Я не герой, говорит ветеран

Мф. 5:43,44 «Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»
Если ты видишь, что устройство общества дурно, и ты хочешь исправить его, то знай, что для этого есть только одно средство: то, чтобы все люди стали лучше; а для того, чтобы люди стали лучше, в твоей власти только одно: самому сделаться лучше.

Лев Толстой
До тех пор, пока будет признаваться власть правительства и право его управлять народом, налагать подати, учреждать суды, наказывать, война никогда не прекратится. Война есть последствие власти правительства.

Лев Толстой
И, поняв смысл и цель этих объяснений, я понял, что предписание Христа о клятве совсем не так ничтожно, легко и незначительно, как оно мне казалось, когда я в числе клятв, запрещенных Христом, не считал государственную присягу.
И я спросил себя: да не сказано ли тут то, что запрещается и та присяга, которую так старательно выгораживают церковные толкователи? Не запрещена ли тут присяга, та самая присяга, без которой невозможно разделение людей на государства, без которой невозможно военное сословие? Солдаты -- это те люди, которые делают все насилия, и они называют себя -"присяга". Если бы я поговорил с гренадером о том, как он разрешает противоречие между Евангелием и воинским уставом, он бы сказал мне, что он присягал, то есть клялся на Евангелии. Такие ответы давали мне все военные. Клятва эта так нужна для образования того страшного зла, которое производят насилия и войны, что во Франции, где отрицается христианство, все-таки держатся присяги. Ведь если бы Христос не сказал этого, не сказал -- не присягайте никому, то он должен бы был сказать это. Он пришел уничтожить зло, а не уничтожь он присягу, какое огромное зло остается еще на свете. Может быть, скажут, что во времена Христа зло это было незаметно. Но это неправда: Эпиктет, Сенека говорили про то, чтобы не присягать никому; в законах Ману есть это правило. Отчего я скажу, что Христос не видал этого зла?
Лев Толстой «В чём моя вера?»

«Я не герой», – говорит ветеран.

