Мираж

Мираж

      Сколько народных песен родилось в душе русского человека, но ни одна из них так не отражает широту и простор земли нашей, лихость и удаль, тоску и грусть, горечь и надежду, любовь и безрадостность русской души, как песня о степи. «Ой, ты, степь широкая. Степь раздольная. Широко ты, матушка, пораскинулась». И не важно, совсем, не важно поёт ли её один человек под гусли, гармошку или многоголосый хор, что при исполнении кто-то в песенных строках «речного бурлака» заменит на «донского казака», а «Волгу-матушку» на что-то другое. Важно то, что этот русский шедевр всегда исполняется как сокровенная молитва, в которой иной раз, слушая её, представляется вольный донской казак, а порой прорывается протяженный стон речного бурлака. Невозможно быть русским человеком, невозможно осознать себя человеком земли, не зная, созданные русским народом, великие слова песни.

   Может быть, вам придется когда-нибудь ехать по большой степной дороге, которую называют шляхом, проложенную еще нашими предками, ходившими по ней с подводами, арбами… Шлях -- самая таинственная дорога, не похожая ни на одну дорогу в мире. Это слышал я от деда, жившего с монахами на горе Афон и ходившего в Иерусалим. Он рассказывал мне о разбойниках, гулявших по шляху в надежде на счастье; странниках, богомольцах… Сейчас я думаю, что тот мир, о котором мне рассказывал дед и который я застал уже умирающим, был тоже обычным, как и вся история наша. И только воображение тех, кого мы называем великими, хотя их владычество уносит тысячи и миллионы жизней, и невежество играющих в великих, выдают нашу историю как необычную.
   Так, если вам придется ехать по шляху и вы человек наблюдательный, вам всегда бросится в глаза перекресток с дорожной остановкой: каменной будочкой, возле которой растет одинокое дерево и стоит указатель, на котором написано полуистертое название поселка. Может вас заинтересует название поселка. Странные иногда бывают названия… «Пришиб». И вы попытаетесь отгадать, кто дал такое название: Кто его основатель? Кто живет в нем?.. Но чаще всего другие мысли отвлекут вас, и вы, поудобней устроившись на сиденье, подумаете: "Пришиб". Ну и ну!» и улыбнетесь.
   Случается, что о существовании таких поселков не напоминают даже указатели.
   Но… вдруг вам захочется увидеть такой поселок. Сойдите на перекрестке. И если вы молоды и сильны, и стоит лето  не ждите попутку, а идите пешком. Идите прямо через степь. Зачем вам дорога, если вы молоды. Вы увидите посадки, могильные курганы, балки, суходолы, овраги… Зайдите в посадку. Вас встретит чистый и свежий воздух, тишина и прохлада. Вы почувствуете, как свободно дышится и слегка кружится голова. Высокие абрикосовые деревья и крепкие дикие груши защитят вас от шума большой дороги, жары и ослепительного степного солнца, словно высеченного в густой синеве неба. Между кустами с волчьими ягодами, терном бегут узкие дорожки, протоптанные охотниками за грушами, абрикосами, грибами… Дорожки проведут вас к небольшой поляне с густой рослой и упругой травой, которую вы уже никогда не встретите в степи, иссушенную солнцем и отданную человеку. На поляне вы увидите шалаш, срубленный из веток лиственницы сторожем-огородником, а в шалаше -- спящего сторожа, крепко набравшегося с утра всякой всячины, до которой так охоч человек русский. Земля в посадке покрыта толстым слоем старых листьев. Наберите охапку листьев и присядьте на них, прислонившись спиной к дикой груше. Вы услышите легкий шорох. Это трудится под слоем листьев еж, падают поспевшие абрикосы, груши… Увидите галочьи гнезда, сверкающую паутину, как бьются солнечные лучи о листья и плывут облака. Если вы человек впечатлительный, не смотрите долго на облака. Вам захочется уйти за ними. Лучше послушайте, как звенит степная тишина, и слегка поскрипывают галочьи гнезда. Уходя, свистните. Ваш пронзительный свист вспугнет галок. И вы улыбнетесь, и вспомните детство.
   Попадутся вам по пути и могильные курганы, поросшие жесткой травой и оставленные нам в те времена, которые слышали свист стрел и дикое гиканье… Много еще таких курганов, и не скоро уйдут они с памяти нашей. На не крутых склонах кургана -- неглубокие рвы, похожие на морщины. Это следы веселой весенней воды. С каждым годом становится их все больше. И кажется, что курган, как и человек, стареет и так же, как и человек, умирает, оставляя после себя только лишь воспоминания старожил, когда-то ходивших к курганам искать счастье. У подножья кургана растет густой жилистый репейник, как бы преграждая путь любителю взобраться на курган. Часто скапливается бездомное перекати-поле, вечно гуляющее по степи, словно человеке в надежде на счастье. А вы возьмите палку и, как в детстве, размахивая палкой, словно саблей, прорубите среди репейников дорожку и взойдите на верхушку кургана. Вы увидите все тот же степной мир: овраги, суходолы, посадки… Ваш взгляд отыщет вдали и стога сена, буровую вышку, церковь и одинокую могилку, приютившую, может быть, какого-нибудь странника, на которых так щедра была земля наша. Но забудете вы и посадки, и церковь, и кто знает, что почувствуете, о чем задумаетесь, увидев залитый ярким светом жаркого степного солнца бескрайний ослепительный простор. Застынете ли, охваченные тревогой своего одиночества, и попытаетесь предугадать судьбу свою в этом таинственном мире, обратитесь ли к давно умершему в вашем сердце образу, к которому обращались наши деды и прадеды, или от восторга, что вы один на воле, приложите руки ко рту и закричите. Прокатится ваше слово по степи и рассыплется. Никто не откликнется. Только вырвется из травы испуганная птица и исчезнет. А может, станет вам грустно, как бывает грустно человеку, вдруг задумавшемуся почему-то о своей жизни. Но не стойте долго на кургане. Они не раз обманывали искателей счастья.
   Встретится вам по дороге и глубокая степная балка, скрывавшая когда-то лихих людей, об удали которых любят рассказывать древние старики, может быть и сами искавшие, но так и не нашедшие удачу на степных дорогах. Склоны балки - крутые, покрытые колючей малиной. Спускаться по таким склонам чрезвычайно трудно. Из-под земли торчат острые серые камни, а склоны часто уходят в обрыв. Не ищите обход, спускайтесь по самой крутизне, и ваш труд будет вознагражден. Вы почувствуете, как пробудится ваше сердце, когда вы зависните над обрывом, а оглянувшись на пройденный крутой путь, -- давно забытую мальчишескую гордость. Идите в глубь балки. Ее дно усеяно камнями, которые неустанная вода вымывает из склонов. Среди камней вы увидите, как пробивается к солнцу молодая поросль тополей, акаций… и не позавидуете ли вы ее желанию жить, не упрекнете ли себя? или станете оправдывать себя? Идите дальше. И перед вами раскроется мир, от которого отвернулся современный человек: густые кусты шиповника, дикие розы, сгорбленные от старости лиственницы, дикие яблони, которые поселковые мальчишки называют «кислицами», засохшие ландыши… а там, куда не достает солнечный свет, вы услышите негромкое журчание. Это говор родника, который бережливая природа, словно зная безжалостную руку человека, спрятала в самую гущу диких зарослей. Чистая и холодная вода утолит вашу жажду, придаст свежесть и впечатлительность вашим мыслям и чувствам, и вы, откинувшись на спину и подложив руки под голову, отыщете среди густых крон деревьев светлое окошко и снова увидите, как плывут облака, падают листья, колышутся от легкого ветра верхушки деревьев, вольно кружит в бездонном небе птица. И может быть, снова позавидуете птице, ветру, гуляющему по степи, и снова задумаетесь о своей жизни, мечтах… древних истинах человечества и его вековых иллюзиях о счастье. Отдохните, а потом ищите тропинку, которая выведет вас из балки на высокий бугор.
