3. Трудотерапия лечебная

      - Не устали? Ну, тогда лады, двигаем дальше. В то советское время от пристрастия к спиртному лечили не только таблетками. Обязательным атрибутом лечения был еще и труд, так называемая трудотерапия. После первоначального периода, когда пациент пришел в нормальное состояние, его определяют на работу.

       Перечень работ в больнице был тогда невелик, один или два человека ходили в типографию  издательства, чем там занимались, не ведаю. Видел только принесенные ими оттуда газеты и бракованные книги.

      Наиболее крепких физически определяли на городской хлебозавод, может быть даже под номером четыре, который тоже был недалеко от больницы. А так как медицинские процедуры проходили в дневное время в больнице, значит на работу, ребята, вы будете ходить только в ночные смены, с двенадцати часов ночи и до утра. Причем еженощно, без всяких выходных.

     Открывали нам двери, затем калитку, и мы, несколько человек, небольшой группой, шли темными улицами к месту работы. Когда дорога шла вдоль высоченного кирпичного забора тюрьмы или СИЗО, иногда в темноте вырисовывались человеческие силуэты, которые силились докричаться до своих, может родных, может знакомых. А те, через закрытые железом, окна, только со щелью на небо, что-то кричали им в ответ. Картина довольно жутковатая.

     Не знаю как на других хлебозаводах, но этот мне  не очень понравился. Видимо, построен он был в годы первых пятилеток, механизации – минимум, автоматизации – ноль. Да и выпекали здесь только черный хлеб, вероятно для многочисленных воинских частей и тех же зеков.

     Через столько то лет, конечно многое позабылось, но и сейчас перед глазами этот полумрак, много железа, здесь и транспортеры, на которых движутся скрепленные по три, формы для хлеба с тестом для отправки в печи. Здесь и черная, резиновая, транспортерная лента, по которой эти буханки едут из печей, чтобы потом упасть на огромный конус из железа. Который, непрерывно крутится, равномерно разбрасывая буханки по всей своей окружности.

    Есть еще много чего, но самое главное, это огнедышащие жаром огромные печи, в чреве которых и печется этот хлеб, возле которых нам и определили место работы. Конечно, штатный персонал был, но он был как-то незаметен, может и на ответственных участках, но вот у зева этих печей я их не видел.

     А работа эта, получается, самая тяжелая и трудная. Сейчас попытаюсь популярно объяснить, почему я тогда сотни раз себе мысленно  со злостью и сарказмом говорил:

   - Ну что, допрыгался, козлик, плохо тебе было на прежней работе? Нет, водку с вином тебе глотать хотелось каждый день! Ну и не ной теперь, терпи, впредь, может умнее будешь!

     Слушайте, а может вот в этих внутренних монологах себя с собой и есть весь смысл этой, так называемой, трудотерапии? Очень даже может быть.

     Печь, к которой меня подвели, а их было, кажись, штуки три, размером была, прямо скажем, огромная. Хотя в полный рост ее и не разглядишь. Достаточно знать, что в ее чреве находится всегда  несколько тонн хлеба и от тебя, только от тебя зависит, выйдет ли он нормальным оттуда, с корочкой, в меру поджаренной или булки, напрочь сгоревшие.

    Рабочее место моё у зева этой прожорливой печи, где всего на минуту появляется очередная люлька с рядом дюралевых форм с буханками испеченного хлеба. Хлебные формы по три штуки соединены намертво друг с другом и их на люльке, точно не помню, ну штук 7-8 точно есть.

     Все мы видели в парках колесо обозрения с медленно движущимися кабинками. И людей, которые должны внизу, одни выйти, другие зайти в кабинки эти. А колесо никогда не останавливается. Так что, поспешай, поторапливайся.

         Так и здесь. Только вместо кабинок, в печи несколько десятков люлек, которые непрерывно движутся и порция сырого теста, совершив один оборот в печи, в следующее своё появление у зева выходит  уже готовой к употреблению буханкой аппетитного, вкусно пахнущего, черного хлеба. И всего лишь на очень короткое время, чтобы через минутку снова нырнуть в печь.

       Не утомил? Ничего, я терпел и вы терпите. Немного осталось. Так что же я должен делать? Видя, как из печи появляется очередной ряд форм с хлебом, я должен очень быстро, руками в верхонках, снять крайнюю раскаленную форму с тремя буханками хлеба. Затем ударить ее об бруствер, обшитой резиной, чтобы эти буханки вылетели из нее на ленту транспортера, что везет их на сортировочный круг-конус.

