«ЖЕРТВЕННОСТЬ»
Очерк 107 «КАПИТАН АНАТОЛИЙ АНДРЕЕВИЧ АНАНЬЕВ»
Комментарий автора к штендеру акции «Бессмертный полк-2021» семьи Ананьевых: «Младший лейтенант Анатолий Андреевич Ананьев, участник Великой Отечественной войны (1941-1945 гг.), командир огневого взвода 3-й батареи 1184-го истребительно-противотанкового артиллерийского Краснознамённого полка 20-й отдельной истребительно-противотанковой артиллерийской Сталинградской бригады Резерва Главного Командования, поддерживавшей на Курской дуге в район Понырей войска 13-й армии Центрального фронта.
Корреспондент, снявший его для газеты, сопроводил фото подписью: «Командир огневого взвода 3-й батареи 1184-го Краснознамённого полка 20-й отдельной истребительно-противотанковой артиллерийской бригады младший лейтенант А. Ананьев». Фотография относится к январю 1944 года.
В учётно-послужной картотеке указано:
– Воинское звание «капитан».
– Дата окончания службы: декабрь 1945 года
– Награды: орден: «Отечественной войны» II степени, медали «За отвагу», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», «За взятие Вены».
«Бессмертный полк» – международное общественное гражданско-патриотическое движение по сохранению личной памяти о поколении Великой Отечественной войны, а также название акций-шествий, организуемых данным движением.
Участники ежегодно в День Победы проходят колонной по улицам городов с фотографиями своих родственников – участников Великой Отечественной войны, подпольщиков, бойцов Сопротивления, тружеников тыла, узников концлагерей, блокадников, детей войны, – и записывают семейные истории о них в Народную летопись на сайте движения.
Движение в его современном виде было инициировано в 2012 году в Томске журналистами Сергеем Лапенковым, Сергеем Колотовкиным и Игорем Дмитриевым. Там же, в Томске, народное движение получило название «Бессмертный полк», был создан Устав Полка, в котором сформулированы принципы движения как некоммерческой, неполитической, негосударственной гражданской инициативы.
Ранее похожие акции под иными наименованиями проходили в других городах страны. Сейчас народное движение охватывает более 80 государств и территорий.
В историко-биографической эпопеи «Жертвенность» автора настоящего очерка с 2017 года появились свои Бессмертные полки:
– «Бессмертный полк-2017» семьи Ищук-Кудрявцевых;
– «Бессмертный полк-2017» семьи Сусловых;
– «Бессмертный полк-2017» семьи Тереховых;
– «Бессмертный полк-2018» хуторов Верхняя и Нижняя Ставрополька;
– «Бессмертный полк-2018» Высшего политического училища МВД СССР;
– «Бессмертный полк-2019» Главного управления внутренних войск МВД СССР;
– «Бессмертный полк-2019» Политического управления внутренних войск МВД СССР и журнала «На Боевом посту».
– «Бессмертный полк-2020» семьи Жинкиных-Бездольных.
– «Бессмертный полк-2020» семьи Мирошниченко-Бухновых.
– «Бессмертный полк-2021» семьи Марковых.
– Сегодня с чувством восхищения и благоговения приступаю к формированию «Бессмертного полка-2021» семьи Ананьевых.
Комментарий автора к снимку «Фото-Пресс» из Интернета: «Анатолий Ананьев, Борис Полевой, Георгий Марков и Вадим Кожевников, советские писатели. За каждым из них своя история участия в Великой Отечественной войне, свои военные произведения:
– «Танки идут ромбом» Ананьева А.А.;
– «Повесть о настоящем человеке» Полевого Б.Н.;
– «Орлы над Хинганом» Маркова Г.М.;
– «Щит и меч» Кожевникова В.Н.
Каждый из них, в отдельности, и все вместе – мои добрые Учителя!»
11.107.1. Из биографии героя очерка
Анатолий Андреевич Ананьев (18 июля 1925, Аулие-Ата – 7 декабря 2001, Москва) – русский советский и российский прозаик. Герой Социалистического Труда (1984). Член ВКП(б) с 1950 года.
Занимал пост Главного редактора журнала «Октябрь» (1973-2001 гг.). Автор произведений «Верненские рассказы», «Танки идут ромбом», «Малый заслон», «Козыри монаха Григория», «Годы без войны», «Скрижали», «Лики бессмертной власти», «Тихий сотрудник», «Призвание Рюриковичей» и многих других.
Родился 18 июля 1925 года в городе Аулие-Ата (с 1938 г. Джамбул, ныне Тараз в Казахстане), где его отец служил в РККА. Родом Ананьевы из села Рыково Богульминского уезда, ныне Татария. Рядом было ярмарочное село Бавлы, что на реке Ык, которая впадает в реку Яик.
Отца Андрея Петровича Ананьева в 1914 году призвали в армию. На румынском фронте он попал в плен. Семнадцать раз бежал из плена, но каждый раз неудачно – его возвращали обратно. На восемнадцатый раз ему повезло, выбрался: держал путь домой, но не доехал. Его, солдата, забрали в Богульме и направили в Красную Армию, воевать теперь уже с Колчаком.
Анатолий Андреевич рассказывал: «Во время войны я месте с товарищами освобождал Будапешт, Вену. Окончил войну в австрийском городе Пурштале. Можно сказать, – это наши «семейные места»... – Почему? – В первую мировую войну в восемнадцати километрах от Пуршталя находился лагерь для военнопленных, куда попал после тяжелого ранения в 1914 году мой отец. По документам удалось установить точно: мой батька бежал из лагеря ровно восемнадцать раз. Только слаб был, уйти не удалось...» (А.С. Ёлкин «Судьба книг и рукописей». Глава «Опалённая бронёй», 1976 год).
На сибирской станции Москаленко Андрея Петровича Ананьева ранило, и он попадает в госпиталь. Там он знакомится с Кульшиной Марией Тимофеевной, которая вскоре стала его женой.
После излечения в госпитале Андрей Петрович был направлен в Среднюю Азию на борьбу с басмачами. Вскоре отец был ранен в бою с басмачами, след басмаческой шашки остался на его спине. После выздоровления демобилизовался и увёз семью к себе на родину, в село Рыково Бугульминского уезда (с 1937 года – Ключёвка Бугульминского района). Во время коллективизации их раскулачили, и, спасаясь от голода, они уехали в Узбекистан. Отец занимался там садоводством и вновь был раскулачен.
Никогда Анатолий Андреевич Ананьев, ни в жизни, ни в произведениях, не обмолвился об этой беде семьи. Однако знание крестьянской жизни, потрясения коллективизации, боль разрушения векового уклада труда крестьян семьи Ананьевых – всё это было побудительным мотивом писательского труда в ходе работы над такими его произведениями, как «Межа» и «Годы без войны».
Забегая далеко вперёд, скажу, что добрая половина настоящего очерка будет посвящена анализу романа Ананьева А.А. «Годы без войны». Это произошло во время моей учёбы в Военно-политической орденов Ленина и Октябрьской Революции Краснознамённой академии им. В.И. Ленина (1982-1985 гг.) под руководством Елены Сергеевны Бондаренко, преподавателя литературы, кандидата филологических наук.
Комментарий автора к снимку странички рабочей тетради: «Во время моей учёбы в Военно-политической орденов Ленина и Октябрьской Революции Краснознамённой академии им. В.И. Ленина (1982-1985 гг.), самостоятельно, но под руководством Елены Сергеевны Бондаренко, преподавателя литературы, кандидата филологических наук, взялся за анализ романа Анатолия Андреевича Ананьева «Годы без войны».
Окончив 7 классов, Анатолий пошёл работать учеником монтёра на хлопкоочистительный завод в Намангане. Поступил в сельскохозяйственный техникум по специальности «технические культуры». Великая Отечественная война застала его на 3-м курсе.
Анатолий Андреевич рассказывал: «К началу войны мне было, как и моим сверстникам, шестнадцать лет. Что мы могли, с точки зрения «солидных» людей, «понимать в жизни»!? Но у пушек, остановивших Манштейна под Сталинградом, Гудериана у Тулы и Дитла под Мурманском, стояли рядом со старшими семнадцати- и восемнадцатилетние. И этим «старшим» не пришлось сетовать, что мы их «не понимаем»: пушки били куда надо и как надо. – Преемственность духа, если хочешь, кровная преемственность. – Назовём это так. А конкретнее – сошлюсь на собственный пример.
Я родился в 1925 году. Значит, к началу войны «имел за плечами» всего каких-то шестнадцать... А отец мой, Андрей Петрович, дрался с Колчаком, был ранен. С матерью, Марией Тимофеевной, познакомился в госпитале. Едва успели пожениться, отца бросили на борьбу с басмачами...
Для меня, естественно, классовые, пролетарские понятия были понятиями совсем не абстрактными, и мне не нужно было разъяснять, что такое фашизм. Довоенные мальчишки бредили Испанией, а то обстоятельство, что нам до семнадцати не удалось попасть на фронт, воспринималось как самое огромное личное горе. На такое миропонимание старшим можно было положиться...» (А.С. Ёлкин «Судьба книг и рукописей». Глава «Опалённая бронёй», 1976 год).
В 1943 году Ананьев А.А. 4 месяца учился в Харьковском истребительно-противотанковом артиллерийском училище, которое было переведено в город Фергана, после чего сразу участвовал в Курской битве.
Анатолий Андреевич рассказывал: «Попал я на фронт в самый разгар Курской битвы. Под Попырями наша бригада приняла первый бой. С этой бригадой я брал Новгород-Северский, Новозыбков, форсировал Десну.
Таким соединением нельзя не гордиться. 1184-й Отдельный Краснознамённый Новозыбковский полк 20-й Сталинградско-Речицкой отдельной истребительной противотанковой бригады, орденов Суворова и Кутузова...» (А.С. Ёлкин «Судьба книг и рукописей». Глава «Опалённая бронёй», 1976 год).
В 1945 году демобилизован и комиссован инвалидом второй группы. Вскоре получил диплом об окончании сельскохозяйственного техникума, работал агрономом в колхозе, агрономом райземотдела. Поступил на заочное отделение в Алма-Атинский сельскохозяйственный институт. Окончив институт, бросает свою прежнюю работу и в 1950 году поступает в Алма-Атинский университет на филологический факультет, который окончил в 1957 году.
Писательскую деятельность начал с книги стихов, опубликованной в 1956 году. Внимание читателей привлёк к себе роман о Курской битве «Танки идут ромбом» (1963).
В 1963 году приглашен на работу в аппарат СП СССР в Москве, в 1967 году был назначен первым заместителем главного редактора журнала «Знамя», в 1973 году возглавил журнал «Октябрь» и руководил им до последних дней жизни.
В 1980-х годах входил в редакционную коллегию героико-патриотического литературно-художественного альманаха «Подвиг». В 1993 году подписал «Письмо сорока двух».
А.А. Ананьев умер 7 декабря 2001 года. Похоронен в Москве на Троекуровском кладбище.
11.107.1.1. Награды Анатолия Ананьева
– Герой Социалистического Труда (16.11.1984);
– Орден «За заслуги перед Отечеством» III степени (17.07.1995);
– Орден Ленина (16.11.1984);
– Орден Октябрьской Революции (2.06.1981);
– Два ордена Трудового Красного Знамени (9.09.1971; 17.07.1975)
– Орден «Отечественной войны» I степени (11.03.1985);
– Орден «Отечественной войны» II степени (5.2.1944, был представлен к ордену Красного Знамени);
– Орден «Знак Почета» (28.10.1967);
– Медали «За отвагу», «За трудовое отличие» (03.01.1959);
– Государственная премия РСФСР имени М. Горького (1978) – за роман «Версты любви» (1971);
11.107.1.2. Творчество Анатолия Ананьева
– Собрание сочинений в 4 томах. – М., 1984-1985;
– Избранные произведения в 2 томах. – М., 1977;
– Верненские рассказы. – Алма-Ата, 1958;
– Малый заслон. – Алма-Ата, 1959;
– Жерновцы. – Алма-Ата, 1962;
– Танки идут ромбом. – М., 1963;
– Малый заслон (1964);
– Козыри монаха Григория. – М.: Воениздат, 1964;
– После войны. – М.: Воениздат, 1969;
– Межа. – М.: Советский писатель, 1970;
– Версты любви (1972)
– Забыть нельзя. Роман, повесть и рассказы (1972);
– Главная дорога. – М.: Советская Россия, 1978;
– Перевалы. – М., 1980;
– Напоминание старых истин. – М., 1982;
– Годы без войны (1977-1978);
– Скрижали и колокола. – М.: Современник, 1990;
– Лики бессмертной власти. – М.: Новости, 1993;
– Призвание Рюриковичей. – М., 1996;
– Собрание сочинений в 8 т. (1995-1998);
11.107.1.3. Семья Анатолия Ананьева
– Отец – Ананьев Андрей Петрович (1896-1953);
– Мама – Кульшина Мария Тимофеевна (1899-1985);
– Жена – Андронова Татьяна Ефимовна (род. 1930), филолог, поэт;
– Дочь – Ананьева Елена Анатольевна (род. 1958), филолог.
– Внучка – Анастасия (род. 1996).
Комментарий автора к снимку Рыбчинского: «Писатель Анатолий Ананьев (в центре) показывает дочери – поэтессе Елене Анатольевне Ананьевой (слева) и жене Татьяне Ефимовне Андроновой (справа) сувениры, привезённые из Японии, г. Москва, 07.09.1984 года».
11.107.2. Первый бой и первая награда
Четыре месяца учёбы на курсах младших лейтенантов в Харьковском истребительно-противотанковом артиллерийском училище, которое было передислоцировано в узбекский город Фёргана, пролетели быстро. Последовало назначение младшего лейтенанта Анатолия Ананьева в 20-ю отдельную истебительно-противотанковую артиллерийскую Сталинградскую бригаду Резерва Главного Командования.
В составе бригады, 2-е формирование, входили:
– 1184-й истребительно-противотанковый артиллерийский Краснознамённый полк (первое формирование 19.6.42-5.2.43);
– 206-й истребительно-противотанковый артиллерийский полк;
– 38-й истребительно-противотанковый артиллерийский Коломенский полк (переформирован из противотанкового артиллерийского полка 20-й истребительной бригады).
Почётное наименование «Сталинградская» бригаде было присвоено (приказ ВГК от 3 февраля 1943 г.) за успешные действия по разгрому ударной группировки Гота-Манштейна – внешний фронт окружения немецких войск в операции «Кольцо».
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Герой Советского Союза Маршал Советского Союза Андрей Иванович Ерёменко (2/14 октября 1892, слобода Марковка, Старобельский уезд, Харьковская губерния, Российская империя – 19 ноября 1970, Москва, РСФСР, СССР) – советский полководец, командующий армиями и фронтами Великой Отечественной войны, Маршал Советского Союза (1955), Герой Советского Союза (1944), Герой ЧССР (1970). Возглавлял наибольшее количество фронтов среди маршалов Советского Союза – девять раз (всего командовал восемью фронтами)».