   Вашему взгляду откроется большая зеленая роща из густых садов, тополей, акаций, лип…, похожая на первозданный уголок, бог знает, каким чудом сохранившаяся в иссушенной степи… Увидите вы рощу в окружении высоких бугров. Они напоминают гигантских великанов, которые словно собрались, чтобы подумать о своей судьбе и судьбе первозданности, исчезающую с лица земли нашей, как исчезает все, что подвластно времени. Ваш взгляд долго будет блуждать по садам, пока с трудом отыщет среди верхушек деревьев крышу самого высокого дома. Вы представите просторную крепкую усадьбу, созданную нелегким трудом. Так создается все, что имеет свои традиции. Представится вам и двор с палисадником и обязательно просторный. Любит русский характер развернуться во всю ширь на свадьбах, проводах, крестинах, толоках… Подумаете вы и о доме со светлыми окнами, убранными в старинные резные ставни, о просторных чистых комнатах со старинными кружевными занавесками на окнах и вышитыми полотенцами. Не забудете и трудолюбивых хозяев. Молодого, веселого хозяина, знающего толк в мастеровом деле, и такую же молодую хозяйку, прозванную за бойкий нрав «молодицей», стариков-родителей и гурьбу внуков. Воображение уведет ваши мысли и чувства под развесистую яблоню, под которой ждут гостя-соседа, хорошего товарища, скупого на слово, но щедрого на дело, за деревянным столом с нехитрыми поселковыми дарами: грушами, яблоками, сливами, медом и тем особенно крепким напитком, веселившим наших дедов и прадедов. И скажите, что не ушла еще гостеприимная старина, которая прославила человека русского далеко за пределами земли нашей. По стройным рядам тополей, разбегающимися во все стороны поселка, вы догадаетесь об улицах, и вам захочется пройтись по широкой чистой дороге между домами, отдохнуть в прохладе тополей и посмотреть на бойких, крепко загорелых поселковых мальчишек, гоняющих босиком мяч или играющих в цурки. Между ивами с зелеными пышными шапками, которые как бы кланяются земле, сверкнет полоска воды, и вы вспомните речку с прозрачной и свежей, как в роднике, водой, крутыми, высокими берегами, поросшими сочной зеленой осокой, камышом и лугом. Кружащая на одном месте стая галок и голубей наведет вас на мысль о церкви, и вы задумаетесь… Впрочем, спускайтесь с бугра.
   Может быть, вы подумаете, что встретите шумную веселую кампанию молодых парней и девушек в расшитых костюмах, с гармонистом, идущих в балку отдыхать. Никто не встретится вам. Только у подножья бугра вы увидите большой двухэтажный деревянный дом, рассыпающийся от старости. Это дом бывшего помещика, от которого и пошло, наверное, название поселка. Загляните в дом и побродите по его пустым комнатам. Вам придется по пояс шагать в бурьяне, пока вы доберетесь до разрушенного крыльца. Старые ступеньки скрипнут, словно от боли, когда вы будете подниматься по ним. Шарахнется в пустое окно одинокая приблудная птица, потревоженная шумом ваших шагов, да стукнет от ветра покосившаяся ставня. Вот и все поселенцы дома, в котором когда-то звучали человеческие голоса, жили беды и радости, словом, все то, что вы встретите в любом доме, звенел детских смех. Вспомните ли вы о нем? Или по привычке, махнув рукой, промолвите «А… помещики…» и выйдете, не задумавшись об их судьбе. Или, вспомнив одинокую могилку в степи, вы вдруг почувствуете грусть по всем ушедшим. Недалеко от дома вы увидите небольшое стадо коров, жадно выщипывающих жесткую траву с иссушенного луга, бывшего когда-то местом кулачных боев, задорных частушек, кормильцем…, и пастуха-старика, сидящего под одинокой акацией. Если вы окликнете его, он посмотрит в вашу сторону, приложив дрожащую руку козырьком к морщинистому лбу, а не окликнете, он так и будет сидеть, согнувшись, с опущенной головой и думать о том, о чем думают все старики. Сравните картины великих мастеров о пастухах и пастушках с увиденным. Все сравните. Не мелькнет ли у вас мысль, как всегда далеки были великие от жизни. Присядьте со стариком и расспросите его о поселке. Он долго будет молчать, постукивать палкой о землю. И вам покажется, что он немой. Он не немой. Он отвык от слов большой жизни, из которой вы пришли. Вы почувствуете тяжесть на сердце от его длинного тоскующего взгляда, словно заблудившегося в жизни, высушенного горечью голоса, рассказа о поселке и часто повторяемых слов «жизнь… жизнь…». Случится, что вы примете его за одного из тех вечных стариков, которых называют «юродивыми», «пришибленными», и которых всегда рождала великая Русь, словно в насмешку своему величию, и не поверите его рассказу. Пройдитесь тогда по улицам поселка.
   Все та же тропинка проведет вас по шаткому деревянному зияющему дырами мостку, перекинутому через речку, бывшую когда-то в силе, судя по крутым, высоким берегам и могучим вербам, все еще цепляющимся иссохшими корнями за иссохшие берега. За речкой встретится вам колхозная контора -- низкорослое покосившееся здание, похожее на сторожевую будку и выкрашенное в густой коричневый цвет, с флагом на фронтоне, украшенном еще вдобавок плакатом с диким краснолицым и улыбающимся молодцом, на которых крепко набили руку иные подручные от искусства. Возле конторы возвышается гора деревянных ящиков, стоят барак, просвечивающийся словно решето, с дустом и другой всячиной, ферма с раскрытой крышей. Вы не услышите веселой песни, шутки, а увидите спутанное травой поле, да две-три фигуры, пропалывающие грядки. Что подумаете вы, глядя на умирающее хозяйство, может быть некогда славившееся на всю округу садами, прудами с рыбой, бахчами, конным хозяйством, трудолюбием рук, задорным словом… Тропинка выведет вас на окраину поселка, к оврагу, куда свозят мусор с поселка, небольшой поляне, по которой бродит привязанный телок. Если вы родились в поселке, то вам вспомнятся зимние овраги, забитые чистым снегом, в которых поселковые мальчишки строили крепости из снега, играли в снежки, катались на санках, а, вернувшись домой, засыпали крепким детским сном, вспоминая задиристых товарищей. Идите дальше. Вместо просторных чистых улиц с бойкими поселковыми пацанами, которых вы надеялись увидеть, стоя на высоком бугру, вы увидите узкие пыльные улочки. Они поразят вас своим безмолвием и отсутствием живого слова. Вы окажетесь в окружении домов с дряхлеющим обветшалым видом запустения, который приобретают они, когда из них навеки уходят хозяева. Вам станет грустно от задыхающихся в жаре и пыли тополей, акаций, дощатых падающих заборов, зарастающих бурьяном, которым так щедра земля наша, вымирающей сирени в палисаднике. С недоумением посмотрите вы вокруг и с надеждой увидеть то, что представлялось вам на бугре. Но сколько бы вы не смотрели, вы увидите только тот мир, который природа возвращает себе, когда его отталкивает рука человека. И может быть, воскликнете вы: «Полно. Да так ли это?» И ответите: «Так». И поймете, что нет ничего обманчивей на свете нашего воображения.
   Вдоль улиц стоят лавочки, прикрытые целлофаном, чтобы не отсырели доски. А на лавочках сидят старики, прижавшись к забору. Сидят они, согнув спину и опустив как бы в поклоне голову земле. Изредка они поднимают голову и устремляют взгляд вдаль, словно отыскивая ту дорогу, по которой им скоро придется уходить. Вы их встретите на каждой улице. Куда бы вы ни пошли… Одеты они в фуфайки, телогрейки, поношенные шинели, валенки, бурки… во все то, что осталось на старость. Вы увидите их морщинистые лица, будто иссеченные рубцами, такие же морщинистые руки, некогда знавшие силу, и глаза, похожие на замерзшие ледяные проруби. Глядя на них, вы подумаете, что когда-то и они были молоды, веселы, гуляли на свадьбах, крестинах, толоках… Работали, отдавая силу и молодость взамен иллюзий, приобретая несуществующие блага и такой же несуществующий мир, который они передавали своим сыновьям. Вы встретите среди них плотников, столяров… всех тех, кого владыки называют народом, создавая их плотью империи и державы и защищаясь их же плотью от других владык, тех, кто строил великолепные замки, хоромы, но никогда не жил в них, выращивал хлеб, добывал соль, но не распоряжался плодами труда своего. Они долго будут смотреть на вас уставшими глазами, из которых уже уходит жизнь, и словно спрашивать, а не видели ли вы их сыновей в городе? Знают ли они, как тяжело им здесь? Некому смотреть за хозяйством, валятся дома, и никто их не поправляет, и они скоро умрут. Если вы пройдете по улицам вечером, вы увидите, что они все также будут сидеть на лавочках и не заходить в дом, так как давно отвыкли уже от своих домов и привыкли к лавочкам под акациями, тополями, сидя на которых они ожидают письма, телеграммы… и, не дождавшись, умирают. Сядьте возле них и поговорите. Только не переубеждайте их. Не разрушайте их мысли и чувства. Вы услышите их тихий немногословный мир, от которого так далеко ушла большая жизнь, дерзко вторгающаяся в тихие уголки наши, какими длинными, окольными путями вела их жизнь к старости. Вы поймете, что они уже ничему не верят и не поверят, что давным-давно забыли они о прекрасных легендах, о счастливой человеческой жизни, смирились с тем, с чем вы еще не можете смириться, и что умрут они, так и не поняв, кто и зачем привел их в этот мир.
