de omnibus dubitandum 119. 175

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.175. С УТРА ДО НОЧИ ДЕРЬМО ВОЗИМ…

    Бокий оставил себе кабинет на Гороховой. Пусть Урицкий, ставший князем, перебирается на Дворцовую. В апартаменты Нессельроде. Старик Карл Васильевич, поди, перевернулся в гробу.

    Бокий знал: подальше от взбалмошного начальства — всегда спокойнее. И картотека охранного управления под рукой. Бесценные бумаги. Надо, кстати, закрыть доступ к картотеке.

    Что-то многовато материалов стало исчезать. Но благо, что многие документы в сем заведении дублировались и содержались в идеальном порядке.

    Бокий, неспешно рассуждая, перебирал личные дела чекистов. Для поручения, полученного от Свердлова, нужно было найти исполнителей. Собственно, профессионалов было два. Барановский и Микулич.

    Конечно, он мог и не заглядывать в «дела»: память пока что не подводила. Но вот так, листая, можно было сосредоточиться на деталях. Барановский Ефим Григорьевич. Забавно, что он взял псевдоним по кличке, присвоенной в охранном отделении. И пытался разыскать и уничтожить собственное дело, хранящееся в картотеке.

    Хорошо, что Бокий в первый же день своего назначения изъял все дела ближайших сотрудников. Конечно, с фамилией Гибельман работать в ЧК не следует. Но жил же он с ней и участвовал в отрядах самообороны!.. Впрочем, в Киеве, где он начинал, к еврейским фамилиям относились проще. Хотя вот убийца Столыпина зачем-то сменил фамилию на Богров. Не студент университета, как писали в свое время, и не Богров, а сын небедных родителей… И страховал его, кстати, наш Барановский, тогда еще Гибельман…

    Бокий всматривался в аккуратно подшитое дело Барановского. Что-то должно быть в этом парне, если его так легко зацепила охранка. А то, что зацепила легко, было ясно видно. Кстати, он ведь не Барановский был у них, а Барановичский.

    Как бы из Барановичей. Но вряд ли дали бы такое имя… Биография, в общем, ничем особым не отличалась: еврейский мальчик из приличной семьи, отец держал аптеку, вся семья там трудилась.

    А что аптека не в центре города, так это и неплохо. Меньше суеты. Но, имея такую аптеку, никак нельзя купить дом на Подоле. И вполне приличный.

    Кстати, а кто вел агента Барановичского? Подполковник Журковский? Это странно, потому что Журковский на мелочи не разменивался. Можно, конечно, посмотреть дело господина Журковского. Охранка вела наблюдение и за своими.

    Но и просто полистать бумаги Барановского поучительно. Вот характеристики из коммерческого училища… Любопытно… Резок, груб с друзьями, вспыльчив и даже «склонен к истерике и интригам»… Рекомендовано…

    Да, рекомендации агент Барановичский, видимо, не выполнял. Не гулял на свежем воздухе, не завел себе друга-собаку, не погрузился с головой в книги. А напротив, почему-то помчался в Кишинёв. «На погром». И кишинёвский, и гомельский, и одесские погромы Бокию были известны. Сам в целях агитации не раз использовал их газетные громыхания. А что же все-таки делал там наш герой? И был ли уже тогда «агентом Барановичским»? Нет, тогда еще не был, просто входил в «Союз защиты…»

    — Разрешите? — в дверь заглянул Барановский. — Вызывали?

    — Нет, Ефим Григорьевич, — улыбнулся Бокий, — просил зайти. — Бокий прикрыл «Дело» Барановского газетой. В чутье ему не откажешь, это хорошо.

    — Был у меня сегодня разговор с Моисеем Соломоновичем, — Бокий сделал паузу, внимательно разглядывая Барановского. Тот сидел, чуть развалясь, спокойно поглядывая на Бокия.

    — Товарищ Урицкий много говорил о газетах. Плохо мы еще с ними работаем. Пишут о нас черт знает что.

    Барановский изобразил интерес. Но промолчал.

    — Надо в освещении нашей работы правильно расставлять акценты. А то получается, что мы, по милости газетчиков, вместо того, чтобы защищать население от воров и бандитов, превращаемся, чуть ли не в политическую полицию.

    Барановский наклонил голову, глядя чуть исподлобья.

    — Не согласны?

    — Это самого Урицкого волнует или шифровку прислали из Москвы?

    Такой наглости Бокий не ожидал.

    — Вас что-то не устраивает в формулировке?

    — Меня не устраивает, что мы с утра до ночи дерьмо возим и дырки в живот получаем, люди у меня от усталости в обморок падают — а кому-то в Москве, выходит, не нравится, как мы работаем?