Высокую оценку действиям бригады, которая в тот период входила в состав 51-й армии, дал Командующий Сталинградским фронтом Ерёменко А.И. Приведу выдержку из мемуаров Ерёменко А.И. «Сталинград: Записки командующего фронтом»:
«…С утра 16 декабря наши части, добившиеся успеха в бою 14-15 декабря, продвинулись к югу от Верхне-Кумского и по рубежу южнее и юго-восточнее этого пункта организовали противотанковую оборону.
Гитлеровцы, приведя в порядок главные силы двух танковых дивизий, наступавших в первом эшелоне, в 10 часов утра 16 декабря снова перешли в наступление на Верхне-Кумский. На только что названном рубеже сразу же разгорелся сильный танково-артиллерийский бой.
Несмотря на то, что противник имел большое преимущество в силах, особенно в танках, упорство наших войск, беспремерная стойкость и храбрость воинов 4-го мехкорпуса, 235-й танковой бригады, 20-й истребительно-противотанковой артиллерийской бригады, 55-го отдельного танкового полка, 1378-го стрелкового полка 87-й стрелковой дивизии не позволили противнику развить успех.
Шесть дней на этом рубеже не затихали бои. Верхне-Кумский несколько раз переходил из рук в руки. Все части в этом неравном бою проявили исключительный героизм.
Комментарий автора к снимку сайта «Дорога памяти»: «Майор Пётр Семёнович Желамский (19.10.1904 – ??.??.???? гг.) Место рождения: деревня Подхватилово Невельской волости (позднее Пустошинского района Великолукской области.
Место и дата призыва: Невельский ГВК Великолукской области, г. Невель, 08.11.1926 г.
Место службы: 2-е Киевское артиллерийское училище; 20-я отдельная истребительно-противотанковая артиллерийская Сталинградско-Речицкая орденов Суворова и Кутузова бригада.
Воинское звание: «майор», в последующем «полковник».
Награды. Ордена: два ордена Ленина (в т.ч.: 1952), Красного Знамени, Красного Знамени (1943), два ордена Красной Звезды (в т.ч.: 1944), Кутузова (1944), Кутузова II степени, два ордена Отечественной войны I степени (в т.ч.: 1985); медали: «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.»
…В этом бою отличились 235-я танковая бригада (командир полковник Д.М. Бурдов) и 20-й истребительно-противотанковая артиллерийская бригада (командир майор П.С. Желамский). Эти части и соединения, сражаясь до последнего снаряда, до последнего патрона, выдержали упорный шестидневный бой, но ни на шаг не отступили перед врагом. В боях они потеряли почти всю материальную часть, которая была разбита или раздавлена.
Высокий героизм проявил личный состав 20-й бригады, хотя и понёс огромные потери в людях и материальной части, задержав продвижение противника на своём участке, он нанёс врагу большой урон, не отдав ему ни одного метра занятого им участка..».
Ставка предполагала, что летом 1943 г. может начаться мощное наступление противника в районе Курского выступа, поэтому форсировала формирование отдельных истребительно-противотанковых артиллерийских бригад РГК.
К этому периоду бригада, закончив переформирование, находилась в резерве фронта, а затем была переброшена и участвовала в Курской битве (происходила 5.07.43-23.08.43 г.). В этот период бригада поддерживала боевые действия 13-й армии Центрального фронта (командующий фронтом генерал армии Рокоссовский К.К., командующий артиллерией фронта Казаков В.И.) на Орловско-Курском направлении и занимала боевой порядок на наиболее опасном участке, в районе Понырей.
Комментарий автора к снимку из Интернета: «По рассказу самого Анатолия Андреевича Ананьева первый бой на северном фасе Курской дуги он принял в составе 1184-го истребительного противотанкового артиллерийского Краснознамённого полка 20-й отдельной истребительно-противотанковой артиллерийской Сталинградской бригады».
11.107.2.1. Планы сторон
9 армия В. Моделя должна была прорвать глубоко эшелонированную оборону Центрального фронта. Как известно, командующий 9-й армии (в документах она обозначена кодовым названием – группа Вейс) был против предстоящего наступления, и у него были для этого причины. Разведотдел группы, на основании донесений и прежде всего азрофотоснимков, давал реальную картину рубежа обороны 13-й армии Центрального фронта – она была непреодолимой. В. Модель в соответствии с приказом Гитлера за № 6 ставит задачи командирам своих корпусов.
По мнению Е.Е. Щекотихина «...этот документ проясняет многие аспекты, которые долгое время не были известны. Ознакомившись с ним, можно представить, что думал наш противник и как он оценивал ситуацию в последний момент перед началом сражения. В частности, Модель знал о предстоящем наступлении войск Западного и Брянского фронтов по очищению Орловского плацдарма».
Боевые действия в наступательной операции «Цитадель» он начал осторожно, именно поэтому не ввёл в начале сражения группу Эзебека (4-я и 12-я танковые, а также 10-я моторизованная дивизии). 12 июля она была сразу же направлена на угрожаемый участок – в район Новосиля, к месту штурма войсками Белорусским фронтом обороны 2-й танковой армии немцев.
11.107.2.1.1. Построение немецких войск
Ударная группировка 9-й армии предназначалась для нанесения главного удара с севера в общем направлении на Курск. Глубина задачи – 75 км. Оперативное построение – в два эшелона; в первом эшелоне: пехотных дивизий – 7, танковых – 2; во втором эшелоне: танковых – 4, моторизованных – 1, пехотных – 1.
Прикрытие флангов ударной группировки и ведение обороны на занимаемых рубежах осуществлялось в полосе иск. Троена – Севск 6 пехотными дивизиями 9-й армии, в полосе 10 км южн. пос. Змиевка – 10 км сев. г. Малоархангельск – 2 пехотными дивизиями 9-й армии. Оперативное построение – в один эшелон.
11.107.2.1.2. Построение советских войск
Наибольшая плотность обороны была на правом фланге Центрального фронта. Силами 17 стрелковых дивизий левого фланга 70-й армии, 65-й армии и 60 армии и 4 стрелковых бригад планировалось продолжать удерживать оборону на занимаемых рубежах общей протяженностью 200 км.
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Генерал армии Николай Фёдорович Ватутин (3/16 декабря 1901, Чепухино, Воронежская губерния, Российская империя – 15 апреля 1944, Киев, УССР, СССР) – советский военачальник, (12 февраля 1943 года), Герой Советского Союза (15 апреля 1965 года, посмертно).
Выходец из крестьянской семьи, Николай Ватутин прошёл путь от красноармейца до генерала армии. В годы Великой Отечественной войны он возглавлял войска Воронежского, Юго-Западного и 1-го Украинского фронтов до своей гибели в 1944 году.
В России и на Украине Ватутину были установлены памятники и названы многочисленные географические объекты, начиная с городов и заканчивая переулками. Что сделано в современной Украине – известно, позор и проклятие им; верю, всё будет восстановлено!»
11.107.2.1.2.1. Предложение Ватутина начать первым
Василевский А.М. так описывает опасность затянувшейся оперативной паузы: «В результате … наблюдения за противником как на Воронежском, так и на Центральном фронтах, а также по данным… разведки, нам уже точно было известно, что фашисты полностью изготовились к наступлению. Но наступления почему-то не начинали. Вот это «почему-то» немало беспокоило нас, а некоторых даже выводило из равновесия.
Особую нетерпеливость начал проявлять… Н.Ф. Ватутин. Николай Фёдорович неоднократно ставил передо мной вопрос о необходимости начать самим наступление…
Мои доводы, что переход врага в наступление против нас является вопросом ближайших дней и что наше наступление будет безусловно выгодно лишь противнику, его не убеждали.
– Александр Михайлович! Проспим мы, упустим момент,… – Противник не наступает, скоро осень и все наши планы сорвутся. Давайте бросим окапываться и начнём первыми. Сил у нас для этого достаточно.
Из ежедневных переговоров с Верховным Главнокомандующим я видел, что неспокоен и он. Один раз он сообщил мне, что ему позвонил Ватутин и настаивает, чтобы не позднее первых чисел июля начать наше наступление; далее Сталин сказал, что считает это предложение заслуживающим самого серьезного внимания…»
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Дважды Герой Советского Союза Маршал Советского Союза Константин Константинович (Константий Ксаверьевич) Рокоссовский (9/21 декабря 1896; Варшава, Царство Польское, Российская империя – 3 августа 1968, Москва, СССР) – советский и польский военачальник, дважды Герой Советского Союза (1944, 1945). Кавалер ордена «Победа» (1945). Единственный в истории СССР маршал двух стран: Маршал Советского Союза (1944) и Маршал Польши (1949). Командовал Парадом Победы 24 июня 1945 года на Красной площади в Москве. Один из крупнейших полководцев Второй мировой войны».
11.107.2.1.2.1. Окончательное решение Рокоссовского
Не встретив поддержки со стороны Генерального штаба, Н.Ф. Ватутин решил найти её в лице командующего Центральным фронтом. Но и К.К Рокоссовский категорически высказался против, чем немало удивил Ватутина:
– Ведь Вы сами предлагали начать наступление, не дожидаясь, пока его начнут немцы, чтобы сорвать их планы!
– Я считал это возможным и необходимым до начала развёртывания войск противника и приведения их в готовность к наступлению. Момент упущен. Теперь нам остаётся дождаться наступления немцев и встретить их, как положено.
– А Вы уверены, что немцы его в ближайшее время начнут?
– Абсолютно уверен! Не пройдёт и недели, как немцы ударят сразу по двум направлениям – на Ольховатку и на Обоянь. Жарко будет и мне, и Вам.
– А почему Вы так в этом уверены?
– Полководец должен быть психологом! Надо уметь поразмыслить и за противника.
– Но что-то же мы должны предпринять!
– Хороший эффект даст упреждающая артподготовка по разведанным целям перед самым началом наступления противника. Такой сюрприз я ему готовлю.
– Я готов присоединиться. Но риск велик…
– Он себя оправдает.
Разумный риск, основанный на большом количестве разведданных, перенос основных сил на направление предполагаемых ударов давали К. К. Рокоссовскому уверенность в успехе оборонительной части операции, что потом и подтвердилось.
11.107.2.2. Контрартподготовка Центрального фронта
В 13-й армии Центрального фронта было намечено четыре варианта, при этом пехота и танки противника в числе поражаемых объектов составляли только 17%, остальными и по существу главными объектами были артиллерия и наблюдательные пункты. По сути это была «контрартподготовка», как её называли в директиве командующего артиллерией фронта.
Войска этой армии в оборонительной операции в районе станции Поныри и должна была поддержать 20-я отдельная истребительно-противотанковая артиллерийская Сталинградская бригада.
Также по мнению Н. С. Фомина:
«…выбор момента открытия огня в контрподготовке является едва ли не самым трудным решением, которое должно принять командование. Лишь при тщательной разведке можно избежать закономерную в этом случае неуверенность».
11.107.2.3. Периоды оборонительной части сражения
Сражение на орловско-курском направлении развернулось на 40-км фронте и захватило территорию Курского выступа (северный фас Курской дуги) на глубину до 12 км. Бои здесь длились в течение 13 дней.
Подготовительный период с апреля по июль закончился. Завершился и этап своеобразной «битвы ставок», разведки и контрразведки, «которая сражалась первой». Осталось главное – выиграть оборонительное сражение и перейдя в стратегическое наступление завершить коренной перелом в войне.
11.107.2.3.1. Бои за первую полосу обороны (5 и 6 июля)
Модель поставил в первый эшелон два своих самых слабых подвижных соединения: 20-ю танковую дивизию (50 танков) и танковый полк 18-й танковой дивизии (69 танков).
Однако большая часть бронетехники 9-й армии находилась не в подвижных соединениях, а в отдельных частях качественного усиления. Модель поставил немалые силы – 656-й полк «Фердинандов», 177-й и 244-й батальоны «Штурмгешюцев» в полосу наступления 51-го танкового корпуса.
Это составило в общей сложности 233 танка и САУ.
– 47 танковый корпус генерала танковых войск Иоахима Лемельзена – для поддержки атаки этого корпуса Модель использовал обе роты 505-го бататальона «Тигров» в дополнение к 245-му и 904-му батальонам штурмовых орудий, что составило 93 единицы бронетехники.
– 46 танковый корпус генерала пехоты Ханса Цорна – атаку этого корпуса поддерживали 40 танков и штурмовых орудий, а атаку 23-го корпуса – 62 штурмовых орудия.
Всего 9-я армия бросила в бой в первом эшелоне 5 июля 542 единицы бронетехники, или 57,7 % всей наличной бронетехники. На направлении главного удара, в полосе корпуса Лемельзена, плотность танков составила 18 машин на км, а в секторе Гарпе достигала 25 машин на км фронта после ввода в бой танкового полка 18 танковой дивизии.
11.107.2.3.1.1. Неожиданный успех 47-го танкового корпуса
Быстрый взлом первой линии советской обороны 47-м танковым корпусом стал неожиданностью для самих немцев. Описывая ход боевых действий в первый день наступления, командир 6-й пехотной дивизии Гроссман писал:
«Батальон «Тигров» далеко впереди сражался с вражескими танками. Вдалеке перед фронтом дивизии лежала возвышенность, на которой можно было наблюдать передвижения русских. Если бы в этот момент подошли танковые дивизии, то, вероятно, Курск был бы взят; враг был застигнут полностью врасплох и слабым. Драгоценное время, которое враг использовал для того, чтобы бросить вперёд свои резервы, было потеряно».
Хорст Гроссман был не одинок в негативной оценке плана наступления Моделя. В своей истории германских танковых сил бывший начальник штаба Гудериана Вальтер Неринг писал: «Из 6 механизированных дивизий на северном фасе 5 находились в резерве.
Уже одно это дало Красной армии решающее преимущество. Было бы гораздо разумнее бросить пару танковых дивизий вперед».
Мнение Исаева А.В.: «У планов неуспешных операций незавидная судьба – их чаще всего безжалостно критикуют. Причём, что бы ни делал потерпевший неудачу военачальник, его обязательно осудят потомки. На южном фасе Манштейн и Гот поставили все подвижные соединения в первый эшелон – их осудили за отказ от выделения эшелона развития успеха».
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Алексей Валерьевич Исаев, российский военный историк, кандидат исторических наук, сотрудник Института военной истории Министерства обороны Российской Федерации».
11.107.2.3.1.2. О вводе 2-го эшелона
Столкнувшись с сильным сопротивлением обороны 13-й армии Центрального фронта, командующий 9-й армии решил досрочно ввести в действие свежие силы. В 17.00 5 июля, находясь на КП 47-го танкового корпуса, Модель объявил Лемельзену, что намерен на следующий день ввести в бой 2-ю и 9-ю танковые дивизии в полосе его корпуса.