   Зайдите в дом и посмотрите, как они живут. Откройте калитку. Словно вымершим окажется двор. Лишь некогда прочные постройки сарая, навесы от дождя, сеновалы…, которыми заботливые хозяева заполняют свои дворы и которыми они когда-то гордились, говоря: «А что, кум! У меня покрепче будет!», напомнят вам о том, что здесь была широкая хозяйская жизнь. Вы увидите собачью будку и почти ослепшего незлобивого пса, откликавшегося на кличку… «Джульбарс». Велика у людей любовь к великим именам, кличкам. Двор окажется в кучах слежавшегося песка, щебня, прогнивших досок, старого шифера, черепицы…, которые владельцы приготовили давным-давно, чтобы отремонтировать дом с сыновьями. Но сыновья не приедут. Они приедут только на похороны. И только после похорон поправят хозяйство, продадут и уедут, забыв и поселок, и дом, и могилу батька. Постучите в окошко веранды и заходите. На веранде, скроенной из легких досок легкой рукой, вы найдете старую прялку, и вам представится тихий зимний вечер и молодая хозяйка, прядущая шерсть, тумбочка с оторванной дверкой, из которой падают учебники, игрушки, давно забывшие теплоту детских рук. Напротив веранды находится кладовая с полками, где стоят поржавевшие керосиновые лампы с разбитыми стеклами, пустые стеклянные банки и большой деревянный ящик с железной защелкой, куда складывают накопившиеся за всю жизнь вещи: пальто, шали, изъеденные молью… Вот и все их богатство. Комнаты окажутся в небольшом убранстве: дорожки из ряднины, вытканные еще на приданое, резной намысник, где ваш взгляд найдет потемневшие упаковки с таблетками, на которых чья-то добродетельная душа написала «от сердца», «от головы», и которые, судя по пыли на них, никогда не открывались, фотографии в старинных рамках на стене, выгоревшие бумажные цветы на подоконниках, и иконы с лампадкой в углу. Многое увидите вы. Но никогда не увидите портреты владык, которые часто встречаются в учреждениях, называемых народными, как называют народным все, что не принадлежит народу. Вспомнится ли вам разрушенный помещичий дом, и не скажете ли вы себе: «Так ли все изменилось…?» Если вы приглянетесь хозяевам, вы услышите тихое слово «сынок», но не увидите слез, высушенных тоской и нечастыми письмами. Вам покажут фотографии сыновей и расскажут, какими они были в детстве, без обидных слов и горьких упреков. И о чем подумаете вы, слушая рассказ и глядя на этот мир, который тоже когда-то станет вашей жизнью? Не мелькнет ли мысль, почему так бедна земля наша на истинное благородное величие, но щедра на бездушие и невежество?
   Выйдя на улицу, вы увидите всю ту же прекрасную синь неба, словно вытканную чьей-то сострадательной рукой, чтобы скрасить наши горечи и несчастья. Увидите вы и бегущие облака, тающие на горизонте, будто умирающие. Они как бы напомнят, что они тоже не вечны в этом мире. А может быть яркое жаркое солнце, которому безразличен раскинувшийся под ним человеческий мир, вызовет у вас мысль: как велика несправедливость вселенной, дающей человеку право любоваться ей, но не владеть. Или, вспомнив беды, которые принес человек земле нашей, задумаетесь, что природа поступила мудро, сделав человека смертным. Не думайте долго. Вам не разгадать всех тайн. Спросите у стариков, где центр поселка. Центром в поселке называют обычно небольшую площадь, окруженную магазинами, больницей, бусугарней (поселковая пивная)…, словом всеми заведениями, без которых не обходится ни один народ, ни один город. Старики долго будут смотреть вам вслед. И если вы обернетесь, вы увидите, как они прощально машут руками. Так прощались они, провожая сыновей, уходивших в большую жизнь. Не сожмется ли ваше сердце от боли, когда вы подумаете, что уже больше никогда не встретитесь с ними на этой земле. И не захочется ли вам вернуться к ним, чтобы запомнить уставшие руки и глаза, похожие на замерзшие проруби. Или подумав, что ничто не возвращается на круги своя, что все, что делается - делается к лучшему, что жизнь - это вечный круговорот - успокоитесь этими чужими мыслями, которые, бог знает, по каким причинам называют великими истинами, хотя от их величия человек не становится великим, а только оправдывает свои мысли и поступки. К центру вас будут вести все те же пыльные улочки с постаревшими от жары, дождя, стужи тополями, акациями. На улочках вам попадутся почерневшие срубы колодцев, поставленные еще основателями поселка, давно ушедшими с этой земли. Вдруг вам захочется, как в детстве, перегнуться через сруб колодца, чтобы увидеть свое отражение в воде. Вы не увидите его. Вода покрыта старыми листьями. Стены затянуты паутиной. На покосившемся вороте болтается чудом уцелевшая поржавевшая цепь, тронув которую, вы услышите тихое звяканье. Вокруг колодца растет бурьян, жертвой которого становится все, заброшенное человеком. Поближе к центру улочки станут шире и чище, лавочки исчезнут, дома покрепче: каменные с высокими заборами и воротами, окнами, закрытыми диким виноградом, проходя мимо которых человек любопытный всегда испытывает особое неудовольствие. Попадутся вам и колонки с жесткой, словно обжигающей водой, тротуары: бетонные плиты, уложенные поселковыми умельцами в том состоянии, которое почти никогда не покидает человека русского, и вошло в такую привычку, что, кажется, и рождается он в этом состоянии.
   Не доходя до центра, вы увидите стадион с футбольным полем, беговыми дорожками, хоккейными воротами, баскетбольными и волейбольными площадками, свидетельство того, что поселку не чужд и спорт. Однако заросшее все тем же нашим бурьяном футбольное поле и крепко вытоптанная широкая извилистая дорожка, ведущая от стадиона к красному кирпичному зданию с вывеской «Чайная», которое в поселке называют бусугарней, говорит и о том, что в поселке предпочитают занятия более существенного рода. Возле стадиона стоит небольшая трибуна, предназначенная для поселкового начальства, появляющегося перед народом в то время, в которое не появиться нельзя. Такие трибуны часто строят на один манер. Что поделаешь! Такова уж рука нашего мастерового, привыкшего больше ладить с крепким напитком, чем с древним ремеслом наших дедов и прадедов, возводивших терема, церкви… Низ трибуны с трех сторон обшит досками и пуст. В нем можно прятаться, что удобно для поселковых мальчишек, особенно любящих играть в широко известную, но печальную игру  войну. Может быть, вам удастся увидеть бегающих по стадиону, вокруг трибуны мальчишек с веселыми лицами, веселыми криками, деревянными автоматами, пистолетами, шашками, как они в шутку убивают друг друга, словно нет у них другой игры. Посмотрите, с каким азартом они стреляют друг в друга, рубят… Не правда ли, грустная картина. И вряд ли вы найдете ее на полотнах художников. Они предпочитают картины более серьезные. А не почувствуете ли вы еще большую грусть, если вам случится увидеть на трибуне странную фигуру. Она размахивает руками перед стадионом и выкрикивает какие-то слова. Вы никогда сразу не догадаетесь, кто это? Понаблюдайте за ней. Она окажется похожей на артиста, репетирующего непонятную роль. И вы бы поверили, если бы вместо трибуны была сцена. Можно принять ее и за пьяненького, часто путающего свое место в жизни. А порой за чудака-человека, решившего повеселить себя от скуки, или высказаться о том, о чем высказывается человек русский, когда у него крепко накипело на сердце. Все это не так. Это юродивый или, как говорят, «пришибленный», которого вы встретите в любом поселке. Бог знает, откуда они берутся и приходят на землю нашу. От деда я слышал, что это люди, обиженные богом. Рассказывал он о них с жалостью и грустью, со всеми теми чувствами, которые, как я понял, говорили о его большой и доброй душе, воспринимавшей беды человека на этой земле, как его испытания перед уходом в другой мир. Может быть, придет вам на память старинная и печальная легенда о вечной борьбе дьявола и бога за душу человека. И спросите вы себя: кому подвластна душа человека в нашем мире? почему так непрочно устроен наш ум? Не вызовут ли эти мысли у вас страх? Не позавидуете ли вы помутившемуся уму юродивого? Или как человек равнодушный  равнодушно посмотрите на беснующегося человека среди чистого светлого ясного дня, вздохнете, скажете: «Слава богу, что я не такой…», а то, насмешливо улыбнувшись, промолвите: «Бог и дьявол. ХМ.», и пойдете дальше.
