Всесвятой собор

Брат Евстратий очень хотел помолиться святому Себастьяну, но вместо этого сквозь разбитое стекло охранной комнаты жадно вглядывался в международные новости.



К нижнему углу экрана с той стороны приклеилась старая открытка: костяной гомункул стоит на шести ногах, машет пятью руками; на пяти скалящихся черепах зияет десяток глаз. Тварь держит в руках указатель "Святой Власий". Размытые, дрожащие кадры на другой половине дисплея поначалу казались каким-то старым сериалом, но потом стало понятно: канал в реальном времени передаёт прежде спокойные красные крыши и узкие улочки средневекового городка. В пыли, поднятой тысячами убегающих ног, непросто разглядеть бушующий шторм костей и челюстей, но даже того, что на секунду предъявилось камере, оказалось достаточно, чтобы понять: полтора века назад французские открыточники сильно недооценили святого Власия.

Костей гораздо больше.



Господи, да пусть они уже покажут Рим. Брат Евстратий уже не беспокоился о своём состоянии, и думал теперь только о друге. Что с ним будет в наступившем хаосе? Что будет с ним позже? Что бы он сказал сейчас? Когда друг в семинарии являлся Евстратию во снах, их глаза никогда не встречались. Его взор всегда был устремлён в небеса. Друг никогда не обращал внимания на раны, коими было усыпано его невинное тело. Брат Евстратий теперь брал с него пример. В конце концов, грешно думать о бренной оболочке. Обратимся к небесам: лишь оттуда придёт спасение. Не нам с тобой, друг, так другим. Невинным.

Тут брат Евстратий вновь начинался сомневаться в своей правоте. Нет, он любил человечество. Но представлять, как тело святого Себастьяна пронзают стрелы нового века, было невыносимо.



В сущности, это было главное, о чём брат Евстратий жалел. Мировая катастрофа была далёкой, абстрактной, абсурдно необъятной, - но потревоженный наверняка покой Себастьяна погружал Евстратия в личный ад. Более страшный, наверное, чем ад настоящий, на пороге которого Евстратий находился. Более близкий, чем скрип стеклянной крошки под костью в дальнем проходе между стеллажами.



Кто ожидает личного воздаяния даже за столь великое богохульство? Страшное богохульство, благословлённое богохульство. Они не хотели ничего плохого, даже отец Лаврент, который и затеял сие установление истины. Наверно, его всё-таки обуяла гордыня, желание явить миру правду, коей следовало оставаться забытой. Но их исследование тем не менее получило высшее благословение. Значит, виноваты не только они?



Евстратий корил себя за малодушие: отец Лаврент один из первых предстал перед Всевышним, его грехи подсчитаны. Верхушка в Риме, вне всяких сомнений, не успела даже осознать произошедшего. Если в лаборатории отца Лаврента не было ничего, кроме груды пальцев, то Ватикан скрывает в себе столько нетленных частей (например, Себастьяна) - ...



Когда святой перст оказывается не один, а, например, 63 (годы и годы поисков и согласований!)... Нет, не так. Нужно всё-таки, чтобы хотя б один или два на заре новозаветных времён Нового Завета касались. А после - а после тема исследования потеряет всякий смысл. Какие мощи Иеронима настоящие? При такой критической массе веры и костей они ВСЕ становятся настоящими.

И вы не захотите встречаться со святым Иеронимом, автором первых и главных строк, в тот момент, когда он собирается захлопнуть последнюю страницу истории божьей паствы.



Брат Евстратий уже хотел с ним встретиться, ощутить на лице благовонное дыхание. Страшно было только поначалу. Они бегали, метались, теряли друг друга по одному - и к чему эта спешка? Нет, тогда был смысл. Но с тех пор, как они передали Идею тем, кто в силах её воплотить, - зачем бежать? Брат Евстратий был, наверно, последним из исследовательской группы и не намеревался надолго разлучаться с братьями.



Когда цепная реакция со скоростью святого духа распространялась по царству Божьему, они с братьями пытались соображать очень, очень быстро. Им всем было далеко до отца Лаврента, но близко к его участи. И тогда они придумали богохульство большее чем всё, что было ими сделано до того. И тогда им, свыше или напротив, явилась Идея.



Если на кого и может надеяться человек, то лишь на агнца, Спасителя человеческого. В отличие от святых, щедро разбросавших по приделам и епархиям кости, агнец не оставил на земле ни капли Его крови (давайте не будем искать Грааль) - но кровь его и тело поглощались последователями не менее рьяно, чем теперь многоглавые святые поглощают самих последователей.

Если уж истинные персты Иеронима сделали настоящими все чуждые мощи, то не указание ли это к действию.

Если где и искать части тела Спасителя, коих не было с ним на Гелеонской горе, то лишь в небесах.



Против своего решения, брат Евстратий пытался забиться в угол, когда многосуставчатые руки с остатками красных тряпок на них обхватили его со всех сторон. И тем не менее ему было весело - и даже не только потому, что они успели, они передали Идею, они всё сделали правильно...



Правая голова Иеронима, неотличная от левой, вострубила:

 - РАДУЕШЬСЯ ПРИБЛИЖЕНИЮ НЕБЫТИЯ, ГРЕШНИК?

Брат Евстратий чувствовал, как жизнь утекает из него, пережатого пахнущими ладаном сочленениями, и всё-таки не мог сдержать хриплого, прерывающегося смеха.

 - А ведь брат Адхельмо... там, в Хаонии... гека... гекатонхейра себе собирает!

* * *

Гружёный просвирным тестом и первосортным кагором звёздный ковчег "Ихтис" добирался до Сатурна несколько месяцев. Он успел выстрелить в небо раньше, чем до его создателей добрались высохшие руки святых. Теперь он подставлял солнцу бок с вплавлениями гвоздей, внутри него мирно качалась собранная из щепок колыбель - а значит у человечества, наконец, появился шанс на очередное спасение.

* * *

Белое, нетленное тело святого Себастьяна вновь пронзили стрелы.