Первоначальные планы использования двух этих дивизий в качестве эшелона развития успеха были отброшены. Согласно показаниям, данным в советском плену командир 2-й танковой дивизии Фольратом Люббе, его части начали выдвигаться вперед ещё в первой половине дня 5 июля. Колонны 2-й и 9-й танковых дивизий двигались практически без воздействия с воздуха. После разминирования дорог две танковые дивизии вступили в бой и к вечеру вышли в район Соборовки, на подступы к высоте 257.
О важности этого момента говорит Исаев А.В.:
«Если судить по показаниям Люббе, претензии к Моделю совершенно безосновательны. Уже вечером первого дня наступления танковые дивизии второго эшелона были введены в сражение. Если бы 13-я армия не имела сильного второго эшелона, распад её обороны был бы неминуем.
«Командование 9-й армии в первый же день сражения вынуждено было признать, что намеченные цели нигде достигнуты не были и что обороняющиеся русские оказались значительно сильнее. Поэтому генерал-полковник Модель приказал уже ночью вывести 2-ю танковую дивизию генерал-лейтенанта Люббе и 9-ю танковую дивизию генерал-лейтенанта Шеллера в полосу наступления 47 танкового корпуса. Две этих дивизии должны были 6 июля окончательно сломить сопротивление русских и выйти на оперативный простор».
11.107.2.4. Командование Центрального фронта также решило ввести оперативные резервы.
По сообщению разведотдела штаба 9-й армии о противнике № 150: «16-й танковый корпус, в первый же день наступления поднятый по тревоге севернее Фатежа, уже на второй день вступил в бой.
Также и две другие оперативные группы севернее Фатежа (17-й стрелковый корпус с 70-й, 75-й и 6-й стрелковыми дивизиями) и южнее Малоархангельска (воздушно-десантный корпус) частью сил вступили в бой. Они имели задачу остановить немецкое наступление и, перейдя в контрнаступление, восстановить положение».
11.107.2.5. О передаче 12-й танковой и 10-й механизированной дивизий
На вводе в бой второго эшелона корпусов Лемельзена (47-й танковый корпус) и Гарпе (41-й танковый корпус) насыщение бронетехникой ударной группировки 9-й армии не закончилось. Следующим утром, в 5.40 6 июля, В. Модель позвонил по телефону командующему группой армий (ГА) «Центр» фон Клюге. Он доложил план атаки и уверенно пообещал, что к вечеру захватит высоты вокруг Понырей, Ольховатки, Кашары и Теплого.
По мнению Исаева А.В.: «Модель верил, что такой успех позволит взломать оборону Рокоссовского на всю её глубину. После этого 9-я армия сможет развивать наступление на Курск. Однако эти оптимистичные заявления лишь предваряли требование об усилении армии».
Модель заявил фон Клюге, что у него не хватает сил, поэтому он просит командующего группой армий передать из своего резерва 10-ю механизированную и 12-ю танковую дивизии. Из этих двух дивизий и 4-й танковой дивизии предлагалось создать эшелон развития успеха – «группу Эзебека».
По предположению Исаева А.В.: «Похоже, что азарт битвы все сильнее захватывал Моделя, первоначально не испытывавшего энтузиазма относительно «Цитадели». Желание выиграть любой ценой перевешивало осторожность…
После некоторого колебания (в резерве группы армий оставалась только 5-я танковая дивизия) фон Клюге согласился передать Моделю два новых соединения.
11.107.2.6. Действия в полосе 70 армии
7 июля продолжились бои за 2-ю армейскую полосу обороны, на Поныровском (вдоль железной дороги) и Ольховатском направлениях. Из фронтового резерва в район Понырей переброшены 11-я миномётная и 46-я лёгкая артбригады, 12 артполк 2-й истребительно-противотанковой артиллерийской бригады 48-й армии. Рокоссовский хорошо понимал сложность ситуации:
«К исходу третьего дня сражения почти все фронтовые резервы были втянуты в бой, а противник продолжал вводить все новые и новые силы на направлении своего главного удара. Можно было ожидать, что он попытается бросить в бой всё, что у него имеется, пойдёт даже на ослабление своих частей на второстепенных участках фронта. Чем удержать его? И я решился на большой риск: послал на главное направление свой последний резерв – 9-й танковый корпус генерала С.И. Богданова, который располагался в районе Курска, прикрывая город с юга. Это было полностью укомплектованное соединение, наша надежда и гордость.
Я сознавал, чем нам грозит этот манёвр при неудаче. Ведь у соседа фронт дал трещины. Оттуда, с юга, всегда можно было ожидать вражеского удара. В ночь на 8 июля 9-й танковый корпус был подтянут на главное направление.
11.107.2.7. Гвардейцы Рокоссовского
На второй полосе Panzerwaffe столкнулись с упорнейшим сопротивлением, в том числе гвардейских дивизий, цементирующих всю систему обороны.
Манёвр резервами оправдал себя: «Командование 9-й армии получило данные о подходе дополнительных резервов противника. В тот день были замечены не только свежие танковые бригады, но и воздушно-десантные бригады, то есть элитные войска, сквозь которые потрепанная армия (потерявшая уже 10000 человек) прорваться уже не могла»
«Сложившаяся обстановка потребовала новых планов. Генерал-полковник Модель вечером 8 июля прибыл на КП (командный пункт) 47-го танкового корпуса и вынужден был признать, что, учитывая неблагоприятные условия местности и нарастающий с каждым часом артиллерийский огонь противника, необходимо обдумать новые намерения. 9 июля прибыл фельдмаршал фон Клюге и после беседы с генерал-полковником Моделем, генералами Харпе и Лемельзеном принял решение с этого же дня остановить все наступающие части и провести перегруппировку для нового наступления. Наступление должно было продолжиться 10 июля».
Комментарий автора к снимку из Интернета: «По рассказу самого Анатолия Андреевича Ананьева первый бой на северном фасе Курской дуги он принял в составе 1184-го истребительного противотанкового артиллерийского Краснознамённого полка 20-й отдельной истребительно-противотанковой артиллерийской Сталинградской бригады: «Попал я на фронт в самый разгар Курской битвы. Под Попырями наша бригада приняла первый бой. С этой бригадой я брал Новгород-Северский, Новозыбков, форсировал Десну...»
11.107.2.8. Завершение оборонительного периода в сражении (9-11 июля)
Э. Клинк указывает на ряд совещаний, прошедших 9 июля:
«Командующий 9-й армии, проанализировав сложившееся на фронте положение, 9 июля принял решение о временной приостановке наступления, чтобы подготовиться к последующей атаке. В результате прошедшего рано утром 9 июля на передовом КНП (командно-наблюдательном пункте) обсуждения тактической обстановки на направлении главного удара стало ясно, что в распоряжение 47-го танкового корпуса для улучшения его боеспособности необходимо предоставить четыре танковых (20-ю, 4-ю, 2-ю и 9-ю) и одну пехотную (6-ю) дивизии.
Генерал-полковник Модель искал причины неудач предыдущих дней и нашёл их в ошибках командования штабов 47-го танкового корпуса и дивизий».
Эрих фон Манштейн указывает глубину продвижения танкового клина:
«Несмотря на эти контратаки, ударный клин 9-й армии продвигался вперёд, хотя и в полосе шириной всего лишь 10 км. Однако 9 июля наступление остановилось на линии обороны противника на холмистой местности в районе Ольховатки, в 18 км от исходных позиций 9-й армии».
Комментарий автора к снимку сайта «Подвиг народа»: «Из наградного листа:
«Взвод, которым командует тов. Ананьев, уничтожил в боях за переправу на реке Сож 5 пулемётных гнёзд, 2 открыто стоящих пулемёта, 1 орудие ПТО с расчётом и 18 гитлеровцев.
В боях в районе Марьино тов. Ананьев сам лично уничтожил 2 пулемётных гнезда и огнём из винтовки уничтожил 2 немцев.
Тов. Ананьев достоин правительственной награды – медали «За отвагу».
Подписал командир 1184-го Новозыбковского истребительного противотанкового артиллерийского Краснознамённого полка подполковник Эристов».
11.107.3. «Курская битва – золотая страница русской истории!»
Эта фраза лейтенанта Володина: «Курская битва – золотая страница русской истории!» из книги «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева. Десятилетним мальчишкой в 1964 году я на одном дыхании прочёл её Пониманию происходящего на страницах книги здорово помогали рисунки художника Геннадия Филатова.
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Здесь не было ромба, горел один танк с ненавистным крестом на борту. Но тогда, в 1964 году, в душе я был удовлетворён: им всем пришла «ХАНА!»
Что мне было известно в 10 лет:
У нас на хуторе Верхняя Ставрополька Крымского района Краснодарского края в семьи были свои «подрывники» – мои старшие братья Борис и Виктор.
Пожалуй, самая главная проделка братьев связана с находкой 8 авиабомб. Боря и его товарищи наткнулись на склад боеприпасов. Было это в лесу по правому берегу нашей речушки Куафо, близ хутора.
После этого каждое воскресенье подростки взрывали по одной авиабомбе. Происходило это так: приготавливали хворост и дрова для костра. Пацаны среднего возраста, под предводительством Вити, помогали старшим ребятам собирать хворост.
Подростки во главе с Борей укладывали авиабомбу поверх приготовленного хвороста для костра. Обсыпали дрова и хворост артиллерийским порохом. Просыпали дорожку порохом. Поджигали её и бежали в укрытие, за земляной вал.
Младших отправляли ещё дальше от костра. Долго ожидали. Происходил страшной силы взрыв, так что в хуторе даже окна дрожали.
Для нас, малышей, Витя специально, в будний день, когда Боря был на занятиях в школе, организовал экскурсию к складу боеприпасов. Страшно было до жути. Такие чёрные «чушки» лежали одна подле другой. Казалось, вот-вот могли взорваться. Хотелось одного, поскорее бежать оттуда.
Прошли три воскресенья. Три авиабомбы братья успели взорвать. Но вмешались дети из семьи обходчика линии проводной связи Курышева. Они жили в казённом доме для такого специалиста. И отличались от нас своей верой – баптисты.
Как-то они украли одну авиабомбу и унесли к себе, поближе к дому. В котловане разожгли костёр. В середину костра водрузили бомбу. И стали ожидать, когда будет вытекать из бомбы тол. Читали где-то, что так партизаны выплавляли тол. Но, партизаны делали это в котле с водой. Бомба нагревалась в кипятке.
А здесь открытый огонь. Ну и рвануло. Старшего подростка убило, остальные были ранены. Нас поразил отец ребят: «Бог дал – Бог взял!» – произнёс он на похоронах сына. В хутор приехали сапёры, обезвредили оставшиеся бомбы, вывезли за хутор и подорвали их».
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
«...Второй месяц батальон майора Гривы стоял в Соломках и так прижился в этой безлюдной, полуразрушенной деревушке и солдаты так привыкли к тишине, что как-то не верилось, что скоро снова начнеётся бой, что снова, как под Москвой, как у берегов седой Волги, загрохочет земля от залпов, запылают крестьянские избы и в чадном дыму поползут по пашням, по заброшенным опустевшим полям желтокрестые танки, подминая гусеницами едва-едва выбросившую колос пшеничную осыпь, а небо, это голубое чистое летнее небо, усеется пятнами зенитных разрывов; как-то не верилось, что вновь, как в сорок первом, как в памятное лето сорок второго по донским степям, потянутся по взгорьям и перелескам курской земли вереницы отступающих колонн к переправам, сгрудятся на станциях эшелоны и тысячи беженцев на скрипучих подводах, угоняя и увозя всё, что можно угнать и увезти, страшным половодьем потекут по пыльным просёлкам на восток.
Как-то не верилось во все это. Думая о предстоящем бое, солдаты думали о наступлении. Многие надеялись на открытие второго фронта – должны же союзники в конце концов открыть этот злополучный фронт!
Но союзники уже готовились принять другое решение. На военном корабле под глубочайшим секретом премьер-министр Англии Уинстон Черчилль в эти напряжённые дни отбыл в Вашингтон. Он сидел в мягкой каюте, больше думая о своей безопасности, чем о тех событиях, которые происходили в мире, и, тихо поскрипывая пером, писал в Москву: «Я нахожусь в средней части Атлантики по пути в Вашингтон, чтобы решить там вопрос о дальнейшем ударе в Европе после «Эскимоса»… Если ничего не случится, моя следующая телеграмма будет отправлена из Вашингтона».
В пути с ним ничего не случилось, он благополучно, прибыл к месту назначения и, как и обещал, сразу же после совещания с президентом направил телеграмму в Россию. Спокойным, холодным тоном оповестил он Советское правительство о том, что союзники не смогут открыть второй фронт в этом году, потому что «имелась надежда, что в апреле 1943 года в Великобритании будут находиться двадцать семь американских дивизий, в действительности же теперь, к июне, имеется лишь одна и к концу августа будут лишь пять», и ещё потому, что «десантные суда втянуты в предстоящую большую операцию на Средиземном море».
Эту операцию – вторжение в Сицилию, – носившую кодовое название «Эскимос», Черчилль считал настолько грандиозной, что она будто бы могла привести или, точнее, уже «привела к отсрочке третьего наступления Гитлера в России, к которому, казалось, велись большие приготовления шесть недель тому назад».
Черчилль закончил свою телеграмму так: «Может даже оказаться, что Ваша страна не подвергнется сильному наступлению этим летом». Трудно, конечно, представить, чтобы английский премьер-министр был плохо осведомлён о действительном положении дел.
Как раз в те дни, когда он сочинял это послание, в России, на двух фасах Курской дуги, немцы уже сосредоточили мощные ударные группы: одну – в районе Орла, другую – в районе Белгорода. Командующие группами фельдмаршал фон Манштейн и фельдмаршал фон Клюге уже получили последние наставления в ставке Гитлера и вылетели к своим войскам.
Между тем жизнь на фронтах шла своим чередом. Солдатам, за долгие месяцы обороны привыкшим к тишине, всё же не верилось, не хотелось верить в скорые бои…»
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Здесь вообще не было танков. Но тогда, в 1964 году, мне удалось прочувствовать эту тишину перед грядущей битвой, преломившей весь ход Великой Отечественной войны.
Что мне было известно в 10 лет: из всех важных событий моего раннего детства, особняком выделяется поход на «Смерть-поляну». Это примерно в 5 километрах от нашего хутора.
Немцы выстроили мощные оборонительные сооружения по Северному Кавказу «Голубая линия». На одном из её участков в 1943 году развернулись кровопролитнейшие бои. На «Смерть-поляне», по свидетельствам очевидцев, кровь лилась потоками.
Осенью 1961 года средний брат Витя организовал большой поход мальчишек хутора к этим местам. Это сейчас воздвигнуты памятники, возлагают цветы. В то время, никто ещё не захоронил останки солдат. Наших ли, немецких, не ведаю. Нам встретились тогда горы черепов! Жуткая картина!
Мальчишек интересовали оружие, боеприпасы и всякие другие мелочи из окопной жизни солдат. Всем этим набивали сумки, котомки и уносили домой в хутор.