   Заасфальтированная дорога, которая неожиданно появится под вашими ногами, уставшими от кочек, выведет вас к железнодорожному вокзалу: невысокому крепкому зданию из кирпича. Построено оно еще в то время, которое помнило молчаливых станционных смотрителей, умиравших в одиночестве на российских сонных полустанках. Судя по волнистым стенам, здание несколько раз перестраивалось, но, как говорят, в люди так и не вышло, впрочем, как и многое у нас на Руси. Зайдите в вокзал. Вы увидите тесное помещение с окнами, одетыми в решетки, которые очень любят сильные мира сего, стены, выкрашенные красным цветом, который тоже по вкусу все тем же сильным мира сего. Вдоль стен расставлены фанерные лавки с исписанными спинками, на железных ножках с железными исцарапанными подлокотниками. На стене висят круглые электрические часы с вечно запаздывающими стрелками, картина, где нарисован стол, а на столе  разрезанный арбуз и дикая утка, сочетание, которое уже давно не увидишь на столе русского человека, привыкшего сейчас только хлебосольничать. В углу, который вызывал особое пристрастие русских писателей, описывавших жизнь бедных чиновников, стоит электронный кассовый аппарат. Трудно понять, зачем его поставили. То ли для украшения, чтобы разрушить грустное впечатление, то ли для того, чтобы напоминать желчным лицам, что не все у нас лыком шито, что век могущественного атома не чужд и нам. На аппарате на веревочке болтается табличка, так въевшаяся в наши души, что мы даже приходим в шоковое состояние, если не видим ее на дверях наших столоначальников. Рядом с кассовым аппаратом на деревянном табурете  оцинкованный бачок с водой и алюминиевой кружкой, прикрепленной небольшой цепочкой к дужке бачка. За окном «Касса» спит немолодая женщина с уставшим лицом, положив голову на кипу амбарных книг, а на лавках  пассажиры, ожидающие поезда, который, судя по словам дежурного, бог знает, когда придет и придет ли вообще. От дежурного вы услышите о вечно опаздывающих поездах, пассажирах, которых он назовет бестолковыми, жалобы на жизнь,  обо всем том, что расскажет вам русский человек в том положении, из которого его не вывели ни один великий, никакие эпохи, называемые тоже великими. Вы поймете, как бедны его представления о жизни, как груб язык и ум. В его голосе вы услышите голоса всех подневольных, которых Владимир обратил в христиан, Петр Первый  в европейцев… Может быть, почудятся вам их лица, глаза… И не зададитесь ли вы снова вопросом, почему судьба обрекает одних на жизнь станционных смотрителей, ремесленников, а другие становятся владыками, великими… Не покажутся ли вам миражом великие идеи, пытающиеся устроить земное счастье. Вспомните, сколько жестокости и крови приносили они. Или промелькнет у вас более глубокая мысль, что великие идеи о земном счастье слишком рано приходили на нашу землю, как и их создатели. Выйдя из здания, вы увидите маленький сквер с акациями. Среди акаций находится большая отбитая гипсовая чаша, заполненная мутной водой, которая покрыта разным хламом. В середине чаши стоит гипсовый обрубок - остаток фонтана. Вокруг чаши  лавки с отломанными спинками, на одной из которых спит, уткнувшись в сиденье, мужчина в разорванной железнодорожной спецовке, видимо, станционный рабочий, пришедший недавно из бусугарни. На привокзальной площади  клумба с высохшими и забытыми цветами, обложенная красным кирпичом, автобусная остановка, на которой валяется железный каркас будки. Словом, куда бы вы ни обращали свой взгляд, вы увидите всю ту же нашу разрушающую бедность, глядя на которую, невольно испытываешь стыд, что ты человек. И не этот ли стыд заставляет русского человека лепетать перед иностранцем, а иной раз разражается в купеческую вакханалию перед своим соотечественником. С привокзальной площади узкая бетонированная дорожка приведет вас к длинной постройке, одна половина которой выложена кирпичом, другая сделана из досок. Над постройкой висит густая тяжелая пыль, сквозь которую вы с трудом увидите солнце. Это заготзерно. Возле большой разгрузочной площадки стоят высокие многотонные пульмана с зерном. Пульмана с площадкой соединяют широкие доски, по которым рабочие таскают мешки. Лица и одежда рабочих покрыты пылью, волосы всклокочены. Они хрипло выкрикивают, когда поднимают и разгружают мешки, часто бросают работу, откашливаются, вытирают руками лоб, садятся на деревянные ящики и достают вино… Пройдитесь по поселку и вернитесь снова к заготзерно. Вы увидите ту же самую картину. Эти люди будто замкнуты в мир густой пыли, к которому они уже привыкли и из которого не видят выхода. Как много еще таких мирков на земле нашей. Они словно не подвластны времени, словно бессмертны. Умирают эпохи, умирают их создатели, а мирки остаются. И не они страшны, а их вечность. Прислушайтесь. Вы услышите шум времени, которое уносит силу и молодость этих людей. Вы увидите, как разрушаются их лица, глаза… И не эти ли мирки, сонные полустанки порождают печально известную привычку у русского человека «быть во хмелю». Не этот ли труд, который почему-то у нас называют облагораживающим душу, не возвышает человека, а превращает его в подручного человека. По деревянному настилу, сделанному из шпал, которые уложены между железнодорожными рельсами, вы пройдете к большому строящемуся зданию. На его стенах висят транспаранты с призывами, на которые уже давно махнул рукой человек русский. Жест, как известно, чисто наш. В последнее время он приобрел большую популярность, впрочем, как и слова, сопровождающие подобные жесты. За строящимся зданием вы увидите здание поменьше и очень старое «Депо», как и все в нем, -- кузница с поржавевшим кожухом, токарный цех с деповскими станками (ДИП – догоним и перегоним), слесарная мастерская, паровозная яма с паклей и мазутом. Возле «Депо» -- путевые тупики с паровозами, окна которых забиты досками, вагонные платформы… Если вам захочется поговорить с начальником депо, вы услышите то, о чем можно догадаться, глядя на слесарей, токарей в шахтерках, пропитанных соляркой, среди которых вы найдете молодых парней, старое, словно допотопное оборудование, сохранившееся только благодаря русской смекалки, которая пошла от нашей бедности, заплатанную крышу, тормозки рабочих, засыпанный металлическими стружками пол, умывальник, сваренный из толстого листового железа, умирающие в закопченных гарью окнах солнечные лучи… И неужели вы не поймете, что прошлое, которое так блистательно заклеймили наши не менее блистательные историки, так и не ушло в прошлое.
   За пропахшей паровозным дымом посадкой, которая тянется вдоль железнодорожного полотна, убегающего к шахтам, находится парк с невысокими и редкими, словно болезненными кустами сирени. В парке вы не увидите аллей, беседок… А догадаться, что это парк, можно по входу, сделанному из двух выструганных и выкрашенных бревен, вкопанных в землю, к которым прибита перекладина. С перекладины свисает проволока с небольшой доской, где указано, что это парк, и обычно громкое название… «Победа». Разбивают такие парки по привычке, которую завел у русского человека еще Петр первый. В середине парка стоит летний клуб с дощатыми стенами, на одной из которых канцелярскими кнопками приколота афиша: лист бумаги с названием кино, началом сеанса. Недалеко от клуба встретится танцплощадка, огороженная металлической сеткой. За сеткой расположено деревянное покосившееся полукружье для поселкового оркестра. А через дорогу от танцплощадки -- известное всем в поселке здание. Среди других зданий: больницы, дома быта, продовольственных и промышленных магазинов это здание отличается крепкими стенами, новой крышей из шифера, большими светлыми окнами, дверьми, сшитыми из толстых досок. Это -- бусугарня. Откуда пришло это слово -- бог его знает. Много на Руси слов не русских, впрочем, не только слов… Открыв дверь, вы увидите просторное помещение с высокими потолками. В углу стоит металлическая никелированная вешалка с шахтерками рабочих: спецовками, фуфайками, телогрейками… Стены до половины выкрашены краской, которой красили в Российской империи дома для душевнобольных. Другая половина стен -- в сюжетах из народных русских сказок… Илья Муромец и Соловей-разбойник… Глядя на лицо народного героя, вы поймете, что его создатель не столько знаком с народным героем, сколько -- с любителями крепкой выпивки. За небольшими столиками с пластмассовыми потрескавшимися покрытиями, уставленными пивными кружками, гранеными стаканами, пластмассовыми канистрами, банками и даже полиэтиленовыми пакетами, заполненными пивом, сидят мужчины, женщины. На столах… Стоит ли говорить, что на столе у человека пьющего. На полу валяются окурки, бумага… все то, что порождают подобные пиршества. За массивным холодильником с большими витринами, за которыми ваш взгляд отыщет лишь то, что называют пустотой, стоит массивная буфетчица с красным