 Как-то раз ко мне домой 9 мая пришли юноши и начали задавать вопросы. Всё начиналось достаточно безобидно... Я не ожидал такой развязки. Светловолосый студент сказал:
– Вы как герой Великой Отечественной войны, расскажите нам, пожалуйста, о самых важных событиях той поры... – было видно, что эти слова он еле выдавил из себя. То ли он переживал, то ли стеснялся.
Душа моя болела, я видел, что они собирались записывать мои слова. Отказывать было неудобно, решил начать:
– Я не считаю, что спас мир от нацизма или каким-либо другим образом отдал свою жизнь за отечество. Если бы я действительно отдал жизнь, то лежал бы сейчас в братской могиле, где, как известно, не ставят крестов и вдовы не рыдают. Я жив, нахожусь в добром здравии, почти что дожил своё столетие. Особого участия в войне я не принимал. В самом начале войны, спустя пять месяцев, меня сильно ранили, и всё остальное время я провалялся в госпитале. Хотя есть даже какие-то медали, но всё это не важно. Я не воевал слишком много, не сделал чего-то великого, чтобы меня можно было называть героем. Что мне оставалось делать? Все шли на войну – и я пошёл. Тем более, когда это происходило под угрозой расстрела. Нельзя было не пойти, нас бы всех убили власти. И уже какая, если честно, разница, кто тебя убьёт, нацисты или коммунисты? Не зря парады победы при СССР проводились только несколько раз, современники не хотели вспоминать эти ужасающие события того, что Сталин убил больше русских, чем Гитлер. Когда поколение ушло, в современной России всё это начало проводится каждый год, грандиозно и напыщенно. Люди же не знают правды, можно врать им в глаза, чтобы было чем гордиться, – мою речь прервал кашель, говорил я тихо, но эмоционально. Решил дальше не продолжать, всё это были уже выстраданные мысли, а о непосредственных событиях я рассказывать не хотел. Да и я уже наговорил лишнего. Но мне надоело молчать столько лет...
Юноши переглянулись между собой, светловолосый что-то прошептал брюнету. Я заметил, что на середине речи студент перестал записывать мои слова, а потом и вовсе смял листочек и положил в карман.
– Извините, дедушка, а вы можете рассказать что-то другое... Это нам не подходит, – проговорил явно огорчённый брюнет.
– Не может он по-другому, – не выдержал блондин и встал, – ты посмотри, где живёт великий ветеран, великий человек?! – он с негодованием показал пальцем на старый и потрескавшийся потолок, – ты ещё в ванной не был, я мыл руки холодной водой! А дедушка живёт так всю жизнь, понимаешь!? Живёт тут один, со своей единственной ногой! – закончил говорить юноша. Появилась отдышка.
Я сидел на своём полумягком диване и удивлённо смотрел на студента. Тело его было худощавым, лицо вытянутым, глаза горели, а лицо было печальное и негодующее.
– Спасибо за понимание, дорогой мальчик, – сказал я не без иронии.
Он быстро сел рядом со мной, будто не ожидая такой реакции.
– Софрон Николаевич, как вы относитесь к современной российской власти? – спросил юноша, севший рядом.
– Миша! – кликнул его другой, – нельзя такое говорить!
– Если тебе не нравится, иди отсюда, – грубо отрезал Миша.
Юноша смутился, но не ушёл, принялся слушать.
– Власть, власть... Что власть? Отношусь, как и к советской. В России сидящие на троне никогда не меняются. – ответил я, почесав свою густую бороду.
– 9 мая сегодня – это плановые мероприятия вместо живой памяти.
– Миша! – крикнул другой студент и, не выдержав такой риторики, ушёл из моего дома, даже не попрощавшись. Убегая, он задел инвалидную коляску.
– Что с ним вообще? – спросил я Мишу, но он, кажется, не услышал.
– Мы страна победителей, не можем сделать беззаботную жизнь тем, кто отдал за нас жизни! Такие, как вы, реальные герои прошлого, герои настоящего, герои будущего страдали во время войны, страдаете и сейчас! Никогда у нас не будет по-другому... – говорил он, размахивая руками, – Софрон Николаевич, никогда в России не будет по-другому...
– А почему ты сказал про плановые мероприятия и сам же пришёл ко мне 9 мая? Выходит, что сам не помнишь, помимо этой даты? – с изд;вкой начал я.
– Извините меня... Я обязательно исправлюсь, великий вы человек, вы сражались за моё будущее, чтобы я мог ходить и дышать, радоваться жизни, но не помнил о вас всё это время, но я обязательно буду! Как я был бы рад, чтобы так думала вся Россия... – чуть ли не плакал Миша, сморщивая покрасневшее лицо.
– Это всё верно, но помните не обо мне, а о настоящих героях. Я воевал всего ничего...
– Да у вас три медали, Софрон Николаевич!
– И что мне с них? Хочешь забирай. Я их не достоин, – сказал я уверенно и немного, опираясь на руки, привстал, чтобы достать медали. Хотел дотянуться до коляски.
– Сядьте, Бога молю, Софрон Николаевич – тоже привстал обеспокоенный студент.
Я сел.