Вечером того дня на «Смерть-поляну» прибыл старший брат Боря со своими ровесниками. В лесу быстро темнело. И вот Боря решил держать совет со всеми: как выбираться к хутору, кружным путём, но, по дороге, или через лес, напрямик, к хутору. Можно и заблудиться!
По правилам, спросили самого младшего. Таким оказался я. Долго не раздумывал. Верил, что Боря не заблудится, быстро выведет нас домой! И предложил идти напрямик, через лес. Так и получилось! Как же мы обрадовались, когда показались огни хутора!»
11.107.3.1. Силища огромная готовилась к обороне
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
«...Вот почему, когда сегодня нужно было срочно достать «языка», выбор пал на Царёва и Саввушкина. Инструктировал их сам командир батальона майор Грива. Задание важное, без «языка» возвращаться нельзя. Что ж, Царёв готов, Саввушкин – тоже; не раз и не два ходили они к фашистам в тыл, брали «языка», постараются и сегодня. Передний край противника знаком, всю весну стояли дуло в дуло с фрицами на этом участке, изучили. Ведь батальон лишь месяц назад отвели во второй эшелон. Отсюда, от Соломок, до передовой всего несколько километров – прямо по шоссе, через лесок – и вот они, окопы.
Вышли на шоссе, когда солнце было ещё высоко.
Шли молча.
Железные подковки каблуков сухо скрежетали о дорожный гравий.
За поворотом открылось пшеничное поле. Неровным желтоватым клином сползает оно в лощину и теряется в густом ивняке. На раздольной, как волна, высоте, на самой её вершине, в пыльной дымке копошатся люди; они растянулись по гребню, словно наступающая пехота, в длинную редкую цепь.
Царёв приостановился, взглянул на них из-под ладони: закладывают траншею. «Ещё один оборонительный рубеж!» А по склону, над засохшими, почерневшими стеблями прошлогодних подсолнухов, то тут, то там, будто поставленные на дугу оглобли, торчат стволы вкопанных в землю орудий. Одна батарея, вторая, третья…
Да здесь целый дивизион! Откуда? Неделю назад Царёв проходил по этому полю – ничего не было. Вот штука! Он обернулся, намереваясь поделиться с товарищем своим неожиданным открытием, но Саввушкин, приотстав, гнал перед собой, как футбольный мяч, консервную банку.
– Чего гремишь!
– Проминка. Ногам проминка.
«Мальчишка, дурь в голове, э-эх!»
Спустились в лог, потом шоссе снова вывело на косогор, и перед разведчиками развернулась холмистая с перелесками даль. За лесом в голубой дымке тонут белгородские высоты. Там – фашисты. И оттого высоты кажутся суровыми, настороженно холодными, чужими. А здесь, по эту сторону леса, в балках, на пригорках, на плоских вершинах холмов и по склонам – всюду двигаются едва заметные фигурки солдат; вгрызаются в землю, опутывают окрестность ломаными зигзагами траншей и ходов сообщений.
В перелеске, среди нежных белоствольных берёз, стоят укрытые зелёными ветками танки; издали они похожи на копны; много копен, и веет от них не пряным сеном, а удушливо-горьким запахом бензина и металла.
В лощине, как чёрные колья, подняли к небу жерла тяжелые минометы. Они гнездятся по самой кромке кудрявого ракитника. Над кустами клубится дымок походной кухни. «Сила-то, сила какая!» – мысленно воскликнул Царёв, удивляясь и поражаясь тому, что видел вокруг. И хотя эта сила окапывалась, закреплялась, готовилась к упорной обороне, всё же радостно было сознавать, что она есть, что вот она, ощетинилась жерлами и ждёт только взмаха чьей-то могучей и твердой руки...
– Будут дела, чемпион, смотри! – Он хлопнул Саввушкина по плечу.
Тот удивленно взглянул на Царёва:
– Какие дела?
– Смотри, брат, силища, а?
– Это-то?.. Эт-то я и сам вижу.
– Ни черта ты не видишь, чемпион. Брось тарахтеть банкой, сапоги портишь...»
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Здесь ещё не было танков. Но тогда, в 1964 году, я смог прочувствовать, как от удара передовых частей Вермахта вздыбилась Курская земля!
Что мне было известно в 10 лет: средний брат Витя загорелся идеей поиска своего склада боеприпасов.
Вместе с другом Михаилом Топаловым они нашли только немецкую противопехотную мину-хлопушку. Она имела такие лепестки. Отсюда и название, хлопушка. В этот раз и я принимал участие в подрыве этого боеприпаса.
Витя с Мишкой, поочередно несли её с осторожностью к песчаному карьеру. Над обрывом в карьер приготовили всё для костра. Положили сверху мину, подожгли костёр и убежали в укрытие. Долго ожидали взрыва, но его всё не было.
И поползли Витя с Мишкой к костру. По котловану, снизу они подобрались к тому обрыву. Почти дотянулись до костра, всего за метр от края обрыва, снизу, были, когда раздался взрыв.
Особенность мины-хлопушки: осколки разлетаются на поражение вверх, на уровне человеческого роста. Воронка от взрыва в песчаном грунте, примерно, до метра в диаметре и глубиной 20-30 сантиметров.
Слава Богу, мальчишки были целы! Этот метр земли и спас моего брата и Мишку! Скатились они кубарем в котлован. Даже лица были чистые, их не обдало гарью!
От фермы бежали к нам скотники с вилами. Сыпанули мы в разные стороны и до вечера не появлялись домой. Всё обошлось в тот раз».
11.107.3.2. Суеверие солдата
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
«...С командного пункта батальона разведчики отправились в расположение роты, где их уже поджидал минёр Павлинов, выделенный для расчистки прохода в минных полях. Они шли по неглубокому извилистому ходу сообщения.
Места знакомые. Сотни раз бывал здесь Царев, когда их батальон занимал этот участок обороны. Почти ничего не изменилось. Только местами пообвалились стенки да выцвела и потрескалась от бездождья красная глина. От стен веяло жаром, как от натопленной русской печи, и воздух был неподвижен и сух, а за бруствером, наверху, – в зелёных лопухах, в острых листочках пырея – заманчиво сквозил предвечерний прохладный ветерок.
У разбитой снарядом осины, где ход сообщения раздваивался (одно из ответвлений вело к пулемётам), Царёв остановился. Отсюда была хорошо видна высота, залитая вечерним солнцем, дремлющая, настороженно ощетинившаяся ржавыми спиралями колючей проволоки.
По самому верху тянулась едва приметная желтая полоса – это вражеские окопы. Ни одной выбоины, ни одного укрытия на белесовато-зеленом пологом склоне. Только у самого подножия, перед проволочными заграждениями зияет воронка. Она кажется маленькой и круглой, как пятак.
Подходы к заграждениям и окопам заминированы. Это Царёв хорошо знает. Да и на командном пункте батальона только что говорили об этом. Мины уложены в траве и соединены тонкими, как паутина, проводами. Трудно придётся минёру распутывать в ночи эту паутину. Распутает, на то он и минёр. Слева от высоты в немецкую линию обороны врезается глубокий, заросший ракитами овраг.
– Послушай, чемпион, как ты мыслишь: не двинуть ли нам опять знакомым путем, а? – спросил Царёв.
– Оврагом?
– Да.
– Пожалуй, самое верное…
Над головой с негромким, едва уловимым посвистом прошлась стайка пуль, всколыхнув недвижный горячий воздух, и через секунду издали, со стороны высоты, донёсся торопливый говор пулемёта. Царёв присел, Саввушкин отпрянул к стенке.
Вторая строчка прошлась по брустверу. На самом гребне словно вдруг закипела, забулькала глина; пуля срикошетила, ударилась в стенку и застыла в ней тёмным глазком. Разведчики не стали пережидать обстрела, пригнулись и побежали.
Командир роты, которому ещё днем сообщили о разведчиках и их задании, провёл Царёва и Саввушкина на фланг. Траншея обрывалась у самого склона оврага. Отсюда и предстояло разведчикам с наступлением темноты выйти «на дело».
Ротный начал объяснять обстановку, и Царёв, слушая, его, убеждался, что далеко не всё было так, как показалось ему с первого взгляда: многое изменилось – появились новые доты, пулемётные точки, а главное, немцы стали проявлять активность, особенно в эти последние дни вели себя «нагло», как выразился командир роты. На ночь они выдвигали почти к самым проволочным заграждениям снайперов. В прошлую ночь четверых в роте убили.
И вообще у противника наблюдается оживление, вроде бы гуще стало их, фашистов. По мнению ротного, всё это не случайно: гитлеровцы явно готовятся к наступлению и начнут его в самое ближайшее время, может быть даже завтра.
– В овраг тоже снайперов выставляют, – продолжал он. – Вон у тех кустов, сразу за колючей проволокой, и вчера, и позавчера сидел один черт. Должно быть, и сегодня придёт. Вам надо успеть до его прихода добраться туда и устроить засаду. Выходите сразу, как только начнет смеркаться. Немцы в это время ужинают, и вы успеете проползти. Иначе ничего не выйдет.
Теперь условимся о сигналах: как закончите дело, дайте красную ракету. По красной ракете будем прикрывать ваш отход огнём. Ясно?
– Ясно, – ответил Царёв. Командир роты ушёл, а разведчики долго, ещё вглядывались в те кусты на склоне оврага, куда должен, по словам ротного, прийти немецкий снайпер. Рядом с Царёвым и Саввушкиным стоял минёр Павлинов и жевал сухарь. Царёв покосился на него и недоверчиво спросил:
– Давно в минерах?
– Давненько.
– Прыгающие сымал?
– Приходилось и прыгающие…
Над немецкими окопами догорал закат. По склону ползли оранжевые тени. Ползли, угасали. Проволочные заграждения таяли, стушевывались, словно погружались в сиреневую дымку. Овраг потемнел, взбух, как река в половодье, и вот уже сумеречный туман поплыл через край по лощине. А гребень высоты ещё пепельно-белый, но и он уже начинает синеть, сливаться с небом.
Макушки берёз, на которых только что лежал отсвет заката, обволакиваются густой пеленой ночи. По низу, по дну траншеи, подул ветерок. Прохладой обдало ноги. Холод проник под гимнастерку и забегал по спине сотнями мурашей. Царев передернул плечами.
– Морозит? – заметил минер.
– Холодновато вроде…
– Да, жить – оно каждому хочется…
Подошел высокий пехотинец в обмотках. Попросил закурить. Спросил:
– Туда?..
– Туда.
Царёва в роте считали бесстрашным солдатом, и он всячески старался поддерживать это лестное мнение о себе. Но нелегко давалось ему бесстрашие. Уже в ту минуту, как получал задание, он начинал волноваться, и волнение нарастало по мере того, как он приближался к передовой, выползал на ничейную зону, подбирался к той черте, за которой уже всё чужое – и кусты, и дороги, и тропы; где – ни закурить, ни сморкнуться, ни выругаться с досады или злости, когда что не так; где – каждый шорох таит в себе смертельную опасность.
Может быть, потому-то и действовал он осмотрительно, расчётливо, потому-то и сопутствовала ему удача. Но сам Царёв все свои удачи приписывал другому – суеверной примете. Издавна тюменские лесники, уходя на медведя, оставляли дома завязанную узлом рубаху. Эту извечную дедовскую примету перенял Царёв от отца и фанатично верил в неё. Каждый раз, отправляясь на разведку, он завязывал узлом старую нательную рубаху и прятал её в вещевой мешок.
Но сегодня рубахи не оказалось под руками, старший сержант Загрудный собрал всё грязное белье во взводе и отдал в стирку, и Царёв впервые пошёл на задание, не оставив в роте «доброй приметы».
Правда, дома, в Тюмени, лежит в сундуке рубаха с узлом – он обязательно вернётся с войны домой! – но всё же суеверный страх какой-то особой, тяжёлой тоской лег на сердце. Предчувствие неминуемой беды тяготило Царева и когда он шёл с Саввушкиным по дороге и восхищался силищей, которую видел вокруг, и когда рассматривал вражеские окопы из хода сообщения, и особенно теперь, когда с минуты на минуту предстояло покинуть траншею.
Минёр казался Цареву подозрительно молодым и неопытным – потому так недоверчиво и расспрашивал его; раздражал сегодня и Саввушкин своей беспечностью – он где-то раздобыл семечки и лузгает их, как девка на завалинке.
– Брось! – резко сказал Царев.
– Что, уже выходим?
– Да, выходим. Выверни карманы!
Только после того, как Царев убедился, что ни в руках, ни в карманах у Саввушкина не осталось ни одного семечка, дал команду выходить.
Было уже темно. Царёв чувствовал, что запаздывает, и это тоже раздражало его. Он шёл за Павлиновым шаг в шаг и зорко следил за ним, когда тот обезвреживал мины. Идти было трудно по скользкой и волглой траве оврага.
На выходе из ракитника остановились. Где-то в трёх – пяти шагах находились проволочные заграждения. Колючая проволока обвешана жестянками – это Царев видел ещё днем: загремит, и все пропало. Немцы всполошатся, пустят осветительные ракеты, начнут прощупывать овраг прожектором…
Царёв не знал, что в эту ночь немцы сами нуждались в кромешной тьме. Они готовились к наступлению и выслали сапёров расчистить свои минные поля перед проволочными заграждениями…
Как раз в ту минуту, когда Царёв с Павлиновым и Саввушкиным остановились в трёх шагах от витков колючей проволоки, по ту сторону витков, на поляне, приступали к работе немецкие минёры. Шагов их не было слышно. Поверху, по макушкам ракит, скользил ветерок и шелестел листьями, заглушая все ночные шорохи.
Надо было, как советовал ротный, успеть к тем кустам на склоне, куда выходил на ночь немецкий снайпер. Царёв торопился и делал ошибку за ошибкой.
Можно было проползти руслом ручья под проволочными заграждениями, а он стал искать когда-то, месяц назад, им же самим проделанный подкоп. Ползал вдоль витков и привлекал шумом немецких минёров. Они прекратили работу и молча, не обнаруживая себя, следили за действиями Царёва и Саввушкина.
Подкоп Царёв не нашёл, только потерял время, и спустя полчаса снова вернулся к ручью. Он понимал, что ползти к кустам уже бессмысленно, но все ещё надеялся – не там, так в другом месте удастся подкараулить и схватить «языка». Ещё не было случая, чтобы Царёв не выполнил задания. О суеверной примете забыл. Просто страх перед неизвестностью и торопил, и сковывал его движения.
Русло пришлось углублять и расширять. Он вгонял лопату в податливое, песчаное дно ручья, почти не соблюдая осторожности. Саввушкин, правда, уловил странные шорохи в ракитнике, как раз в том месте, где ручей выходил из-под витков колючей проволоки, но, привыкший всегда полагаться на Царёва, не придал этому никакого значения. Когда дно было расчищено, первым полез под заграждения. За ним двинулся Царев. Павлинов остался поджидать их на своей стороне.