распаренным, словно после бани или крепкого вина лицом и, скрестив массивные руки на массивной груди, прикрытой замасленным коротким фартуком, покрикивает на пошатывающихся рабочих-грузчиков. Покрикивает она тем тоном, который присущ всему торговому племени, и словами, оставленными нам, как говорят, еще татарами. Пройдитесь по узкому между столиками проходу, где вы встретите стоящего на коленях человека, собирающего рассыпанные сигареты или мелочь, и спросите у буфетчицы чаю. В ответ вам раздастся громкий хохот. Не спешите уходить. Вы услышите громкие раздражительные голоса, сопровождающиеся крепкими ударами кулака, а то и головы об стол, болезненный смех человека с дергающимся лицом и трясущимися руками, спутанные звуки гармошки то ли барыни, то ли цыганочки и такую же спутанную песню, которую поют с таким чувством, будто это последняя песня, непонятные споры, заканчивающиеся обычно дракой или треском разрываемой рубахи, что вообще в черте русского характера, который выказывали и наши владыки не только перед соотечественниками, но и иноземцами, разнося молву о загадочном славянском характере. Вы увидите спящего за столом или у стены пенсионера, отработавшего свой век смазчиком в депо и заслужившего от государства пенсию в несколько гроше, или молодую женщину… Кто знает, что снится им? По каким причинам заглянули они в это здание и надолго ли останутся здесь. Может, не найдут они больше другой дороги. А кто ее покажет? Да и не в природе русского характера сворачивать с выбранной дороги, что уже не раз доказывала история. Увидите вы и яростно танцующего во всю ширь расхристанного деповского парня, на которого никто не обращает внимания. Трудно понять, что он танцует. На его лице веселое выражение, он пощелкивает пальцами, подмигивает, выкрикивает «Эх!» и пускается вприсядку, громко хохочет, когда сбивает какого-нибудь пьяненького. Что ему. Он пока молод и силен. Рядом с ним топчется старик с обиженным, как у наказанного ребенка лицом. Чтобы не упасть, он держится одной рукой за стол. Иногда он пытается пуститься вприсядку, но давно отслужившие ноги не слушаются, и он падает, вызывая у парня презрительную улыбку, который не понимает, что скоротечна жизнь, что быстро старится человек, что не далеко то время, когда он сам станет стариком и коснется его людское равнодушие и презрение, как касается оно всех, утерявших силу и молодость… В бусугарне встретится вам и молодой человек, но с лицом больного старика, затухающим взглядом в обдерганной с чужого плеча военной шинели или габардиновом пальто. У него больное сердце, печень.. Часто с ним случается белая горячка. Его несколько раз лечили, а потом, как принято, махнули рукой, не забыв при этом успокоить свою совесть, сказав: «Горбатого могила исправит». У него нет жены, детей, дома… Летом он спит в посадке, а когда наступают холода -- в деповской кладовой на пакле. Он давно забыл степь, балки, курганы и живет одним воспаленным воображением, которое не дает ему отдохнуть и во сне. Ему часто снится, что его мучают, убивают… Может быть, кто-нибудь и позавидует его снам… Он бродит между столиками и просит на водку. Редко кто даст ему выпить. Он и сам это знает, но просит. Подойдет он и к вам. И если вы купите ему вина, он скажет, что он еще не конченый человек, что завтра… бросит пить, устроится на работу в депо или на шахту, женится, построит дом, словом, он расскажет о том, что уже никогда не сбудется. Это -- мечтатель. И как многие мечтатели, он все больше станет отдаляться от реальной жизни. И кончит тем, что найдут его в петле или замерзнувшим под забором. Так и уйдет он с этой земли, как уходили многие подобные ему, не испытав любви ни к земле своей, ни к женщине, не услышав слов «отец». Обратит ваше внимание на себя и человек, вокруг которого раздаются взрывы хохота. Это -- русский самородок, а проще -- поселковый весельчак, известный в округе… как Абалдуй. Он рассказывает выдуманные им самим байки и дерзкие анекдоты. Послушайте их. Вы услышите грубое, но гордое и живое слово, смело выступающее против ханжества и цинизма, подлости и равнодушия владык наших и их поденщиков. Глядя на смеющиеся лица, вы поймете, что этот… Абалдуй -- талантлив, потому что простой русский человек редко смеется в угоду другому. Он смеется, потому что ему весело. Может быть, судьба готовила этого человека в великие артисты. Но, как случается на все той же нашей Руси по все тем же нашим причинам невежества большой город выставил его за дверь, и пришлось уйти ему на каракубу слесарем: катать вагонные пары и ремонтировать разбитые пульмана. Узнав его судьбу, вспомните, как много великих желаний умирало на земле нашей, так и не увидев свет. Как тяжело и мучительно пробивало себе дорогу все доброе. Изгонялись и не признавались таланты. Так может быть проклята земля наша? -- воскликнете вы. Или… впрочем, нелегко отгадать мысли русского человека даже тогда, когда он видит смерть близкого. Задумавшись, вы не увидите, как подойдет к вам женщина с ярко накрашенными глазами, губами и улыбкой, по которой вы догадаетесь, что это поселковая гулящая… Ляптя. Ее часто можно видеть в бусугарне, посадках, на речке, ставке в привычном окружении. Возле магазина «Вино» с авоськами, забитыми винными пустыми бутылками, спящей возле клуба или в парке, а то и у собственного дома на лавочке. Она уже смирилась с уходом мужа, детей, словами, которые в широком обиходе у наших мужчин, насмешками молодых парней, приглядывающихся к ней с особым желанием, угрозами поселковых женщин, на которых она давно махнула рукой, зная, что, кроме таскания за волос, ничего больше не будет, побоями, от которых у нее под глазами нередко тяжелая густая синева, смехом. Странная природа нашего смеха. Русский человек смеется даже тогда, когда другому больно. Живет она одна, так как каждый день принимает известную гурьбу гостей и пользуется даже особым почетом, на который не скупятся и мужчины семейные. Так уж заведено, что и наши добродетельные владыки не отказываются от услуг других женщин, не испытывая при этом ни угрызений совести, ни раскаяния. Чаще всего этот порок возводится в благодетель. Всмотритесь в ее изможденное, словно затравленное выражение лица, подергивающиеся высушенные губы, нервные тики, и может быть, вам удастся рассмотреть сквозь преждевременную старость мягкие и прекрасные черты русской женщины, по понятным причинам опустившейся в этот омут. Горько ли станет вам, что никогда не вернется красота эта. Что ушла она не по воле одной Ляпти, бывшей когда-то веселой деревенской девчонкой Настей… И кто виноват. Никто, потому что еще глух и дик наш земной мир. А если женщины и избегают этого омута, они все же большей частью становятся грубыми и не ласковыми, как становится грубым и не ласковым все на Руси, к чему не прикасаются добрые и заботливые руки. Оставшись дольше в бусугарне, вы увидите бывшего толкового мастерового, строящего из спичек при помощи одного только перочинного ножа причудливый теремок, который он тотчас спустит за кружку пива буфетчице, молодых парней, вернувшихся из армии и тюремных лагерей, играющих в карты на деньги и выискивающих какого-нибудь мужичка, чтобы, как говорят в поселке, отвести душу, ссыльного -- древнего старика, давно забывшего, за какие такие грехи его выслали из столичного города, словом, вы найдете всех тех, кто не поладил с самим собою, жизнью, и, отчаявшись найти умное и отзывчивое слово, плюнул на все и пустился гулять, утешая себя чужой и оскорбительной для человека мыслью, что человек -- смертен. Как глубоко вкоренилась эта мысль в душу русского человека. И не она ли указывает человеку его ложное место на земле. Не из-за нее ли рождаются дурные страсти и желания, обрекающие человека на глухоту и немоту к страданиям и бедам себе подобных. Встретится вам и поселковый философ, впрочем, не далеко ушедший в своих мыслях от некоторых современных известных философов. Он ругает вождей, начальство, политику… все то, что ругают все, только на свой лад и мечтает о добром вожде, как мечтали в Российской империи о добром царе-батюшке. Часто я слышал эту мысль… добрый царь-батюшка, но слышал и другую, что нет явления более уродливого, чем человек, облеченный огромной властью, но невежественный. Что ему человек? Он думает об империи, державе, революции, войне… восхвалениях. Ему хочется быть выше Цезаря, Македонского, Чингисхана, Наполеона… В кабинетной тиши он с пристальным вниманием рассматривает их лица, а стоя перед зеркалом, копирует их выражения лица, глаз, улыбок, не понимая, что может стать только их копией, но не оригиналом. Бог знает, откуда эта бесчеловечная жажда власти над человеком. Может быть, по все тем же причинам невежества, из которых так и не вышла наша Русь, и кто знает, когда выйдет. Если вы еще задержитесь в бусугарне, то многое услышите, но есть в поселке места и поинтересней.