– Пока вы тут живёте в абсолютной нищете, пока у вас не хватает денег на еду, на лекарства, когда у вас зимой нет отопления, когда вы тут брошены на произвол судьбы, власти нашего государства устраивают пир на весь Кремль: кормят миллиардами чиновников, депутатов от известной партии, губернаторов, судей – все они танцуют и радуются на ваших костях, на могилах ветеранов. Думают только бы, как успешнее обмануть народ, как бы побольше убить, награбить, сделать хуже великому русскому народу, да они даже не достойны касаться славного Кремля, Софрон Николаевич! – задыхался Миша от потока мыслей и чувств, – И в это время власти, которые присвоили победу в войне, живут роскошно, с миллиардами на счетах, а настоящие герои, ветераны, вы, плачете каждый день, жив;те в нищете, в сломанных домах, брошенные, никому не нужные, это позор России, позор мира, самое худшее, что может быть во вселенной. – плакал студент, – победу, которую вы подарили нам, всему человечеству, украли и нагло используют современные власти в качестве гордости, в качестве духовной скрепы нашей страны. Они ничего не умеют, абсолютно бездарные правители, нахлебники и предатели украли праздник у ветеранов, это не их праздник! Если бы они тогда были у власти, мы бы проиграли! Этот праздник со слезами на глазах для них праздник с улыбкой на лицах. Они рады, что есть такой повод, что есть причина гордиться и тем самым врать. Но оставим в покое пакт Молотова-Риббентропа, в котором СССР и Германия делили Польшу... Мне интересно, почему они так кричат о святости этого праздника, но никаким образом не ухаживают за теми, кто сделал победу возможной?! Я бы и слова не сказал! Но у нас Германия, страна проигравших, живёт в миллиарды раз лучше, чем страна победителей – Россия! Ветераны Германии купаются в роскоши, отдыхают, ездят на дорогих машинах в то время, как в нашей стране люди, страдавшие, лишившиеся семьи лишены возможности помыться тёплой водой, купить себе вкусно поесть, сделать дома ремонт, жить в комфортных условиях, жить, как герой, подаривший миру счастье... Всё это не должно существовать в современном мире! – с надрывом декламировал Миша.
– Я не герой, скорее, лежачий в госпитале человек войны, – настаивал я.
Миша встал и присел на колени возле меня:
– Пожалуйста, Софрон Николаевич, скажите, что вы герой... – смотрел он мне в сухие глаза.
– Нет. Я воевал всего 5 месяцев. – невольно пот;р я свою единственную ногу.
Миша опустил лицо, сжал и разжал кулаки. Через минуту он снова поднял лицо и проговорил спокойно:
– Понимаете, Софрон Николаевич, если бы не вы, возможно, выжил бы какой-нибудь нацист... Который убил бы сотни людей. Ведь Гитлер, например, воевал во время Первой мировой, но, представляете, его никто не удосужился грохнуть! Как так можно?! – лепетал Миша, сидя на коленях. Мне было неловко.
– Встань, пожалуйста, мальчик мой.
– Пока вы не признаете, что вы герой, я не уйду отсюда. Понимаете, если бы не в совокупности смелость и мужественность каждого солдата, мы бы не победили нацизм. По вашей логике тогда никто не должен называть себя героем, ведь воевал не только он, а ещё миллионы людей! Но это неправильно... Вы все вместе и подарили нам мир, преподнесли нам его, сказали ценить и охранять его, чтобы такого больше не случилось снова. Нельзя принижать вклад любого человека, каждый является героем! – торжественно заявил Миша.
Я умил;нно смотрел на юношу, поражался его интеллекту и уму. Я думал точно так же насчёт властей, но про героев не мог согласиться. Студент кое-чего не знал.
– Я никого не убивал. Не являюсь героем.
Вздрогнул Миша и резко встал и сел на диван, видимо, самому надоело так долго сидеть.
– "Я не герой", – говорит ветеран! – процитировал меня юноша,– скажите мне, пожалуйста, а кто тогда герой?
– Тот, кто пользовался оружием и проливал кровь за Родину, – ответил я, вздохнув и смотря на старое деревянное окно.
– А вы? Вы не стреляли?
– Нет.
– Почему, Софрон Николаевич, как так можно, как вы выжили? – завопил, выпучив глаза Миша.
Я посмотрел на его лицо, до сих пор покрытое краской, и отрезал:
– Я пацифист.
– Интересно, интересно... – парень быстро достал листочек из кармана и начал что-то записывать.
– Так вы против проявления насилия, против оружия и войн как таковых?
– Да... Это меня и сгубило, – я покашлял немного, – Когда попал на военную службу, я стрелял по мишеням, тренировался... Не отказывался от оружия, ибо вреда никому не причинял. Но впоследствии во время боя я не мог стрелять в людей, не мог лишать жизни того, кто мне ничего не сделал. И вот, каждый раз приходя на базу, меня отсчитывали за полный боевой запас. Грозили мне расстрелом за неповиновение приказам. Командир роты зорко смотрел на меня и возмущался, говоря примерно следующее: "Слышишь ты, пофигист, а не пацифист, все твои товарищи воюют, отдают долг Родине, умирают и стреляют за своё Отечество и своих родных, а ты что делаешь? Самый умный что ли?!"