Едва Саввушкин прополз под витками и приподнялся, чтобы осмотреться, кто-то сильно ударил его по голове. Все произошло быстро, в одну секунду. В темноте ничего не было видно. Царёв только услышал тупой удар, стон падающего человека, грубые, чавкающие шаги. Но и этого было достаточно, чтобы понять, что произошло. Холодом обдало тело – всеё, ловушка!
На локтях рванулся вперёд, чтобы заслонить собой упавшего Саввушкина, но только успел поймать его за ногу. Сапог соскользнул и остался в руках Царёва. Обожгла новая догадка – немцы потащили Саввушкина к себе!..
Не успел Царев решить, что делать, перед глазами вспыхнуло и закипело белое пламя автомата. Пули взвизгнули в железных витках колючей проволоки. Царев ткнулся лицом в осоку и замер. Суеверный страх, тяготивший его весь этот вечер, – не оставил «доброй приметы!» – теперь разом охватил и чувства, и мысли, и Царев, поддавшись этому страху, ждал с закрытыми глазами своей участи.
Но это длилось недолго. Из-за спины, с той стороны заграждений, ударил из автомата Павлинов, и сразу ночь словно раскололась от огня, и на какое-то мгновение Царёв отчетливо увидел угловатые фигуры немецких солдат. Они волочили по дну оврага под руки обмякшее тело Саввушкина...»
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Беда! Тогда, в 1964 году, со слезами на глазах читал эту главу о покалеченном Саввушкине, силился и не мог представить себя на его месте.
А перед глазами было всё, что случилось тогда с братом: зима 1962-1963 года выдалась такой снежной и вьюжной, что у дома образовались огромные сугробы. Вот было приволье детворе.
Средний брат Витя – Великий придумщик! Отрыл в сугробах ходы и пещеры. Там и застудил свою больную ногу. Летом он катался на лошади и на всём скаку свалился с неё. Дома, конечно, никому не сказал. А зимой боли стали такими невыносимыми, что мама однажды не выдержала ночных мучений сына, повезла его в больницу.
Так начались мытарства братишки по больницам, военным госпиталям Краснодара, Майкопа. На целых два года это затянулось. Было несколько операций на шейке бедра. Многочасовых. Под наркозом.
Мама так мне рассказала, или я сам был так напуган за брата, но мне казалось, что страшный зверь поедает кости моего брата. По ночам тихонько плакал, так жалко было Витю!
Он часто писал нам письма. Просил присылать открытки и чистые, и уже использованные. Оказалось, он научился там, в больницах и госпиталях, мастерству изготовления шкатулок, ларчиков и прочих поделок.
В конце концов, маме порекомендовали везти Витю в Ленинградский институт хирургии, ЛИХТ. Там некий светила медицины сделал операцию Вите. И избавил от страданий. Правда, осталась хромота. При ходьбе Витя припадал на правую ногу.
Я не знаю, почему ему не оформили тогда инвалидность? Только уже в зрелом возрасте, здесь, в Красноярске, благодаря настойчивости его жены Любы инвалидность была оформлена.
Я до сих пор помню, какое впечатление произвёл на нас Витя по приезду из Ленинграда: бледный, худой и на костылях. Мама мне объясняла, что к Вите нужно очень бережно относиться, так как он был под наркозом. Я мало что понимал в этом наркозе.
Меня больше всего занимало изменившееся моё положение в семье. Старший брат Боря учился в институте, в Ростове на Дону. Витя лечился. А я за два года привык к положению ХОЗЯИНА!
Витя как-то безболезненно для меня решил эту проблему. В меру сил помогал мне по хозяйству. Чуть освободившись от костылей, носил со мной вязанки сена для коровы. Чистил коровник и свинарник от навоза. Вскапывал огород».
11.107.3.3. Страх перед вечной слепотой
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
«...В то время как Володин переживал торжественные минуты встречи с командующим фронтом, боец его взвода Саввушкин, которого считали погибшим и о котором во всех инстанциях уже было забыто, как забыто вообще о неудавшейся разведке (в разведку в эту ночь ходило несколько групп, и штаб дивизии получил нужные сведения о противнике), – Саввушкин брёл по лесу с вытекшими глазами, не видя ни солнца, ни тропинки, ни деревьев, на которые то и дело натыкался, даже не чувствовал боли, а только слышал за спиной раскатистый, как пулемётная очередь, смех эсэсовцев.
Немцы вели его в Тамаровку, но по дороге выкололи глаза и бросили одного в лесу. Так великодушно распорядился встретившийся генерал-полковник фон Шмидт. Генерал-полковник спешил к своим танковым дивизиям, подходившим к фронту, и потому был настроен оптимистически. Он сказал, что допрашивать сегодня пленного русского солдата нет никакой необходимости и что ничто уже не изменит ход событий. Германская армия готова к наступлению. На передний край будет обрушено столько огня – и с воздуха, и с земли, – что вряд ли потребуются скудные солдатские сведения о каком-либо орудии или доте; огонь сметет все: и орудие то, и дот.
Саввушкина не допрашивали; просто спросили, какого полка, – и всё. Но может быть, как раз потому, что не допрашивали, не мучили, не пытали, неожиданная слепота так ошеломила его, что в первую минуту он даже не понял, что немцы с ним сделали. Было такое ощущение, будто его сильно ударили по глазам, и тьма, сразу плотной стеной ставшая вокруг, воспринималась не зримо, а как глухота от удара. Он прошел несколько шагов и упал, зажав лицо руками. Пальцы судорожно нащупали окровавленные провалы глазниц. Он попытался приподнять веки, снова ощупал пустые глазницы, и тогда его охватил панический ужас. «Убейте, гады! Лучше убейте!» – закричал он.
Не физическая боль, которую Саввушкин сгоряча почти не почувствовал, а страх перед вечной слепотой, на которую он был теперь обречен, заставил закричать о смерти.
Сразу, как вспышка, мелькнула в голове картина: в старой, прожженной солдатской шинельке идёт он, сгорбленный, в темных очках, и прохожие сторонятся его, как когда-то сам он сторонился убогих слепых; потом – мать, её лицо, дрогнувшие морщинки…
Всем телом, каждой клеточкой запротестовал Саввушкин против такой судьбы: «Убейте, гады! Лучше убейте!» Но в него никто не стрелял, и он вскоре понял, что остался один. Он всё ещё зажимал ладонями пустые глазницы и громко, никого не стесняясь, стонал, теперь уже от острой, нарастающей ломоты в висках.
Вместе с ощущением боли возвращались к нему жизнь, самообладание. Он разорвал нижнюю рубаху и обмотал ею лицо и голову; по булькающим звукам и, может быть, даже по запаху вышел к небольшой лесной запруде. Кажется, никогда он не пил с таким наслаждением воду, как в этот раз, ладонями черпая её вместе с травой и лягушечьей зеленью.
Вода освежила и приободрила его. Теперь можно было подумать, что делать дальше. Утром, когда его вели, он видел массу вражеских танков и пехоту. Танки стояли всюду – в лощинах, на опушках, в лесу. Саввушкин старался запомнить, где они стоят, и даже несколько раз принимался считать их. Его поразило такое большое скопление немецких войск. А ведь там, в Соломках, ничего об этом не знали.
Сообщить, обязательно сообщить нашим! Этой мыслью жил он всё утро. Надеялся убежать, ждал, искал случая. И вот теперь, когда он был свободен и вполне мог двигаться, эта мысль снова овладела им. Она должна была вернуться, эта мысль: и потому, что так подсказывал солдатский долг, и ещё потому, что сейчас, в эту минуту, ему хотелось самой страшной мести гитлеровцам.
Он встал и пошёл, подчиняясь инстинктивному желанию – идти, идти! В этом было его спасение – выберется из лесу, наткнётся на какой-нибудь хутор, встретит старика или парнишку, скорее всего, парнишку, так представлялось Саввушкину, и парнишка отведёт его к партизанам.
Но партизан в прифронтовой полосе может и не быть вовсе. Он не подумал об этом, потому что хотелось верить в лучший исход. Человек всегда верит в спасительное чудо, когда ему тяжело!
Шел Саввушкин сначала медленно, осторожно, подолгу обшаривая ногой землю, прежде чем ступить на неё. Наткнулся на сваленное бурей дерево и выломал себе палку. Теперь пошёл бодрее, и мысли потекли спокойнее. Но лес всё не кончался. Саввушкину казалось, что он прошёл километров десять, но он не прошёл и одного; босые ноги его были в ссадинах и кровоточили (второй сапог ещё в траншее немцы сняли с него ради смеха), руки тоже были исцарапаны по самые локти, и весь он еле держался на ногах от усталости, но не садился, отдыхал стоя, прислоняясь к стволам деревьев. «Дойти!..» «Сообщить!..»
Саввушкин отталкивался и снова двигался вперёд, напрягая внимание, чтобы не сбиться с прямой, чтобы не пойти по кругу. Он уже почти отчаялся выбраться из лесу, когда вдруг почувствовал, что вышел на опушку. Будто шире, свободней стало вокруг. Лесная сырость и тень, как тяжесть давившие на плечи, отступили. Солнце приятно обожгло щеки. В лицо пахнуло полем, степью, огородами. Он стоял и глотал сухой воздух.
Теперь близко, теперь – где-то совсем рядом должен быть хутор, потому что уж очень пахнет огородной ботвой. Саввушкин всегда безошибочно улавливал этот запах жилья.
Собравшись с силой, он шагнул вперёд и вскоре очутился в зарослях подсолнуха. Он обрадовался подсолнухам, как может обрадоваться человек только собственному счастью, с лихорадочной поспешностью перебирал упругие и шершавые стебли, ощупывал листья, головки и нежно прижимался к ним щекой. «Дошёл!» «Добрался!» Так думал Саввушкин.
Он отдыхал и наслаждался тем, что может отдыхать, что заслужил этот отдых. Над головой, над желтой шляпкой подсолнуха, кружил шмель, и жужжание его было таким мирным и успокаивающим, что Саввушкин улыбнулся. Теперь, когда он не мог видеть, он слушал и воспринимал день по звукам. Даже солнце, горячо припекавшее щеку и шею, казалось, имело свой особый, певучий голос.
Неожиданно, сначала будто совсем далеко, послышался потрескивающий рокот мотоцикла. Рокот приближался, и Саввушкин забеспокоился. За всё время, пока он шёл по лесу, ни разу не подумал о немцах. Они выкололи ему глаза и отпустили, зачем же он им слепой? Так, по крайней мере, считал он, и всё же не хотелось попадаться на глаза мотоциклисту.
Ещё секунду стоял Саввушкин, прислушиваясь и по нарастанию рокота стараясь определить, где проходит дорога, может быть, совсем в стороне, и не нужно убегать, прятаться; ещё выждал немного, прислушиваясь к глухим ударам сердца и нарастанию тревоги в груди; инстинкт самосохранения заставил его броситься глубже в подсолнухи, ломая стебли и листья.
Он споткнулся и упал и в тот самый момент, когда падал, услышал позади резкую автоматную дробь. Пули хлестнули по ногам, по стеблям, по листьям. На мгновение к Саввушкину ещё вернулось сознание, и он подумал, что как-то странно нарушилась звуковая гармония летнего дня, будто земля наклонилась, и всё, что на ней было, покатилось по наклонной вниз, сшибаясь, разбиваясь и разбрызгивая искры…»
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Здесь ещё не было танков. Но тогда, в 1964 году, я смог прочувствовать, как доставалось русской пехоте от непрерывных налётов «Юнкерсов»! Да, к событиям на Курской дуге наша авиация уже имела преимущества в воздухе. Особенно отличались «летающие танки», как солдаты называли штурмовики «Илы»!
Побудительным мотивом к формированию «Бессмертного полка семьи Ищук-2018!» были и те детские впечатления от чтения книги героя настоящего очерка «Танки идут ромбом»!
Мой друг и соратник союза «Микола Терищук» подполковник в отставке Андрей Валентинович Терехов, выпускник 1-го «Солнцевского» батальона Высшего политического училища МВД СССР – 1977 г. и Военно-политической орденов Ленина и Октябрьской Революции Краснознамённой академии им. В.И. Ленина – 1977 г., ещё 12 мая 2018 г. прислал свой комментарий на серию публикаций «Бессмертного полка семьи Ищук-2018!» и части главы о роде Журенко первого очерка «Истоки» моей эпопеи «Жертвенность».
Привожу его в полном объёме:
«Друже, Саша!
Я вчера оказался прав, что найдутся ещё добрые люди, прославившее Казачью ветвь рода Ищуков-Кудрявцевых-Волкобинских.
Теперь я с восхищением прочитал о семье Журенко, нового родства по линии невестки Вали, жены незабвенного брата Бориса!
Да «худа, тонка», а готовила и кашеварила на всю Ищуковскую голодную ораву. Да так, что Сашенька с удовольствием вспоминает об этом периоде своего босоногого, как и у меня детства.
Видимо настолько прочны корни трудовой, военной многочисленной семьи, что моему другу дополнительный заряд электричества уже не нужен. Он с детства впитал в себя, как нужно трудиться во имя Ближнего своего и проявлять сыновью, братскую заботу, принося пользу обществу.
Открыта ещё одна трогательная, страничка истории. Душа маленького Сашеньки и Красноярского Льва, офицера Ищука слились в едином порыве нахлынувших чувств гордости за принадлежность к своему Великому Роду, не утратив, а приумножив Честь и Достоинство своим служением на благо РОДИНЫ!
С казачьим приветом, Друже Андрей Терехов…»
11.107.3.4. «Юнкерсы»
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
...«Юнкерсы» пикировали с включёнными сиренами, и сирены выли так оглушительно и с таким паническим надрывом, что даже видавших виды солдат пробирал холод. Люди прижимались к земле, не смея поднять голову, не смея шевельнуться; неподвижно лежал и Володин, уткнувшись лицом в колкую, пахнущую солнцем траву.
Он не добежал до траншеи. Завывание сирен пригнуло его, придавило и плашмя бросило на землю. Он только видел, как Царёв, бежавший вместе с ним, дважды вырывался вперёд и дважды останавливался, поджидая своего командира, но успел ли боец укрыться за бруствером или нет, это ускользнуло от Володина: его обдало взрывной волной, сквозь гимнастерку ощутил он горячее дыхание тола и содрогнулся от мысли, что может погибнуть вот так, по-глупому, совсем по-глупому, не совершив ничего.
Когда первые ошеломляющие минуты прошли и грохот разрывов и вой сирен уже не казались такими страшными, как вначале, сквозь содом звуков Володин стал различать и рёв моторов, и взрывы бомб разных калибров, и то, где они рвались, левее или правее, и куда перемещался центр бомбежки, и временами даже дробный говор зенитных батарей; среди общего гула уловил совсем непохожие на разрывы бомб тупые удары – это за логом ухали орудия и сюда докатывался тяжелый отзвук артиллерийской канонады. Сначала с тревогой, затем с радостным озлоблением подумал: «Началось!» И с той минуты, как понял, что наступление началось, уже по-иному воспринимал и завывание сирен, и грохот рвущихся бомб, будто не они теперь были властны над ним, а сам он приобретал над ними силу.