           Я, же, пустую форму, должен положить на транспортер напротив, взять из другого места форму, с уже подошедшим тестом, вставить ее взамен прежней на эту качалку-люльку. И такие действия я должен совершить раз восемь, причем в очень быстром темпе, вслед, уже почти скрывшейся в печи, качалке.

              А в это время из печи уже вылез очередной ряд буханок, а за ним следующий и следующий. И так без конца, без края. Хорошо, если буханки после удара вылетают из форм с одного раза. А если, хоть убей, но одна-две не вылетают, а времени у тебя практически нет и не дай бог буханки уйдут на второй круг, тогда выкидываешь эту злосчастную форму на железный пол и скорей пытаешься наверстать упущенное.

      Заметил как-то сбоку большую, красную кнопку. Оказалось, при её помощи я могу остановить движение этого хлебного конвейера в печи. И когда на первых порах, я конкретно зашивался, я стал прибегать к ее помощи, чтобы на несколько секунд остановить движение и успеть загрузить очередную порцию.

         Правда, вскоре мастер заметил мои манипуляции и запретил мне останавливать конвейер в печи. И кстати, вовремя сделал это. Благодаря остановкам моим, хлеб из печи стал выходить с поджаренными, черными корками.

          Долго такой темп у печи выдержать невозможно, поэтому на этом хлебозаводе существовал своеобразный вид отдыха. Нет, печь, конечно, никто не остановит, но каждый час происходила смена работников у печи с работниками на сортировочном круге.

           Хотя этот хрен не намного слаще той редьки. Я упоминал раньше, что весь выпеченный хлеб по транспортеру поступал на крутящийся круг, где несколько работников стоя по его краям, укладывают его в деревянные лотки, которые, в свою очередь, грузят на огромные стеллажи-тележки металлические. А уж эти телеги отвозят в соседнее помещение, из которого его потом повезут по адресатам. Вот и менялись, мы от печей на круг, а они к печам, вроде как уже отдохнувшие и бодрые.

         И у этого круга не посачкуешь, чуть какая заминка и уже буханкам места мало на круге, начинают на пол падать. Снова аврал.

         Короче, работа эта мне очень не понравилась, брат Гришка тот послабее был, ему еще труднее. Какое-то время крепились, потом я настоял, чтобы у печи мы стояли вдвоем. Начальство пошло навстречу и нам стало уже намного легче.

         За эту адскую работу платили деньги по окончании лечения. Не помню или не знал вообще, сколько процентов брала себе больница, но нас в то время денежный вопрос как-то меньше всего и волновал.

         Хотя один бывший пациент этой больницы после выписки остался работать на этом заводе. А утром, сменившись и сходив в душ, усталые и довольные, с хлебом под мышкой, мы возвращались в своё заведение. Город просыпался, и под тюремным забором уже никого не было.

          Не помню, когда в больнице давали больным сметану, то ли утром, то ли в обед, но вот вкус этой сметаны, да еще с теплым, нами испеченным, черным хлебом, хорошо помню до сих пор.

          А в течение дня обязательный прием лекарств, сон, просмотр очередных происшествий и событий. Вот и в этот раз. Новенького поселили в нашу палату. Совсем, надо сказать, никакого. Летел в отпуск то ли с Магадана, то ли с Камчатки, долететь сил хватило только до сюда.

          Сначала пригубил, потом выпил, под конец напился, вот не помню только, почему его к нам, а не в вытрезвитель привезли. Помню только, что пачку денег у него в носке, или нашли, или вытащил её  в аэропорту кто-то раньше.

           Сразу всем обитателям палаты нашей ясно стало, что плохо парню совсем. Положили на кровать, трясется весь, прикрыли вторым одеялом его, еще хуже стало. Засуетился весь медперсонал отделения, прибежала сама заведующая, совсем не старая еще, миловидная женщина.

           Стали уколы всякие колоть – не помогает, еще сильнее трясучка. Мы советы стали медикам давать, всё же наш брат, водочки грамм сто бы ему. Заведующая сначала отмахивалась, потом всё же согласилась. Выпив в кружке немного спирта разведенного, бедолага, порозовел и вскоре уснул.

           Запомнились ее слова, сказанные нам, собравшимся у его кровати:

         -Что же вы со своими организмами сделали, алкоголики вы, несчастные! Когда вам вливают глюкозу и другие живительные вещества, ваш организм противится и не хочет принимать их.

         А когда ему предлагают яд, в виде спирта разведенного, он с благодарностью его принимает и успокаивается. Для вас черное, это белое и наоборот.

          По сути права была врачиха, но она не ведала и не испытала в жизни своей, что такое тяжелое похмелье, ей неведом и термин “трубы горят”, так что судить ее строго мы не стали за слова ее.