Тварь из Лужно

Ольге Приходько

Мы убегаем от наводнения, убегаем сквозь дождь по затопленной, ухабистой, раскисшей дороге.
Она, закусив губу, сжимает руль и сосредоточенно смотрит вперёд, а я по привычке любуюсь её профилем. Опасность заглохнуть на заштатном шоссе, что в 60-ти километрах от ближайшего жилья, меня не пугает, как не пугает и её нервозность, сведённые брови и неуверенные, произнесённые, будто во сне, слова: «Не люблю это место! Мне здесь как-то не по себе…» 
Я могу ехать с ней так не только девять часов до Москвы, но и девять дней, девять недель, девять лет, а ведь нас осталось только двое. Двое из восьми, что приехали неделю назад в далёкую северную область, чтобы разбить здесь благотворительный лагерь.
С её стороны мелькает указатель. «Лужно», - читаю я на автомате и вздрагиваю.
«Ненаглядная моя!» - почти беззвучно произносит она, и я узнаю этот её голос, этот её взгляд.
Шесть прошедших ночей, после тяжелейшего дневного труда, она отвозила капризных московских волонтёров на железнодорожную станцию, которая находилась в 34-х километрах от нашего посёлка. Им хотелось домой, в тепло и цивилизацию, поэтому они, один за другим, брали билеты на единственный проходящий поезд, на 2:14.
Шесть прошедших ночей она ставила будильник на час ночи и, когда все засыпали, тихонько выходила вместе с очередных дезертиром, чтобы везти его по пустынной просёлочной дороге, способной свести с ума своей жутью, если бы не иллюзорная защита автомобиля.
Её возвращения я, конечно же, наблюдала из-под прищуренных ресниц. Мой спальный мешок находился рядом, да я и без того всегда просыпалась от малейшего шороха.
Первая ночь. 3:48. До рассвета и моего подъёма – раньше всех, чуть после 5-ти – ещё ждать и ждать, в окна без штор лезут косматые ёлки и ущербная луна.
Она зябко возится в своём спальнике, пытаясь согреться, и вдруг произносит грудным, глуховатым, не свойственным ей голосом: «Ненаглядная моя! Вот и встретились мы!»
Я забываю дышать. Кому она это говорит? Да и она ли это?
Оставшееся время я лежу в каком-то забытьи.
Она уснула, а на утро вновь была самой собой – весёлой, звонкой, вездесущей.
Только стала немного бледнее, но я списала всё на усталость и недосып.
«Как там Таня? Доехала?» - полюбопытствовала я за обедом. Она посмотрела на меня непонимающе. «Таня уже в Москве?» - не знаю, почему, но я понизила голос, будто спрашивала её о чём-то запретном, непристойном. «Да», - ответила она с той же неуверенной интонацией, что и сейчас.
На вторую ночь я проснулась, едва заслышала её шаги на лестнице.
Мне хотелось увидеть её глаза.
Света луны, выкатившейся на промытое вечерней грозой небо, хватало, чтобы разглядеть её или того, кто входит к нам вместе с ней или в ней.
Её глаза сияли. Голубые и яркие от природы, они светились драгоценными камнями, щёки покрывал нежный румянец, а губы, казавшиеся алыми безо всяких иносказаний, едва слышно шептали: «Ненаглядная моя! Как быстро уходишь ты! Как поздно приходишь! Руки твои белые обнимают меня, а мне всё мало! Дары твои драгоценны, а я тебя жду, не их, тебя, солнце моё полуночное!»
Её устами пел ночной ветер, шептались заповедные чащи, ласкала сама Тьма.
Со следующего дня я перестала интересоваться судьбами Матвея, Кати Маленькой, Кати Большой, Оли Третьей и Ирины.
Все они уезжали на её машине, чтобы успеть на ночной поезд в 2:14.
Никто из них не написал оставшимся больше ни строчки.
И вот мы вдвоём едем по той же самой дороге, навигатор показывает, что через 8 километров будет развилка на железнодорожную станцию, но ведь до неё надо ещё доехать.
Под несмолкающим дождём, в минуте езды после указателя на Лужно мы, скользя по жидкой грязи, виляем влево и пробиваем колесо.
Темнеет.
Связи нет.
Машин на дороге нет и отродясь не бывало.
На запотевшем стекле я бесцельно рисую сердца и пишу «Дом».
Ненаглядная моя, позволишь ли ты мне увидеть его?
Или та тварь, что раз за разом останавливала тебя здесь, поджидает нас в ночи?
Я открываю дверцу машины, обхожу её, теряя в мутной жиже туфли, открываю дверь с твоей стороны и протягиваю тебе руку.
Ненаглядная моя, пойдём?