Рядом застрочил автомат, Володин приподнялся на локтях: впереди, в трёх шагах от него, Царев с колена стрелял по скользившему в пике «юнкерсу». Спокойно, как указкой чертил боец по небу стволом автомата; когда нажимал на курок, плечи сухо и мелко вздрагивали. Володин не удивился (в бою никогда ничему не удивляются, виденное только откладывается в памяти, а удивление приходит потом, у костра или за мирной цигаркой), он посмотрел поверх Царёва, туда, в кого метился боец: самолёт стремительно шёл в пике, от днища оторвались чёрные точки и понеслись к земле. Володин бросился к Царёву и над самым ухом бойца крикнул:
– Ложись!
Они упали рядом. С оглушительным треском взметнулись вдоль окопов разрывы и – раз, раз, раз! — покатились к берёзовому колку. В какое-то мгновение Володин ощутил, как судорожно дернулось тело Царёва; ещё не сознавая, что произошло, но уже чувствуя, что случилось что-то непоправимое, привстал и взглянул на бойца и тут же вскочил, забыв об опасности: Царёв лежал на боку, поджав колени, отсеченная осколком рука его беспомощно свисала за спину, из раны хлестала кровь.
Володин секунду растерянно смотрел на Царёва, машинально ощупывая карманы, надеясь найти в них индивидуальный пакет для перевязки, затем в отчаянии зажал рану солдата рукой. Кровь ударила в ладонь и брызнула сквозь пальцы. Свободной рукой Володин рванул на себе гимнастерку, рванул нижнюю рубашку, чтобы хоть как-нибудь перевязать бойца и остановить кровотечение, но лицо Царёва покрывалось меловой бледностью и стекленели глаза, и это было страшно.
Небо прояснялось над Соломками. Последний «юнкерс», отбомбившись, как подранок, кренясь на крыло, уходил за линию фронта, и чёрная полоса дыма стелилась за ним. На землю оседала пыль, солдаты словно вырастали из этой пыли, отряхивались и озирались: с гречишного поля кого-то несли на шинели, и этот кто-то не кричал, и даже не стонал, а, выплевывая липнувшие к губам кровяные сгустки, громко, на всё поле, перебирал богов и чертей.
Его проносили мимо уткнувшегося носом в землю немецкого бомбардировщика. Самолёт горел как факел; когда ветерок сгонял с фюзеляжа пламя и дым, на хвостовом оперении зловеще вырисовывалась черная свастика в желтом кругу. Но Володин не оборачивался, ему словно не было ни до чего дела, он ещё не знал, что на месте второй танколовушки зияла огромная воронка, что тех, кто оставался в ней пережидать налёт, взрывом расшвыряло по полю, что они валялись сейчас в траве в нечеловеческих позах и одежда дотлевала на них, растекаясь по складкам синим едким дымком, – он не отрывал взгляда от Царёва, и те мгновения, пока смотрел на умирающего, казались ему самыми тяжёлыми в жизни.
Он и не подозревал, что всего лишь через несколько минут, когда увидит одиннадцать изувеченных солдат своего взвода, одиннадцать трупов, сложенных рядком вдоль бруствера, ему придётся пережить ещё большее потрясение, а через день, когда лавина вражеских танков прорвётся к Соломкам, – испить полную чашу ужасов войны.
Сейчас он думал об одном – о нелепой гибели Царёва, и то всеоправдывающее, просторечное «Война без жертв не бывает», которое сотни раз слышал он и в тылу, и на фронте, которое часто повторял сам с лёгкостью и в шутку, и всерьёз и которое теперь так ясно всплыло в памяти, звучало для него совсем по-другому, и не только не заглушало, а, напротив, усиливало душевную боль.
Володин знал, он никогда не забудет этой ужасной минуты, хотя ему ещё долго шагать по полям войны и смерть Царёва затеряется в памяти среди тысяч других увиденных смертей; ротный старшина спишет Царёва с довольствия и вздохнет и, может быть, помянет добрым словом, но тут же забудет, занятый своим делом; в штабе батальона внесут солдата в общий список погибших под Соломками в такой-то день, в такой-то час, и пойдёт этот список по инстанциям, желтея и выцветая, пока не ляжет где-нибудь на архивную полку; и только детям и жене эта смерть выстелет траурную дорогу через всю их жизнь.
Но подвиги не умирают; смерти не забываются; пройдет время – и Володин ещё будет стоять с непокрытой головой у памятника Неизвестному солдату, и тысячи виденных смертей, может быть, и эта первая – смерть Царёва – вновь с ужасающими подробностями встанут в памяти.
Когда подбежали бойцы, Володин пучком травы вытирал окровавленную руку. Он делал это неторопливо, спокойно; казалось, всё его внимание было сосредоточено на том, как чище соскоблить с руки загустевшую, местами схватившуюся тонкой коркой чужую кровь.
К нему подскочил боец и с хрустом разорвал пергаментную обертку бинта, но лейтенант отрицательно покачал головой – ему не нужна помощь; не говоря ни слова, он повернулся и зашагал к траншее. Смерть Царёва всё ещё угнетала его, но в груди уже рождалось и звенело, как колокольчик, радостное ощущение, что сам он – жив, жив! Он свершит то, что положено ему свершить, свершит за себя, за Царёва, за всех, кто остался лежать в траве!..
Володин шёл и смотрел на ещё дымившую после бомбежки землю. Взгляд его попеременно останавливался то на охваченной пожаром бывшей штабной избе, возле которой метались серые фигурки солдат и двигались автомашины, то на изрытом воронками стадионе, который напоминал теперь кладбище со свежими могильными холмиками; что-то подтолкнуло взглянуть на развилку: никого, ни людей, ни палатки – голо, только две санитарные машины мчатся по шоссе к лесу, в тыл.
Володин приостановился; пока всматривался пристальнее: может быть, он просто не заметил палатку, пока соображал, силясь вспомнить, бомбили «юнкерсы» развилку или нет, за спиной кто-то громко прокричал: «К траншее! Несите к траншее!..»
Володин обернулся и только теперь увидел и развороченную бомбой вторую танколовушку, и бойцов, которые подбирали раненых и убитых и перетаскивали их к траншее. Ближе всех к Володину, кого он мог хорошо разглядеть, проносили Бубенцова. Солдат был мёртв. Тела убитых сложили у бруствера. Вокруг стояли бойцы, молчали; красное предзакатное солнце освещало их угрюмые суровые лица.
С передовой, то затихая, то усиливаясь, доносилась канонада. Залпы и разрывы сотрясали землю, и солдаты, свыкшиеся за долгие месяцы обороны с тишиной, с затаённой тревогой прислушивались к нарастающему гулу боя. Подошёл Володин, подавленный и расстроенный – слишком большие потери понёс взвод от бомбежки. Двое раненых и двенадцать убитых!
Только что унесли в медсанроту старшего сержанта Загрудного с шершавым осколком в животе, и Володин видел, как старший сержант мучительно ежился на носилках и глухо стонал; только что увели под руку Корягу с перебинтованной головой, и Володин стискивал зубы, глядя, как подкашивались у бойца ноги; теперь он смотрел на тех, что лежали у бруствера, обожжённые, окровавленные, с посиневшими застывшими лицами, и у него самого от нахлынувшей слабости подгибались колени.
Особенно сильно изуродовало Бубенцова. Солдат лежал, как обрубок, без ног. Одну его ногу нашли метрах в пятнадцати от воронки, но она, будто чужая, была коротка и так неестественно примыкала к туловищу, что на Бубенцова нельзя было смотреть без содрогания.
Хотелось отвернуться, уйти, чтобы не видеть этих искалеченных людей, но Володин стоял и смотрел, не смея нарушить молчаливую минуту прощания. Он не сразу сообразил, кто вызывает, когда по траншее из конца в конец прокатилось:
– Лейтенанта к телефону!
Звонил капитан Пашенцев. С ротного командного пункта он видел, как «юнкерсы» пикировали на позиции взвода, и потому спрашивал, есть ли во взводе потери и какие. Голос капитана, как всегда, был спокоен, а Володин, только что прибежавший по траншее – спешил на вызов командира роты – и ещё не успевший отдышаться, говорил отрывисто, сбивчиво. Пашенцев несколько раз переспрашивал его и под конец упрекнул: «Вы что же, за воздухом не наблюдали?!» Володин и сам чувствовал – виноват, не подал вовремя нужную команду. Ещё когда смотрел в стекленеющие глаза Царёва, подумал об этом; потом, когда стоял у бруствера, эта мысль снова больно резанула по сердцу; а теперь, когда об этом же сказал Пашенцев, Володин ясно представил себе, что всё было бы иначе, если бы он, как только появились «юнкерсы», приказал бойцам укрыться в щели. Дорого расплатился взвод за оплошность командира!..
Капитан Пашенцев уже закончил разговор, а Володин все ещё прижимал к уху телефонную трубку, проклиная себя за нелепую самоуверенность – он никогда не думал, что именно в этот раз «юнкерсы» будут бомбить Соломки, – за то, что он только в помыслах хорош, а на деле – хуже некуда! Но мало-помалу ход мыслей принимал другое направление: лишь бы только оставили его в строю, тогда он ещё проявит себя! Больше чем когда-либо он готов был сейчас к подвигу и страстно хотел, чтобы немцы были здесь, шли в атаку на позиций его взвода…
Искоса, не поворачивая головы, посматривал он на заволоченные дымом белгородские высоты и прислушивался к протяжному орудийному гулу. В эту минуту и подошёл к нему командир отделения младший сержант Фролов. Он не козырнул, не щелкнул каблуками; негромко спросил:
– Товарищ лейтенант, похоронить бы?..
Володин не успел ни дослушать младшего сержанта Фролова, ни подумать о том, как и где похоронить бойцов, – над Соломками снова появились «юнкерсы». Так же, как и в первый раз, они летели напролом сквозь заградительный огонь зенитных батарей; снова небо усеялось ватными разрывами, в самой гуще разрывов, распластав крылья, как бы красуясь, плыл головной «юнкерс». Навстречу вражеским бомбардировщикам летели наши истребители.
– Воздух! – скомандовал Володин, хотя ещё не было ясно, будут ли «юнкерсы» бомбить Соломки или повернут обратно, атакованные нашими истребителями. Он ещё секунду помедлил, наблюдая, как в небе, усеянном облачками разрывов, где-то над этими белыми облачками, в голубизне, разгорался воздушный бой. Наши истребители встретились с немецкими, которые прикрывали группу «юнкерсов». На мгновение лейтенанта охватило любопытство, чем кончится воздушный бой, но головной «юнкерс» уже угрожающе накренился на крыло, готовясь пойти в пике, и Володин снова громко крикнул: «Воздух!!»
– Воздух! Воздух! – перекличкой прокатилась команда по траншее. Однако бойцы не торопились выполнить команду, да и сам Володин не очень спешил в укрытие. Прижимаясь спиной к ещё хранившей дневное тепло корявой стенке траншеи, он медленно, шаг за шагом, продвигался вслед за младшим сержантом Фроловым к боковой щели; он смотрел то на истребителей, яростно нападавших друг на друга, то снова на головной «юнкерс»: куда, на какую цель поведёт он эту зловещую стаю чернокрестных бомбардировщиков?
Словно бронированные, плыли «юнкерсы» в вечереющем небе, оставляя позади тающие облачка разрывов, и было досадно за зенитчиков, попусту растрачивавших снаряды. Но вот головной бомбардировщик качнулся и пошел вниз, распуская густой шлейф дыма.
– Так его… мать, правильно! – выругался связист, и Володин, сам того по замечая, вполголоса повторил эту короткую солдатскую фразу, относившуюся одновременно и к охваченному пламенем падающему «юнкерсу» и к зенитчикам, сбившим «юнкерс», повторил с тем же спокойствием в голосе, с той же восторженной и в то же время негодующей интонацией, с какой произнёс её связист. Повторил ещё раз, злое и резче, и с такими добавлениями – будто ему легче становилось от этого, – что не только младший сержант Фролов, но даже связист, любитель и знаток сальных словечек, приостановился и удивленно взглянул на лейтенанта.
«Юнкерсы» разбились на две группы. Одна из них отклонилась и пошла за Соломки, где размещались тылы батальона и санитарная рота полка, другая стала разворачиваться над стадионом. Самолёты вытягивались в цепочку, заходя в хвост друг другу. Знакомое построение – сейчас начнут бомбить! И вот уже на всем протяжении от стадиона вдоль по траншее до березового колка земля закипела от взрывов, и к этой земле – солдатской спасительнице – припали люди в выцветших запылённых гимнастерках, врывшись почти на двухметровую глубину; и те, у кого щели были глубже, кто не лепясь мозолил руки, сантиметр за сантиметром отбивая короткой пехотной лопатой спрессованную глину, – те чувствовали себя сейчас безопаснее и надёжное среди метавшегося за бруствером огня и металла.
На земле рвались бомбы, а в небе, над «юнкерсами», по-прежнему шёл воздушный бой, и наши истребители уже прорвались к «юнкерсам», уже подожгли второй немецкий бомбардировщик. Володин так и не видел воздушного боя; он сидел в боковой щели вместе с младшим сержантом Фроловым и связистом. Младший сержант как уткнулся плечом в угол, так и лежал, собравшись в комок, до конца бомбежки, а связист, у которого, как видно, были нервы покрепче, все время ворочался, негодуя на эту узкую щель, где даже некуда вытянуть ноги, устанавливал телефонный аппарат и охрипло кричал в трубку, вызывая ротный КП. Казалось, он совершенно не обращал внимания на бомбежку, будто не вражеские самолёты летели над головой и не от осколков укрывался он в щели, а от песчаной бури, и самое неприятное, что может случиться с ним, – это то, что после налета придется идти на линию соединять порывы. Связист ворчал, и в промежутках между разрывами Володин слышал обрывки его ворчливых фраз.
На этот раз немцы не включали сирен, может, потому и показался налёт не очень сильным и недолгим. И всё же были моменты, когда Володин вновь безнадежно считал, что всё кончено, и с замиранием втягивал голову в плечи. Он чувствовал, что бессилен что-либо предпринять, ведь перед ним нет врага, которого бы он видел, с которым мог бы потягаться в ловкости и сноровке, – просто сыплется на него град осколков, и он вынужден сидеть, как крот, и ждать, какой из осколков окажется для него роковым. Не война, а убийство, уничтожение!
Мысль работала, как никогда, ясно и чётко, и Володин хорошо понимал всю нелепость и трагичность своего положения, положения взвода, рот, всего батальона, попавшего под вторую бомбежку. Он не просто негодовал, а люто ненавидел «юнкерсы», что с завыванием проносились над окопами, и, если бы не пыль, густо застилавшая небо, он стрелял бы по ним из автомата, как Царёв, стрелял бы до последнего патрона. Как только смолкли разрывы и по удаляющемуся гулу моторов стало ясно, что «юнкерсы» отбомбились и уходят, Володин выпрыгнул на бруствер. Он был готов к самому худшему и не поверил глазам, когда увидел, что бомбы на этот раз не причинили почти никакого вреда позициям взвода. Воронки зияли справа и слева, и только в одном месте была завалена траншея, но и оттуда не слышалось ни стона, ни крика.