   Выйдя из бусугарни, вы снова увидите бескрайнюю синь неба, ярко играющее солнце, а, устремив взгляд на бугры, -- степь, балки, суходолы, могильные курганы… Может быть, вам почудится, как шумят облака, скользя по глади неба. Или легкий звон при ударе солнечного луча о листок тополя. А то и дыхание степи, похожее на дыхание моря. Всмотритесь в этот мир, который бог знает, кто подарил нам в надежде, что мы воспитаем в себе великодушие и благородство и с тем же великодушием и благородством отнесемся к этому миру и к себе подобным. Но, увы, наша история подтверждает совершенно обратное… И не захочется ли вам уйти в степь или в бескрайнюю синь неба и исчезнуть в них навсегда, как исчезали навсегда те, кто по древним преданиям видел лицо Истины. Возможно -- я не прав. Но такие мысли часто нагоняла на меня тоска, когда я понимал, как жесток и безрассуден человек, что все титанические усилия человечества к гармоничному и счастливому обществу кончались неудачами. И что я -- одиночка -- могу изменить к лучшему в этом мире. Справедливо сказано, если Разум не восторжествовал до сих пор, то почему он должен восторжествовать сейчас. Кто знает, как вы отнесетесь к этим мыслям. «Так устроен мир, -- возможно, скажете вы, -- и не мы его создавали, и не нам его менять». Тогда идите к самому центру поселка. Вы без особого труда найдете его, так как наши градостроители обладают удивительной способностью, которая стала нашей национальной способностью, они строят в центре все, что можно только построить: магазины, столовые, базар; «Дом быта», больницу, почту, клуб, школу, поселковый совет… Кажется, ни один город на Руси не избежал подобного нашествия учреждений и заведений и страсти архитекторов тащить в кучу все, как тащил в свою усадьбу небезызвестный герой нашего великого русского писателя. Бог знает, откуда пошла эта привычка. Может от наших прадедов-путешественников, любивших отдыхать за границей, и, насмотревшись там всякой всячины и возвратившись в Россию, вводили разного рода новшества, мало думая, подойдет ли это русскому человеку и воспримет ли он его. Впрочем, это касается и нашей духовной жизни, наполненной разными идеями величественных вождей, мессий, освободителей, пророков, прорицателей, авантюристов… и других вершителей человеческих судеб, пророчествующих о счастье народа и втягивающих наш народ в воплощение этих нравственных идеалов, которые становятся кровавыми идеалами. И не потому ли становятся, что эти идеи выросли не на русской почве, не душа русского человека вынашивала их. Мечом и огнем насаждалось христианство на Руси. Кнутом выстраивал на земле нашей Петр первый европейский дом. Рядом с одноэтажным деревянным зданием «Больница», похожем на барак довоенных ударников-строителей, со стен которого отваливаются огромные куски штукатурки, так что здание оказывается в окружении глиняных куч, вы увидите новое кирпичное здание с чистым двором, огороженным деревянным штакетником. Во дворе все те же наши очереди стариков, пришедших за справедливостью… справками, без которых они не получат ни угля, ни дров, ни шифера…, словом ничего. Поговорите с ними. И вы лишний раз убедитесь, что судьба простого русского человека ни на йоту не изменилась со времен Владимира, что она - непрерывная цепь жалоб, отчаяния, безнадежности… А если вы заглянете в здание, вы увидите «Зал заседаний» и не маленький, с блестящим паркетным полом, который вы не отыщете ни в одном доме посельчанина, облицованными стенами, мягкие удобные кресла, даже хрустальную люстру, прочную трибуну с большим гербом посередине, портреты наших вождей и лидеров… все то, чем окружают себя люди, считающие себя государственными родственниками: кумовьями, свояками, сватами… тронными особами, хотя часто тронная особа является племянницей другой тронной особы на всем нашем великодержавном тронном русском древе, увешанном властителями «без царя в голове», а троном оказывается простой деревянный табурет. Вот и вся тронная власть, на которую веками возлагал надежды человек русский. Как не вспомнить Петра первого -- отца русского чиновника, которого не опрокинул ни одна эпоха, да вряд ли и опрокинет. Походите среди просителей. Вы встретите пенсионера-инвалида. Он вытащит из нагрудного кармана железнодорожной тужурки пригоршню орденов и медалей, покажет вам и спрячет, назвав свои заслуги «побрякушками». Лицо его… кстати, лица простых русских людей похожи. На них отпечаток тяжелого физического труда и покорности. Жесты… впрочем и жесты не лишены покорности, как и слова, и глаза. Инвалид расскажет вам свою историю, которая вряд ли кого тронет, так как много таких историй, и мы смирились с ними. Сын его выгнал из дома, и он пришел искать защиту. А вернется он домой, как и многие. Будет спать в сарае на бодылях от кукурузы, положив голову вместо подушки старый валик от разбитого дивана, укрываться старым шерстяным одеялом, рубить дрова, колоть уголь, таскать воду… и повторять: «эх, лучше б меня на войне убило!». Какую трагедию почувствует в этом доброе и незлобивое сердце. Но большей части русского народа подавай трагедии масштабные, вселенские, которые приносили на землю нашу Владимиры, Чингисханы, Петры первые, Наполеоны… И не тут ли кроется причина, что за большими трагедиями не видна трагедия одного человека. И не самая ли большая трагедия для Руси, что Русью правят чужие идеи, а идеи наши считались дикими и варварскими по сравнению с цивилизованным Западом… Гегелем, Кантом, Марксом…
   За этим зданием вы увидите разваливающийся базар без крыши, но с прилавком, а за прилавком -- старушек в фуфайках и валенках, торгующих яблоками. Они смотрят на яблоки потухшими глазами и никому их не предлагают. Их выгнали из дома старость и одиночество. Недалеко от базара находится «Дом быта» -- одноэтажное старое здание, -- в котором расположены парикмахерская, сапожная мастерская, ателье по пошиву, бюро похорон. Если вы познакомитесь с продавщицей из бюро похорон, она расскажет, как умирают мужчины от водки, расспросит вас о городе, скажет, что сама скоро уедет в город, что вот-вот придет вызов и нужно будет собрать деньги и купить билет. Но по ее лицу, похожему на искусственные цветы, вы поймете, что она давно уже привыкла к поселковой жизни, надписям на память на черных ленточках, что никто ей денег на дорогу не даст и никуда она не уедет, а будет жить среди искусственных цветов, не догадываясь, что когда-то кто-то придет за искусственными цветами и черными ленточками для нее. Когда вы уйдете, она вздохнет и обратится к занятию, к которому обращаются почти все женщины России: к мыслям о деньгах, муже, детях, болезни… Возле «Дома быта» вы, возможно, встретите шумное племя цыган, торгующих заячьими и кроличьими шапками, губной помадой, всем тем, что, по известным причинам, выскальзывает из рук государства и попадает в руки пройдох, ловко набивающих себе карманы с позволения наших государственных чиновников, имеющих и сами доход и при том немалый. Загляните в больницу, которую поселковая власть несколько раз перестраивала в баню, баню -- в военкомат, военкомат -- в милицию, видимо, по тем же самым соображениям, которые были у великого князя российской императрицы, создававшего потемкинские деревни. Вы увидите время, которое словно перешло из  т о й  эпохи  в  н а ш у  эпоху, ничего не изменив, захватив с собой старые печки, которые топят углем и дровами, полуистертые полы с дырами, прикрытыми листовым железом, обшарпанные стены, почерневшие потолки, плохо освещенные коридоры, темные и грязные процедурные, тесные палаты с железными кроватями и плохо выкрашенными тумбочками, немытые окна, кабинеты врачей, осаждаемые издерганной толпой, двор, заваленный углем и песком, деревянный ящик с мусором… то, что вызовет у вас воспоминания о российских больницах, больных в старых байковых и неглаженных халатах, задыхающихся от астмы, сердечных болей… всего, что они получили в награду за наш русский труд. Врачи в больнице грубы и раздражительны, редко встретишь среди них умного и сострадательного человека… не от мира сего, над которым насмехаются и врачи, да и сами больные. Врачи берут взятки: деньгами, водкой, продуктами… воруют спирт и часто пьют. Больные тоже не лишены этой дурной привычки, и нередко их можно видеть бегущими в халатах с пластмассовыми канистрами через центр поселка в бусугарню за пивом или водкой. Как тут не сожмется сердце, как не подкатится к сердцу комок при взгляде на умирающего старика, от которого отвернулись все, и который понял, что всю жизнь его обманывали мечтой о самом счастливом обществе на земле. Где же они, великие посулы великих? Не в погоне ли за властью прикрывались вами? А может быть, и сами великие были мечтателями, утопистами… фанатиками сказочного миража и умирали еще более мучительно и тяжелее, как умирают создатели, выстрадавшие всей своей жизнью свое создание и понявшие его несовершенство. Многие пытались изменить жизнь на земле нашей. И порой казалось, что скоро исчезнут и горечи и беды, муки и страдания…, но словно чья-то безжалостная рука вновь возвращала человека на круги своя. Не время ли пересмотреть наши идеи о земном счастье. Выйдя во двор, вы увидите стол, на котором разбросано домино, сердитую, а порой и крепко выпившую нянечку, выливающую помои в мусорный ящик, больных, сидящих на корточках возле забора. Закрыв глаза и подставив лицо под солнце, они греются. О чем они думают? Может о том, о чем думает любой человек, когда чувствует, что скоро все уйдет из его жизни. Или ни о чем не думает, что вошло в привычку русского человека, за которого вечно кто-то да думал.