Доля правды была в его словах, я признаю. "Хоть пристрелите меня, но не буду", –настаивал я командиру. Во время очередного боя он не выдержал, что я не пользуюсь оружием. Подослал рядового, который зарядил в меня очередью из автомата. Прямо во время боя. В спину. Я сначала подумал, что началась атака с тыла. К счастью, он оказался не очень метким и мне впоследствии пришлось ампутировать всего одну ногу, – говорил я тихонько, будто боясь, что кто-то меня услышит. Раньше эту историю я никому не рассказывал. Мне было совестно, что рассказанное мною было довольно сухо преподнесено, в голове всё это звучало гораздо ярче и слезливее.
– Господи! Что же это такое! – сильно удивился молодой человек, – выходит, что вы воевали против нацистов, а в вас выстрелили коммунисты, вы воевали против зла, а вас чуть не убило добро?! – Миша прот;р руками лицо, – вы находились меж двух огней, в окопе, где были невинные люди, которые не знали, зачем они там находятся. Если захочешь сбежать оттуда, сбежать из окопа, находящегося на пересечении двух зол, вас убьют. Убьют либо враги, либо свои же. Вы были взаперти, вы были словно в военной тюрьме, где нет ничего святого: есть только зло, унижение и кровь, – торжественно отчеканил Миша, смотря на моё морщинистое лицо.
Мне было совершенно нечего сказать, так долго я хранил это втайне. Было невероятно страшно...
– Но подождите... – начал юноша, – это же вы спасли с поля боя около 100 человек!
– 49 – поправил я, – а, может, и меньше.
– 100! 100! Это я точно знаю, я и хотел вас расспросить об этом! Почему же вы такой скромный? Нельзя скрывать такие заслуги! – удивлялся Миша, – я ведь раньше не знал, что вы пацифист, Софрон Николаевич!
– И что с того? – смотрел я снова на окно. Мне не хотелось больше говорить. Зря я рассказал...
– Представляете, если бы все на войне перестали пользоваться оружием! Как вы! Почему что-то не поделили между собой власти разных стран, кучка бесполезных людей, а вы, простые ребята, должны воевать? Убивать таких же невинных людей? Пусть сами эти президенты, короли, цари выходят и воюют! А простые люди пусть посмотрят на это! Так и должны происходить все войны! Все люди разных стран должны выйти к своей власти и сказать, что не будут воевать! Так и не будет больше никогда никаких войн! Все люди – братья! Люди должны любить друг друга, а не воевать… Никто не должен защищать свою страну, люди должны защищать мир... Защищать всё человечество… А если и нападёт кто-то из космоса на нас, то и с ними попробовать дружить и любить их… – говорил Миша с воодушевлением, – Вы были против насилия, против оружия, против войн. Но вы смогли помочь родине и без всего этого, вам понадобилось лишь добро и смелость, чтобы вытащить столько раненных товарищей! Насколько я знаю, это было поле после битвы, которое патрулировали немецкие войска, дабы находить выживших и расстреливать их... – вспоминал юноша с задумчивым лицом, подняв вверх брови.
Каждое его слово было верным, всё было именно так.
– И вы около пяти часов, минуя вражеские патрули, вытаскивали товарищей... А в это время все остальные сидели в окопе?
Я кивнул.
– Ага!... Всё с ними ясно.
Миша резко обнял меня и снова заплакал. Было очень неожиданно.
– Великий... Великий Софрон Николаевич! Вы сделали больше, чем кто-либо другой для родины... Вы доказали, что можно помогать мирным путём, что даже во время боевых действий может быть мир, – он сел на место, – а они вас за это!... Они вас хотели убить... Чуть не убили героя! Грязная страна... Грязный советский союз... Хотели убить человека, сделавшего больше, чем вся власть вместе взятых...
– Знаешь, всё это неправда... – начал я, но, кажется, Миша не услышал, был в глубокой задумчивости...
Вскоре мы ещё немного поговорили, и он ушёл. На самом деле Миша не знал ещё кое-чего: я случайно спас несколько раненых немцев. Мне было всё равно, кого спасать, я был тогда в состоянии шока, хотел просто помочь... Всем людям. Любым... Все люди имеют право на жизнь, я не хотел никому причинять зло.
И всё-таки после того, как ушёл Миша, я был сильно обеспокоен. Мне запретили рассказывать историю, как меня ранил советский солдат... Меня не убили впоследствии из-за публичной огласки моего подвига. Отпустили с условием, чтобы я молчал: никогда и никому не рассказывал бы эту историю, это государственная тайна. Которую я нарушил.
Всё это я записываю глубокой ночью. Мне некому, кроме дневника, рассказывать всё, что случилось со мною. Надеюсь, что эти записи никем не будут найдены.
Я страдаю. Я не могу спокойно дышать. Сижу и меня бросает в пот. Давление поднимается. Голова раскалывается. Слёзы бегут из глаз, как солдаты бегут с войны... Всё это невозможно терпеть. Я не должен был рассказывать. Я не должен...

Дневник Софрона Николаевича закончился фразой "Я не должен..."

Запись, сделанная Михаилом Марли, который и опубликовал этот дневник:

Я пришёл к Софрону Николаевичу 10 мая, хотел ещё кое-что с ним обсудить. Но, позвонив в дверь, я обнаружил, что мне никто не открывал. В течение нескольких часов... Я вызвал службы, которые помогли мне выбить дверь. Софрон Николаевич висел возле окна со своей единственной ногой.