Солдаты выходили из щелей; покрытые слоем пыли и оттого белесые каски их, как серые мячи, наполняли тускневшую в лучах заката траншею. Володин передал по цени, чтобы командиры отделений доложили о потерях. Ждать долго не пришлось. Почти тут же из второго и третьего отделений сообщили:
– Потерь нет!
– Потерь нет!
Замешкался немного Фролов. Его пулеметчики располагались на самом левом фланге взвода, и, пока младший сержант добежал туда и выяснил, прошло несколько минут. Но и он вскоре передал, что ни убитых, ни раненых в отделении нет, только засыпало землёй ручной пулемет, который уже отрыли и сейчас чистят.
Но зато сложенные у бруствера трупы бойцов, погибших при первой бомбежке, вновь разметало взрывом по полю. Когда их собрали, то уже нельзя было определить, где Царёв, где Бубенцов: на траве лежали окровавленные руки, ноги, туловища, и двое солдат во главе с младшим сержантом Фроловым рылись в этих изувеченных телах, отыскивая и забирая документы.
Володин не мог смотреть, его знобило. Тёплый июльский вечер казался сырым и прохладным, Володин спустился в блиндаж и накинул на плечи шинель. В термосах принесли ужин. Володин ел без аппетита; когда вышел из блиндажа, было уже темно. Но брустверу двигались люди – это солдаты похоронной команды уносили убитых. Молча уходили они в темень, сгибаясь под тяжестью носилок, и долго маячили вдали их облитые багрянцем пожара сгорбленные спины…»
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Здесь не было танков. Но тогда, в 1964 году, я смог прочувствовать и боль старика Шишакова и невольную вину перед ним лейтенанта Володина!
Где, когда и мне, мальчишке, приходилось испытать чувство вины перед ближним?
В шахтёры пойдём… В учёбе средний брат Витя не отстал от своих сверстников, но давалась она ему тяжело.
Я помню, с каким удивлением воспринял жалобы классной руководительницы брата. Ну, как это я дома буду передавать всё маме? И смолчал.
Мама просто поступила. Зачем мучить пацана обязательным средним образованием? Надо дать ему специальность, чтобы мог зарабатывать для себя. И даст Бог, для своей семьи.
После окончания Витей восьмого класса в 1966 году, она разрешила сыну поступить и учиться в Краснодонском профессиональном училище на машиниста подземных локомотивов. Вместе с нашим соседом, Володькой Портненко, и его другом Михаилом.
Снова я остался дома за ХОЗЯИНА! А вот за Витю было беспокойство. Мама каждый месяц высылала сыновьям Боре и Вите небольшие по тем временам деньги, по 10 рублей. Это при её зарплате 110-150 рублей. На каникулах Витя приезжал домой. Рассказывал страшные вещи для моего понимания. Это позже, в войсках я встретил подобные дела «дедовщины». Было и смешно и жалко братишку.
Так, одна выходка старшекурсников заключалась в следующем: спящему брату между пальцами на ногах вставлялись листочки бумаги и одновременно зажигали. Витя спросонья не мог понять, что с ним произошло, дрыгал ногами. А публика вокруг ржала! «Велосипед», называлась забава.
Одна картина стоит перед моими глазами. Это когда защемило у меня сердце, а в горле появился какой-то комок! В 1967 году мы провожали Витю и его товарищей в Краснодон. Брат стоял у железнодорожной кассы. И такой у него был печальный вид, что слёзы готовы были брызнуть из глаз. Я просто подошел к нему и, ничего не говоря, взял его за руку. Понял или нет тогда меня брат, уже не помню.
Но, когда подобное проявление братских чувств возникло в 1988 году, во Владивостоке, мы, обнявшись, долго стояли так. И было на душе УДИВИТЕЛЬНО покойно! Нашёлся брат!!! Вот, что такое мама передала нам с молоком!?
Я забегаю далеко вперёд. Но, ещё на одном таком случае остановлюсь. В июне 1990 года я улетал в «горячую» точку Советского Союза, Нагорный Карабах. Я знал о предстоящей командировке и заранее отправил свою семью в Ленинград. Чтобы не было слёз и напрасных переживаний за меня.
А вот, Витю попросил провести со мной ночь перед вылетом. Просто нужно было, чтобы в такой ответственный момент родная душа была рядом».
11.107.3.5. Медальоны
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
«...Володин не заметил, как из темноты вынырнул тот самый санитар с тазом; таз был пустой, и он держал его под мышкой.
– Слышь, а? – санитар локтем подтолкнул Володина и кивнул в сторону высот, где гремел бой. – Бьют людей, как мух. Нет нашему брату спасения, э-эх… – перехватил таз поудобнее и скрылся в хирургической палатке.
Сколько в своей жизни хороших и умных фраз пропустил Володин мимо ушей; не обратил внимания и на эту, но она все же зацепилась, застряла и легла своей энтысячной извилиной в мозгу; уже через минуту Володин повторил ее: «Бьют, как мух!» – прислушиваясь к странному звучанию; эта обыкновенная, простая фраза теперь показалась ему сложным философским изречением, и он старался постичь смысл; фраза как бы позволила ему из отдаления годов взглянуть на свершавшиеся события…
Он снял гимнастерку, белый халат надел прямо на рубашку, но всё равно было жарко, пот струйками скатывался по спине к поясному ремню; широкие, узкие, бесконечной лентой текли из рук его бинты, обкручивая человеческие тела; давно уже не приходилось так напряженно работать, раненые все подходили, подходили, угрюмые, молчаливые, злые, и никто не задавал им вопроса: «Как там?» – всем было понятно, что там тяжело, очень тяжело, ад, пекло; фельдшер Худяков читал это в глазах подходивших оттуда, из пекла; он почти не разгибал спину и только приподнимал голову, чтобы выкрикнуть: «Следующий!»
Он принимал легкораненых в той же палатке, где хирург рылся в животах, вылавливая, как налимов, осколки; «дзинь, дзинь» – падали осколки на дно оцинкованного таза. Эти звуки заставляли вздрагивать Худякова; чтобы успокоить нервы, он доставал из кармана флакон с разведённым спиртом, отворачивался и отпивал глоток; флакон уже был на две трети опустошен, когда его отобрали у фельдшера. Но папиросы никто не отберёт, курить никто не запретит.
Он вышел из палатки, белый, с засученными рукавами, с потёками и брызгами крови на халате, постучал папиросой о ноготь, продул мундштук и закурил, наслаждаясь мягкостью дыма. Он был весь поглощен своими думами; ни багряное небо, ни гул артиллерийской стрельбы, ни суета санитаров, ни урчание машин – ничто не интересовало его; выкурить папиросу на свежем воздухе и не насладиться вкусом дыма, не ощутить всю сладость минуты – просто немыслимо; и ещё – вспомнить о том, как мужественно держалась девчонка с развилки, у которой осколком оторвало руку, а девчонка – удивительно милое создание, смотришь – и года свои забываешь; войдешь в палатку, снова потекут телеграфные ленты бинтов, но – это будет потом, когда войдёшь в палатку.
Чья-то рука легла на плечо:
– Добрый вечер! – Лейтенант, дружище, ты как здесь?
– Раненый у вас умер, вон в той, – Володин кивнул в сторону палатки, в которой видел умершего бойца.
– Всё может быть. Там лежат безнадёжные, которых нельзя транспортировать. Ты как сюда, а? Вижу: цел, невредим. А-а, постой, погоди, не к ней ли?
– К кому?
– Одну тут привозили с развилки, волосенки светлые, ей-ей…
– Фамилия?
– Не помню. Да ты сам можешь узнать, тут сержант их лежит. Тоже, – Худяков покачал головой, – в живот, безнадежный. Вон в той, кажется, палатке… Куда ты? Погоди, успеешь!..
– Сейчас вернусь.
…Несмотря на то что Шишаков лежал как раз напротив стола, на котором горела сальная свеча, Володин не сразу узнал старого сержанта. Тот похудел, осунулся за эти часы; на лице его теперь ясно выделялись скулы, и даже рыжие усы, всегда по-фельдфебельски бодро торчавшие из-под ноздрей, казалось, сникли, потеряли свою прежнюю упругость. Изменился и голос. На торопливые вопросы Володина он отвечал медленно, будто напрягал память: нет, Людмила Морозова не ранена, она уехала на хутор Журавлиный; туда все уехали, там развилка и организуется новый пост…
– Значит, уехала?
– Да, уехала. А меня в живот… Но фельдшер сказал, выживу. Фельдшер говорит, мне повезло. Не обедал, говорит, ты, кишки были пусты, вот осколок и прошел между ними. Только толстую задел. А толстая, говорит, не самая главная, так что выживу. – Сержант помолчал, пересиливая боль, и поманил Володина наклониться пониже:
– Слышь, лейтенант, а я как раз перед этим по-большому сходил, хе-хе, – хотел засмеяться, но только страдальчески обнажил желтые, прокуренные зубы. – Как раз перед этим, ровно знал, хе-хе…
– Всё обойдётся, всё будет хорошо. Ничего более утешительного Володин не мог придумать и повторял эти слова машинально, лишь бы не молчать; и улыбался, хотя ему вовсе не хотелось улыбаться – он знал, что старик Шишаков не выживет; все, кто лежал в этой палатке, – все были обречены.
С лесной поляны били тяжелые орудия. И сальная свеча на столе, и брезентовая крыша палатки вздрагивали от сильных толчков. Толчки повторялись через равные промежутки, было похоже, что кто-то огромным молотом разбивал землю, и те секунды, что проходили между ударами, как раз требовались для нового взмаха. Володин не заметил, когда именно открыла огонь батарея, – когда он ещё был во дворе и разговаривал с Худяковым или раньше, когда пересекал овраг, но то, что уже соломкинская батарея включилась в бой, настораживало внимание. Вероятно, наши отошли, а немцы продвинулись настолько, что можно по ним стрелять даже отсюда, из Соломок!
Володин все ещё смотрел в бледное, заострившееся лицо старого сержанта и, улыбаясь, повторял: «Всё обойдется! Всё будет хорошо!» (эти слова теперь произносились не только для Шишакова, ими Володин отвечал и на свои собственные мысли: увидит ли Людмилу ещё когда-нибудь? как обернётся сражение? останется ли сам он, Володин, жив или вот так же, пожелтевший и худой, будет лежать в палатке и верить в свое выздоровление, а по ту сторону брезентовой стены, может быть, тот же Худяков в белом халате с засученными рукавами скажет Пашенцеву: «Безнадёжный!..»), – он всё еще всматривался в синие жилки морщин на старческом лице сержанта и, улыбаясь, произносил: «Всё будет хорошо!» – но уже знакомое ощущение близости боя охватывало его.
Главное – там, в окопах, где бушуют разрывы и решается судьба сражения; главное – там, и туда нужно спешить… Раненый, к которому Володин сидел спиной, всё время бредил, выкрикивал команды, кого-то проклинал; за стеной палатки зашуршали шаги – прошли санитары; один из них бодро насвистывал «Пусть ярость благородная…»
Мелодия оборвалась, слышались только глухие удары пушек, но эти удары уже воспринимались как маршевый ритм мелодии: «Идёт война народная…»
По булыжной мостовой, по той памятной булыжной мостовой, запорошенной белым снегом, шли серые колонны к теплушкам, и четкий стук тысячи сапог потрясал улицу; тысячи голосов сурово и торжественно выводили: «…священ-на-я война!» – в такт шагам; весь техникум высыпал на тротуар; до самого вокзала шёл Володин за колонной, а потом стоял и смотрел, пока не отъехал эшелон; тогда, в тот хмурый декабрьский день, он впервые не по книгам узнал, что такое Родина; песня пробудила в нём ещё ни разу не испытанное чувство большого долга. Володин торопил минуту, когда сможет выполнить долг. Иногда казалось, эта минута уже наступала: первый раз – когда ощутил в ладонях, совсем нежных, только что державших ручку и карандаш, тяжелое и холодное ложе винтовки; потом – первый выстрел; потом – настоящий окоп, настоящие пули, сбрившие траву у окопа, настоящие мины, которые шипели над головой: «ищу-ищу-ищу!» – и первый грохот разорвавшегося тяжелого снаряда; потом – ночной бой, ночная контратака, в которой Володин ничего не видел и ничего не понял, только кричал «ура» и никого не встретил и не рассёк очередью из автомата; потом…
И сальная свеча на столе, и брезентовая крыша палатки всё так же вздрагивали от толчков; всё тем же размеренным ритмом били тяжёлые орудия с лесной поляны; Шишаков что-то говорил, и Володин никак не мог понять, о чём он говорил. – Медальоны? Какие медальоны? – Медальоны смерти… Маленькие железные коробочки, похожие на крохотные портсигары, – их выдавали каждому на фронте; они непромокаемы, в них вкладывают бумажки с фамилией и домашним адресом бойца, хранит их каждый по-своему – кто в брючном карманчике, кто пришивает к гимнастерке, кто вешает на грудь, как медальон, – может быть, потому и назвали их «медальонами»?
«Убило тебя, к примеру, а ты в грязи или в воде, и документы промокли или совсем нет при тебе никаких документов – по медальону опознают, кто ты такой есть, и напишут родным. Медальон на случай смерти – незаменимая вещь!..» – так пояснял Шишакову ротный старшина; так потом и Шишаков объяснил своим регулировщицам.
Но девушки совсем не собирались умирать и наотрез отказались от медальонов. Шишаков выстраивал отделение, приказывал, вызывал по списку на беседу, давал наряды вне очереди и под конец пожаловался старшине, но тот только развёл руками: «Девчонки, что с них!..» Старый сержант держал медальоны при себе. Зашил в гимнастерку, во внутренний карман. Сейчас Володин должен был взять гимнастерку, которая лежала у изголовья, распороть шов и достать медальоны.
Многих уже просил об этом Шишаков, но никто и слушать его не желал, ни санитары, ни фельдшер, а железные коробочки сержант обязательно хотел вернуть в роту, потому что – казенное имущество, и потом – как без медальонов будут регулировщицы, ведь они остаются здесь, на фронте? Володин должен взять медальоны и непременно переслать их старшине на хутор Журавлиный.
– Старшине Харитошину. Низенький, лысый…
– Хорошо, хорошо.
– Харитошину. Лысый…
– Хорошо. Прощай, сержант. Выздоравливай. Володин вышел; горсть медальонов лежала в кармане. Они звенели, как монеты. Володин не выбросил их, хотя вначале и намеревался сделать это; неуловимые нити тянулись от медальонов к живым людям, к тем девушкам-регулировщицам, теперь разбившим свою пятнистую, цвета летней стони палатку где-то на новой развилке дорог, у хутора Журавлиного, – эти нити чувствовал Володин, будто держал в руках; бросить медальон – оборвётся нить, оборвётся жизнь; он никогда не был суеверным, но тут вдруг понял, почему старый сержант так бережно хранил эти коробочки с адресами и так заботился, чтобы они попали к старшине – как его? – к низенькому лысому старшине Харитошину; и ещё понял Володин, что и сам он, если не сможет передать старшине, что всего вернее, – никуда не выбросит их из своей полевой сумки.