   Через дыру в заборе вы пройдете к зданию, сложенному из серого крепкого камня. Это -- зимний клуб, построенный еще в довоенное время руками самих посельчан. К стенам клуба прислонены деревянные щиты с приклеенными афишами. Прочитав афиши, вы поймете, почему русские мальчишки так любят играть в войну. Впрочем, в войну играть у нас любят не только мальчишки, но и литераторы, кинорежиссеры, художники…, набившие так руку на национальных героях, как не набивали даже знаменитые русские писатели на бедных российских чиновниках. Что поделаешь. Игра в войну дает доход. А от дохода, как известно, в кармане густо, а на душе пусто. За клубом простирается большой пустырь, окруженный тоненькими умирающими тополями, которые посадили поселковые пионеры. В середине пустыря сваленные бетонные плиты и торчит палка. К палке привязана фанерная досочка. А на досочке написано: «Строительство детского сада». Судя по бурьяну на пустыре и раскрошенным бетонным плитам, строительство ведется уже давно. И не исключено, что в саду уже работают нянечки, воспитатели, играют дети, а сам заведующий неоднократно выезжал на совещания и отчитывался о прекрасно поставленной воспитательной работе среди поселковой ребятни. Поднявшись по разрушенным каменным ступенькам, вы, открыв дверь, оббитую войлоком и порванную во всех местах, окажетесь в тесном узком безоконном вестибюле. На стенах вестибюля -- фотографии артистов, как живых, так и умерших, большей частью с улыбками, смысл которых трудно разгадать, как трудно разгадать: почему в вестибюле стоит бюст человека, не имеющего никакого отношения к искусству, разве лишь то, что ставят бюст этого человека где только можно, что стало тоже своего рода нашим национальным искусством. Под фотографиями артистов -- выставка детских рисунков, красочные виды поселка, юбилейных торжеств, ораторов, грамоты за участие в художественной самодеятельности, среди которых встретится вам и грамота за участие в спортивном состязании. Пройдя вестибюль, вы окажетесь в небольшом зрительном зале с деревянными стульями, крепко схваченными с полом гвоздями, где увидите сцену с потрепанным занавесом, заглянув за который вы найдете трибуну, оббитую выцветшей материей, длинный стол, на котором валяются графин, стакан, пустые бутылки из-под вина и водки, сваленные в кучу флаги, портреты наших вождей: живых, умерших и изгнанных, поселковых ударников с застывшими безжизненными лицами, поломанные транспаранты, искусственные цветы, старое пианино, затянутое в серый пыльный чехол… словом все то, что вытаскивается на свет божий по случаю праздника. В клубе вряд ли вы кого-нибудь найдете, кроме сторожа-истопника, пьяного вдрызг, с давно небритым лицом и так крепко спящего на сцене, что, кажется, его уже никогда ничто и никто не разбудит. А, выйдя, увидите подвальчик с дверью, оббитой цинком. В подвальчике вам и встретятся заведующий клубом, и жмурики (поселковые музыканты, играющие на похоронах) за горьким занятием, которому так часто стала предаваться наша Русь. В подвальчике сыро и тускло, не белено. Вместо полов -- вагонные щиты. На щитах валяются разбитые пюпитры, листы с нотами, струны от гитар. Духовые инструменты: корнеты, альты, басы… свалены в кучу. В нише, выдолбленной в стене, в деревянном яичке лежат мундштуки. Посередине подвальчика -- на боку большой барабан, на котором стоит большая бутылка самогона с тяжелым сивушным запахом, от которого можно задохнуться. Если вас пригласят за «стол», вы услышите, как жмурики высчитывают, кто скоро умрет в поселке, сколько брать за музыку и чем: деньгами, водкой… Может вам удастся узнать от посельчан судьбу заведующего клубом. Она обычна. В молодости он был хорошим баянистом, играл на свадьбах, толоках, крестинах…, но спился. Впрочем, это судьба не только маленьких людей. Так почему же так много таких судеб на Руси? Не потому ли, что душно русскому характеру на земле нашей. Не оттого ли, что не дают ему свободно развернуться, как свободно разворачиваются характеры других народов, а заковывают, словно в кандалы и колодки… Или исчерпали уже душу нашего народа Мономахи, Петры первые… и никогда уже не подняться русскому человеку. Всмотритесь в эти эпохи: христианство, европизация… Не искусственно ли меняли они жизнь нашу, преграждая путь ее естественному развитию. И может, нет ничего более мучительного, более страшного для народа, особенно народа великого, талантливого, когда его толкают на путь искусственного развития. Пройдя по пустырю, который перекопан траншеями под фундамент, порядком засыпанными всяческим хламом, вы выйдете к двухэтажному кирпичному заведению, окруженному, как и многие наши заведения, забором, не то чтобы высоким, но вполне достаточным, чтобы вызвать у здравого человека мысль: зачем и почему? и наглухо закрытым центральным входом, что стало, как известно, на Руси чертой государственной. Над центральным входом висит флаг, потемневший от дождя и снега и крепко потрепанный ветром, кое-где зашитый, кое-где порванный, прибита вывеска, на которой написано, что это за здание и чье знаменитое имя оно носит. Много на Руси имен знаменитых, но еще больше незнаменитых, безымянных и просто забытых… забытых чаще всего по воле наших царей-батюшек, вождей и их подручных: историков, философов, литераторов…, словом всех тех, кто никогда не забывает о себе. Один русский писатель в свое время подсчитал: сколько незнаменитых требуется, чтобы породить одну знаменитость, а мой знакомый -- сколько безымянных -- чтобы породить одного знаменитого полководца. Грустная арифметика. Может она знакома вам… Впрочем, подобная арифметика применима и к великим идеям, обещающим райскую жизнь на земле, и к их создателям. Что поделаешь, если на нашей Руси прочно вкоренилась привычка «Все требует жертв». Задумайтесь! Если воплощение великой идеи уносит десятки миллионов жизней, то стоит ли испытывать судьбу. Не человечнее ли отказаться от такой идеи. Оказавшись перед закрытым центральным входом, идите вокруг здания, и вы отыщете черный вход: без флага, табличек со знаменитыми именами и прочими державными атрибутами, но пользующийся, однако, большой популярностью. Возле черного входа что-нибудь да насыпано: куча песка, гравия щебня, что-нибудь да навалено: кирпичи, ящики, бочки… Все это портится, гниет, но в дело никак не идет, бог знает по каким причинам. Видимо, все по тем же нашим… русским. Во дворе вы увидите небольшие грядки помидоров, огурцов, брошенные между грядками полильники, тяпки. Это школьный участок, а заведение и есть сама школа. Если у вас еще осталось время и вы не устали, зайдите в школу. Вы увидите покрытые поморщившимся и порванным линолеумом скрипучие полы, гардероб с поломанными и чиненными на скорую и неумелую руку вешалками, классы с допотопными партами, досками, такими же допотопными учебными пособиями, физическими и химическими приборами… словом всю ту же нашу русскую бедность, которая уже стала особенной бедностью… бедностью нашего духа. Походите по коридорам, классам, спортзалу… Вспомнится ли вам тот первый школьный осенний день, залитый ярким и теплым светом еще не уставшего солнца, или серый холодный день с тусклым, словно заболевшим солнцем, неподдельное радостное чувство, приходящее к нам в детстве, когда горечи и беды земные так далеки, что кажется, никогда они не придут, или страх, который мы испытываем перед неизведанным. А может, почувствуете вы, что ушло то время из памяти, что пусто на душе, и как бы вы не пытались вспомнить -- ничего не вспомнится. И с горечью подумаете: неужели так тяжела жизнь наша, что забывается даже детство. На стенах в классах, коридорах, учительской вы увидите блестящие фотографии школьных отличников, хорошистов…, а в потемневших рамках косо висящие портреты наших великих ученых, помышлявших о славе русского Отечества и поколениях, умножавших ее. О чем подумаете вы. О их любви к Отечеству, обласканной немилостью державного двора. О своем ли поколении, задушенном нашими чиновниками. А то и промолвите… Отечество… Отечество… и ничто не всколыхнется в душе вашей, не тронет сердце, и промелькнет мысль, что забытым и мертвым стало это слово для вас. Не страшно ли это для русского человека. Случится, что вам встретится кто-нибудь из учителей. Чаще всего это директор, дом которого находится рядом со школой. Узнав, что вы человек из большого города, он пригласит вас к себе потолковать о жизни. Вы не успеете оглянуться, как на столе окажется все тот же наш напиток. Что поделаешь. В подобных делах человек русский скор на руку. За хмельком он покажет свою библиотеку, довольно большую, но прочитанную лет двадцать назад, расскажет о том, что принято на Руси называть школьными успехами, и если вы порадуетесь этим успехам, он тоже порадуется и добавит, что «…вот, мол, тяжким трудом…», вспомнит он и о великих достижениях, и о своем участии, словом, ничего не упустит, на все отзовется, а приглядитесь повнимательнее к нему и вы поймете, что перед вами все тот же российский чиновник, привыкший к покорности и послушанию и пытающийся передать покорность и послушание своим воспитанникам.