    — Причем тут Москва? — Бокий, только что вернувшийся из Москвы, почувствовал атаку на себя.

    Это уже становилось интересным. Значит, слухи о том, что Барановский рассчитывал получить должность зама Урицкого вместо самого Бокия верны? Ну что ж…

    — Москве многое не нравится в нашей работе. Нет массовости, партизанщина какая-то… Кто во что горазд. Не выявлено ни одного агента Антанты. Что, их нет в Питере? Или за выбиванием золота мы о них забыли? Где наша агентурная сеть? Где сведения об офицерских союзах? Почему митрополит Вениамин позволяет себе воззвания и шествия по городу?

    Барановский перекинул ногу на ногу и закурил.

    — Я, кажется, не давал вам разрешения курить!

    Барановский продолжал курить, сквозь дым поглядывая на Бокия.

    — Москва требует от нас плановой работы, Барановский. То, что вы делаете сегодня, сотая, тысячная доля того, что должны делать! Город кишмя кишит шпионами всех мастей, агентами, врагами революции, а вы заперлись в своих «горячих» и «холодных», вышибаете деньгу и думаете, этого достаточно?

    — Революции нужны деньги!

    — Мы что с вами, бандиты? Как капиталисты и воры?! Революции нужны действия, нам нужно укрепить власть, защитить ее, только для этого и нужны деньги. А вы — инструмент, оружие защиты! — Бокий, наконец, отвел взгляд от его переносицы. Вернейший способ лишить человека уверенности! Даже обнаглевший от безнаказанности Барановский сник. Хотя и не до конца.

    — Если у вас есть претензии к моей работе…

    — Претензии друг другу предъявляют концерны и тресты, — перебил его Бокий, добавив металла в голос.

    — Мы опираемся на революционное сознание. Мы доверили вам важнейший участок революционной работы. И ждем, когда имя Барановский будет звучать в Петрограде так же, как звучало имя Марата в Париже! — Пусть этот провинциальный дурак потешится.

    — Не на весах мы будем взвешивать наши успехи! Время должно показать, идут за нами массы или нет! И вы — первый на линии огня, Барановский! — Бокий вышел из-за стола.

    — Я верю в вас! И партия вам доверяет!

    — Вы предлагаете мне, как Марату, потребовать двести тысяч голов?

    Барановский оказался не так прост, как прикидывался.

    — Времена изменились… — Бокий задумался.

    — Вы математикой не увлекались в детстве? Нет? А в юности? Но хотя бы до простых процентов в гимназии дошли?

    Барановский прищурил глаз, будто стараясь припомнить, что же такое простые проценты. Маска наглого исполнителя вернулась на его лицо. Бокий отметил, что она Барановскому идет.
 
    Но не это было главным. Верхним чутьем, как талантливый и натасканный пойнтер, Бокий почувствовал единомышленника.

    — Припомните, сколько жителей было в революционном Париже? И какой процент от них составляют двести тысяч голов? — Он помолчал, уставясь Барановскому в переносицу.

    — Так вот, этого процента, мосье Барановский… или вы предпочитаете, чтобы вас называли ситуайен (гражданин. — Л.С.)?.. Этого процента, уважаемый друг народа Барановский, партия считает, в Петрограде нам будет мало…

    — Я беспартийный… пока…

    — Я говорю это вам как член РСДРП с 1900 года. Я верю в вас.

    После ухода Барановского Бокий достал свой любимый блокнот хорошей английской бумаги и быстро, по памяти, зашифровал: «Истерик, кокаинист, в контакте с Урицким. Может быть использован в «O» («onis», акция, так он для себя шифровал террор). Выяснить!».

    Бокий свернул папироску, набитую крепчайшим турецким табаком, и пыхнул в нос бронзовой обезьяне, стоявшей у него на столе. Обезьяна, прищурившись, словно подмигивая, смотрела на Бокия: в одной руке — человеческий череп, в другой — циркуль-измеритель. Эта обезьяна — давний подарок Бехтерева, который считал, что Бокий мог бы стать его лучшим учеником.

    — Вся разница между нами лишь в том, что я, стараясь служить людям, иной раз прислуживаю и бесам.

    А вот он, — Бехтерев кивнул Мокиевскому на Бокия, возившегося с лабораторными колбами, в которых плавал препарированный мозг обезьяны, — наоборот. Служит лукавому! И верно служит! А людишек, использует как дрова — в топку подбрасывает. Жаль только, что гореть мы с ним рядышком будем…

    Бокий, тогда еще только что исключенный за участие в беспорядках студент-вольнослушатель, начинающий ученик Бехтерева, недооценил слова гения. Но запомнил.

    Даже не столько слова, сколько мутноватый, исподлобья, из-под косой челки тяжелый взгляд.