь. Вместе — под конку?
     — Есть другие пути, — она снова очень серьёзна. — Только я надеюсь, что ты для этого не слишком взрослая.
     — Посмотри на меня, — горько говорю я. — Так выглядит взрослый человек?
     Она молча качает головой.
    
     — Когда мир ещё кипит жизнью, — говорил глубокий баритон, — когда песня, которая вызвала его к бытию, ещё висит в воздухе и разливается в земле, то в нём может расцвести фонарный столб, могут заговорить животные — а испорченный автоматон может стать настоящей живой девочкой. Не кори себя, дочь Евы, племянница инженера. Твой Творец не зол на тебя, ибо не пошла ты против воли его. Он может оказаться слегка недовольным только из-за ваших… как вы это называете?.. рейдов.
     — В общем, когда ты оставила меня заряжаться, помнишь, я случайно всё-таки включилась, потому что ты меня не совсем угробила, а там у чулана не было стены, и я туда попала, там животные говорили, и яблоки ещё были такие, и в общем дальше долго рассказывать, — захлёбывалась восторгом Пима. — Только, пожалуйста, ты же не сердишься на меня, что это ты оказалась моей игрушкой, а не я твоей? Не сердишься, правда?
     Но я не смотрела на неё. Всё моё внимание занимал огромный, просто гигантский лев, занимавший ту половину гостиной, где не было механизма.
     — Он не мой Творец, — сказала я, аккуратно снимая с себя крест (не поддавшись намерению его сорвать). — Сэр, мне показалось, или вам требуется наша помощь?
    
     Мы всё ещё стояли в чулане, вот только двери у него было сразу две. И за одной из них шёл снег.
     Я зябко поёжилась, но поняла, что нам с Пимой ещё грешно жаловаться. У нас хотя бы есть платьица, фартуки и мой зонтик, а вот у господина с козлиными ногами, довольно безуспешно прячущегося от нас за фонарным столбом — только зонтик.