   Из дома директора школы вы выйдете уже под вечер, утомленные длинными и бессвязными рассказами о том, что нужно сделать, чтобы русскому человеку лучше жить. Подобные разговоры ведутся у нас на Руси на улицах, вокзалах… в очередях… и даже в тех местах, на которые долгое время русский человек смотрел с надеждой, а потом махнул рукой, поняв, что нечего ждать милости от великих… Забудьте о них и посмотрите, какие летние вечера бывают в поселке. Вы увидите темнеющее небо, словно закутывающееся в вечерние сумерки, тающие облака и медленно заходящее за бугры солнце, похожее на гигантскую золотую корону. Оно долго будет висеть над буграми, как бы показывая всю свою мощь и величие всему земному и уже уставшему миру, который когда-то исчезнет с нашей Вселенной, как мы исчезаем с земли нашей. Вы почувствуете, как уходит дневная жара и набегает легкая вечерняя прохлада. Услышите, как оживают в посадках птицы и замирают тепловозные гудки на станции. Пройдитесь по поселку. Закрывающиеся магазины, пустеющий центр, грустный голос гармошки и тоскливые песни, которые так любит петь наш народ, вызовут у вас чувство уходящей жизни. На окраине поселка вы увидите возвращающееся со степи стадо коров, хозяек, которые только что прибежали с работы и, не успев отдохнуть, уже вышли встречать, кто с яблоком, кто с хлебом своих Март, Зорек… кормилиц, как называют их в поселке, старика-пастуха с мешком травы на спине, которую он продаст какому-нибудь хозяину за бутылку самогона, вперевалку идущих гогочущих гусей, гурьбу безобидных бездомных собак, бегающих друг за другом, сидящих на телефонных и электрических проводах ласточек, воробьев, стаю играющих в воздухе галок, стремительно взмывающих в высь голубей… весь этот нехитрый мир, живший, как и человек, часто не в ладу с самим собой. За окраиной на возвышенности, с которой виден весь поселок, вам встретится заброшенная каменная церквушка, поникшая и отказавшаяся от жизни, с почерневшими стенами, покосившимися куполами, разрушенной папертью, без колоколов и креста, словом, в том виде, до которого ее довели великие идеи о всеобщем земном счастье. За церковью находится деревянный сгнивший дом. Это дом бывшего священника, то ли сбежавшего за границу и умершего там, как умирают все русские в тоске по земле своей, то ли нашедшего смерть здесь же в своем доме от руки своего соотечественника. Недалеко от дома священника -- церковное кладбище. Догадаться, что это кладбище, можно только по опрокинутым большим гранитным камням с высеченными на них надписями. Всмотритесь в этот угасающий и утерянный русским человеком мир. И подумайте, как много вот таких церквушек заброшенных на Руси нашей. Может, больше, чем на всех остальных землях. Не потому ли, что нет более тяжелой судьбы, чем судьба русского человека, веками ждавшего чуда, но так и не заполучившего его. Спросите у стариков о церкви. Они расскажут вам, как в детстве ходили в церковь, может и вам вспомнится похожий весенний день на Пасху или яркий зимний день на Рождество, колокольный звон, разливающийся по всей округе, и радостное тревожное чувство на встречу с чудом. Расскажут вам старики и о том, что строили церквушку их отцы и отцы отцов, собирая всем деревенским миром гроши в медную кружку, порой отказываясь даже от хлеба, а потом... впрочем, старики не промолвят больше ни слова, никого не упрекнут, а помолчат, покашляют, повздыхают, разведут руками и сделают то, что делал российский мужик в Российской империи над своим затылком. Но не покажется ли вам, что наши владыки взяли за правило, что построено народом, то и должно быть им разрушено. Поднимитесь по заросшей бурьяном тропинке, давно забывшей богомольцев, странников и просто любопытных, и войдите в церковь. Вы увидите летающего под куполом одинокого голубя, поржавевшие плужные лемеха, порванные хомуты, голый каркас подводы, ободы от колес линейки бывшего председателя колхоза, «ложе» из соломы, железную бочку, застеленную пожелтевшей и промасленной газетой, а на ней пустые консервные банки, стекло разбитых стаканов и прочее -- свидетельство известного застолья, которому отдается русский человек во всех местах, но вы не увидите ни величия, ни великолепия, которыми столетия блистало христианство на земле нашей, вызывая у наших дедов и прадедов смешанное чувство надежды и отчаяния. Сколько добрых и глубоких мыслей породило христианство. Сколько прекрасных и чудных творений оставил дух русского христианина. Но странная судьба его. Из чужой земли пришло оно к нам, и чужие идеи разрушили его. О чем спросите вы себя, глядя на бывший храм. Не из него ли взывала Русь к Богу и, не дождавшись ответа, отказалась от него и прокляла. Не рано ли явилось христианство языческой душе русского человека. Может, избрал бы наш народ другую веру. И кто знает, не было бы столько бед на земле нашей. Походите по церкви. Под ноги вам попадутся исковерканная лампадка, небольшой оловянные крестик, изгаженный разломанный иконостас, разбитая икона с разрушенным ликом святого. О чем вспомните вы. О страшной участи, которой подверглось христианство на Руси нашей. И только ли христианство. К кому вы обратите свой горький упрек. Или оправдаете все великой идеей, ради которой оправдывают все на Руси, и освящается даже зло.
   Выйдете вы из церкви, когда солнце уже давно скроется за буграми, а над поселком покажется большая полная луна, и рассыпятся яркие крупные звезды, глядя на которые редко кто не задумается, а что  т а м… в тех далеких уголках Вселенной, а, задумавшись, почувствуете грусть: самое прекрасное чувство, которое бог знает кто подарил человеку. Не спешите уходить от церкви к своим земным заботам, которые так нелегки, и к бедам, которые так часты. Посмотрите еще раз на звезды: не почудится ли вам, что кто-то зовет вас оттуда. Я часто слышу этот зов. Посмотрите и на уснувшие и залитые лунным «светом» степь, курганы, шлях, балки, посадки, тополя, акации, разрушенный дом священника, заброшенное церковное кладбище и небольшую березовую рощу возле бугра, окруженную невысокой кладкой из белого камня. Кто знает, когда вам придется увидеть все это. Ведь часто судьба, не спрашивая нас, зовет к себе. Свежий воздух и тишина, которой почти лишен современный мир, успокоит вас и вам покажется, что увиденное и пережитое за день -- причуды воображения. А чтобы утвердиться в этой мысли, вы начнете убеждать себя, как убеждает себя часто русский человек: «А. Жить можно. Все пьют. Все гуляют. Все умирают». И действительно вам станет легче, потому что «все», а не вы один. Постойте еще немного на разрушенной паперти, а потом сходите к березовой роще, которую в поселке по горькой иронии называют «город будущего». Дорогой вам никто не встретится, ничто не потревожит вас, и вы скоро дойдете до рощи. Какой прекрасной и чудной покажется она вам, подсвеченная лунным «светом», молодой и сильной, словно не успевшей еще узнать тягот и горечей земных. Пройдя вдоль белой кладки, разрушенной во многих местах и выложенной бог знает когда, вы выйдете к железным воротам. Они распахнутся от одного легкого прикосновения вашей руки. По дорожке, посыпанной песком и гравием, вы пройдете в самую середину рощи. Таинственный и загадочный мир откроется перед вами: холмики земли с крестами, гранитные памятники, железные оградки… мир, которого так боится человек. Отыщите лавочку и присядьте. Кто похоронен здесь. Куда ушли они. И вернутся ли вновь. Сколько слез впитали эти холмики. Сколько душ избавили они от муки. А сколько на гранитных памятниках напутствий, поклонов, просьб, надежд… Вспомните стариков, Абалдуя, Ляптю… всех, кого вы видели в поселке. Неужели все они покинут нашу землю и нигде никогда больше не найдут пристанища… ни в одном уголке Бесконечности. Как тяжело и больно становится от этой мысли. И… не смешны ли тогда все деяния человека. Не смешны ли титанические усилия сильных мира сего: царствовать и властвовать, создавать «могущественные» державы и империи, которые время распылит, словно песок. Не смешон ли и весь наш земной мир и все созданное потомками. Стоит ли переживать и мучиться, страдать от пошлости и невежества, если нет бессмертия. Но почему же человек так упорно держится за жизнь, которую он часто проклинает. Не потому ли, что, сознавая себя смертным существом, он творит свою судьбу в надежде, что когда-нибудь Вселенная… Создатель… возродят его вновь.