В одном из медальонов был записан домашний адрес Людмилы Морозовой…»
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Фашистские танки горели. И тогда, в 1964 году, кажется, я смог прочувствовать всё остроту этого боя!
Скорее всего, эти детские чувства были также хорошим мотивом при формировании «Бессмертного полка-2018» моей семьи.
Анатолий Николаевич Кудрявцев (13.03.1926 – 19.06.1982), отец моей боевой подруги Галочки.
Участник Великой Отечественной войны с января 1944 по 9 мая 1945 годов. Воевал в составе 268-го ордена Красной Звезды отдельного батальона правительственной связи НКВД 1-й отдельной ордена Красной Звезды бригады правительственной связи НКВД (Источник: книга «Правительственная связь СССР» Том 2, часть 2, стр. 378-380).
Брал Кёнигсберг, награждён 4 боевыми медалями. Одна из них «За взятие Кёнигсберга».
11.107.3.6. Пулемётчики
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
«...Три пулеметных гнезда – три окопа, соединённые ходом сообщения. На дне – полуприсыпанные землей вороха стреляных гильз, опорожнённые и брошенные второпях диски. В одном из окопов Володин заметил раненого Размахина. Пулемётчик полз на локте к траншее, волоча за собой раздробленные ноги. Володин кинулся к нему:
– Где пулемёты?
Размахин упёрся ладонями в глинистое дно окопа, приподнял голову; и руки, и плечи, и голова его тряслись от натуги и боли.
– Где Фролов? Где пулемёты?
Размахин ничего не сказал, сник, повалился грудью на землю. Расспрашивать его бесполезно.
Что делать? Уходить назад? Пулемётов нет; окопы пусты – уходить! Володин медленно пятился от распластанного тела Размахина; было жутко, одиноко и пусто среди высоких серых стен, и он пятился от этой пустоты, от охватившего его страшного чувства одиночества.
В глубине окопа стояли рядком стройные, как шеренга солдат, противотанковые гранаты. Володин заметил их, пересчитал взглядом – шесть. «Шесть, шесть, шесть!..» – мысленно повторял он, считая и пересчитывая шеренгу. «Бежать, бежать, бежать!..» – говорил в нём другой сильный голос и заставлял пятиться.
Володин уже сделал движение, чтобы выйти из окопа, и заколебался: может быть, Размахин ещё жив и ему нужна помощь? Он снова приблизился к распластанному телу пулемётчика, ещё ни на что не решаясь – то ли остаться и перевязывать солдата, то ли бежать в траншею, – и услышал треск своих пулемётов. Били с запасных. То прерываясь, то захлебываясь, словно соревнуясь в торопливости: «Та-та-та-та!..» – выводили мелодию накалённые стволы.
«Живы-живы-живы!» – обрадованно повторял Володин, разгибая спину и приподнимаясь. Прошёл в глубь окопа, выглянул через бруствер и увидел танки. Их было много, но Володин смотрел на один, самый ближний к нему. Как маятник, раскачивался длинный ствол, и сам танк раскачивался и рычал, выплывая из пыли, большой и чёрный на фоне голубого утреннего неба. Позади танка, в дыму и пыли, виднелись тёмные фигурки автоматчиков в угловатых касках. Володин смотрел на них снизу, и они тоже казались ему большими и тёмными на голубом полотне неба. Фигурки падали, редели, а танк устрашающе наползал на окоп.
Володин торопливо нащупал висевшую на поясном ремне противотанковую гранату, отцепил её и, холодея и пружиня всем телом, с силой, как на учениях, швырнул её далеко вперёд. Грянул взрыв, и Володин, совершенно уверенный, что танк подорван, но на всякий случай приготовивший к броску вторую гранату, снова выглянул за бруствер: невредимый и совсем большой, ясно видимый до поручней на броне, танк шёл прямо на него. Теперь наугад, из-за плеча, из глубины окопа, метнул Володин гранату и пригнулся, ожидая взрыва; инстинктивно отцепил третью гранату и, теряясь и уже не понимая, что делает, стал судорожно искать пальцами на гранате чеку, как у пехотной «лимонки», чтобы выдернуть её; растерянно оглядел окоп: невысокие серые стены показались ему ненадежными, рыхлыми, они не выдержат тяжести танка, обвалятся, придавят. Неужели конец и он не увидит больше ни небо, ни землю? Нет, еще можно что-то предпринять, что-то сделать, немедленно, сейчас, сию секунду…
Он напрягал ум, стараясь что-нибудь придумать, но ничего не мог придумать и так и сидел с гранатой в руках, ища и не находя на ней чеку. Бежать из окопа было ещё страшнее, чем оставаться в нём, и Володин понимал это, но кто-то будто подталкивал его, настаивал: «Уходи, уходи!» – и он, поддаваясь этому упрямому голосу, примеривал взглядом, сколько шагов до выхода из окопа и сколько там, дальше, по траншее, до ближайшей щели, считал секунды: успеет ли? Он не успел – днище танка нависло над окопом. Володин упал, вытянулся во всю длину рядом с Размахиным и замер, ничего не слыша и не воспринимая, но ясно ощущая, как толща сырой и холодной земли наваливается на плечо, ноги… Танк развернулся над окопом и остановился, подбитый нашими артиллеристами; по броне скользнул светлый язычок пламени, и вскоре весь танк уже пылал, испуская клубы черного дыма.
Как после дурного сна, вдруг проснувшись, с наслаждением узнаёшь, что все то страшное, что только что было с тобой, было во сне, и мысли уже текут ровно, спокойно, но в теле ещё чувствуется неприятный озноб падения, – как после дурного сна очнулся Володин под мёртвым танком, придавленный землей и оглушённый; словно в погребе с захлопнутой крышкой, лежал он в темноте, в соседстве с остывающим телом Размахина, и все звуки боя, только что пронзительно гремевшие вокруг, теперь слышались глухо, долетали откуда-то издалека, и по ним уже нельзя было определить, как складывался бой.
Но пулемёты на запасных не смолкали, и Володин, улавливая их теперь совершенно притуплённый говор, с радостью отмечал, что рота не отступила, что сражение идёт здесь, на линии траншеи, и что это очень хорошо, и хорошо, что он, Володин, жив, и теперь только нужно, не торопясь, обдумать, как выбраться из-под танка. Сначала все его движения были неторопливы, размеренны – осторожно высвободил плечо и ноги из-под обвалившейся на него глины, огляделся в темноте, увидел узкую щель между гусеницей и землей и пополз к этой полоске света, стараясь не задеть Размахина; но вот окоп стал наполняться едким, удушливым дымом, и Володин заторопился: все быстрее и быстрее двигались руки, разгребая землю, он кашлял, задыхался, но грёб, вонзая пальцы в сухую комковатую глину и не чувствуя боли, тянулся к свежему воздуху, тонкой струйкой сочившемуся в узкий просвет; в танке начали рваться снаряды, грянул взрыв, второй, щель захлестнуло дымом и пылью, от накалённого днища ударило жаром, как от печи, стало нечем дышать, и Володин уже не дышал, а глотал густой угарный воздух, но, изнемогая и теряя сознание, продолжал судорожно тянуться к просвету, подошвы скользили, он искал упора и сапогами мял и давил упавшую с головы каску пулемётчика.
Теперь Володин уже ничего не соображал: не было для него ни боя, ни горящего танка, не было ничего, что предшествовало этой минуте, а была только эта минута, была смерть и он – один на один со смертью, охваченный паникой и ужасом; ему казалось, что он ещё что-то делает: ползёт, рвётся вперёд, на воздух, – но он только слабо шевелил пальцами и скатывался на дно окопа. Последний раз где-то далеко в сознании промелькнула мысль, что он погибает бесславной, глупой, нелепой смертью, которой больше всего боялся, но которая все же настигла его последний раз где-то далеко в сознании промелькнула жалость к себе, досада на несбывшиеся мечты, и все потухло, улетучилось, задернулось искрящейся черной шторкой…
«А ну ещё!..»
«Ещё разок!..»
«Разок!..»
Так говорил сам себе Ефим Сафонов, нажимая на спусковой крючок ручного пулемёта. Он стрелял спокойно, ровными длинными очередями, поворачивая ствол в ту сторону, где появлялись немецкие автоматчики; он видел поле боя сквозь мушку своего пулемёта, и всё, что происходило в тесном обхвате мушки, представлялось ему отдалённым и мутным, как за синей сеткой дождя. В синих клубах двигались танки, в синих клубах бежали автоматчики, и Сафонов, ощущая плечом бодрую дрожь пулемёта, разрезал эту клубившуюся синь огненной трассой. Танки не пугали его: некоторые уже горели, а те, что ещё ползли (он был убеждён), будут подожжены – это дело бронебойщиков, а у него свое задание…
Он был одним из тех спокойных и нерасторопных на вид русских солдат, которых ругают на формировках и в казарменных буднях, но которые, может быть, по той самой своей нерасторопности оказываются стойкими и незаменимыми в бою. Когда всё же никем не подожженный вражеский танк вырос перед окопом, Сафонов убрал с бруствера пулемёт и вместе с пулемётом в обнимку упал на дно окопа, не забыв, как учили, прикрыть рукой затвор, чтобы не попала туда земля и песок и чтобы потом, при стрельбе, не заклинивало патроны. Он делал всё так, как его учили, и требовал такой же точности от своего помощника – молодого солдата Чебурашкина. Как только танк прошёл через окоп, Сафонов снова поставил пулемёт на бруствер и припал плечом к прикладу; он не стал бросать гранаты вслед прорвавшемуся танку, даже не оглянулся на него; не оглянулся и тогда, когда услышал позади себя резкий взрыв противотанковой гранаты, – ему, пулемётчику, приказано отсекать пехоту, и он отсекал, сосредоточенно, упрямо делая своё дело.
То, что происходило за спиной: из соседней щели младший сержант Фролов и солдат Шаповалов подорвали танк гранатами и готовились так же встретить и второй, наползавший на них, – именно это и должно было происходить, и Сафонов не представлял себе иначе, что это. Внизу, у ног его, сидел на корточках Чебурашкин и набивал очередной диск патронами. Отлетавшие от пулемёта гильзы падали на каску, на крышку диска, солдат ворчал и отмахивался от них, как от мух.
«Ещё разок!..» – повторял Ефим Сафонов, всё так же, без поспешности, но с большим озлоблением нажимая спусковой крючок. Он ни на секунду не выпускал из виду окоп, где остался тяжелораненый Размахнин и где теперь находился командир взвода Володин (Сафонов видел, как лейтенант, лавируя между разрывами, пробрался туда), и стрелял по вражеским автоматчикам, которые вслед за танком перебежками приближались к тому окопу. Он заставил залечь автоматчиков, а танк развернулся над окопом и загорелся.
– Чубук! – прекратив стрельбу, окликнул Сафонов своего помощника.
– Диск, дядя Ефим? – с готовностью отозвался молодой солдат.
– Лейтенант под танком!..
– Де?..
Оба – и Сафонов, и Чебурашкин – смотрели на окутанный дымом огромный немецкий танк. Крышка башенного люка открылась, показалась голова танкиста, плечи; немец, как видно, хотел выпрыгнуть из горевшего танка, но, скошенный пулей, наклонился и повис – ноги в люке, голова на броне. Кто-то из люка выталкивал его ноги. А с батареи продолжали вести огонь по танку. Бронебойным снарядом сорвало крышку люка, потом один за одним два снаряда попали в башню…
Спокойный, уравновешенный Сафонов и порывистый, энергичный Чебурашкин – оба, затаив дыхание, смотрели на страшное зрелище, – горело железо чёрным зловещим дымом! – одинаково пораженные этим зрелищем, одинаково забывшие на миг, кто они и зачем здесь, одинаково не замечавшие, что немецкие автоматчики, пользуясь моментом, поднялись с земли и, улюлюкая во всё горло, снова бросились к траншее.
– Сафонов, ты что? Что молчишь? – послышался позади крепкий бас младшего сержанта. – Заклинило?.. А ну дай сюда!.. – и в то же мгновение Сафонов почувствовал, как сильная рука Фролова рванула его за плечо.
Но пулемётчик уже сам увидел, что происходило впереди; прильнул щекой к пулемёту и, стиснув зубы, зло, с наслаждением растягивая букву «р», процедил:
– Р-р-раз!..
Едва младший сержант Фролов отошёл, Сафонов снова окликнул Чебурашкина:
– Чубук!
– Диск, дядя Ефим?..
– Послушай, Чубук… – Сафонов говорил в короткие паузы между очередями: – К танку проберешься?
– Зачем?
– Лейтенанта вызволишь и Размахина. Задохнутся… Ступай, огнём прикрою! Чебурашкин с опаской посмотрел на танк, на изрытую воронками полуобвалившуюся, полуразрушенную траншею, как бы примериваясь, можно ли по ней пройти или нет, и, видя и понимая, что пройти почти невозможно, недовольно покосился на дядю Ефима и ничего не ответил.
– Ты что? – опять отрываясь от пулемета, спросил Сафонов, заметив нерешительность молодого солдата. – Боишься?
– А чего мне бояться! – бледнея и заметно вздрагивая, но вызывающе расправляя худенькие, почти детские плечи, отозвался Чебурашкин и, как бы желая доказать, что он вовсе не трус и способен гораздо на большее, чем о нём думают, вышел из окопа и не ползком, не перебежками, а во весь рост, не сгибаясь, зашагал по траншее к танку. «Смотрите, я не страшусь пуль, но посылаете вы меня напрасно и ещё пожалеете о моей смерти!..» – говорил он всем своим видом: прямой спиной, приподнятой головой, небрежно вскинутым на изготовку автоматом. Он весь холодел от страха и счастья, что может идти вот так, не сгибаясь под нулями, и действительно был готов к смерти и не думал, что останется жив, и только прислушивался к себе, куда, в какое место войдет пуля – в грудь? в живот? а может, в ногу, и тогда…
Сперва всеми его действиями руководила только обида на дядю Ефима, который послал его к танку, в этот ад, под пули, но, очутившись под пулями, слыша их ядовитое жужжание и посвист и сознавая, что он не боится ни этих звуков, ни самих пуль, Чебурашкин уже захотел бросить вызов не только дяде Ефиму, а всем людям. Он так захотел, потому что на всех был обижен за то, что приходилось ему испытывать в эту секунду. «Меня убьют. Смотрите и ужасайтесь, люди, что вы со мной сделали!..»
Но пули пролетали, тихими, притупленными шлепками впивались в глину, и он шёл, шаг за шагом убыстряя движения, и уже жажда жизни брала верх над обидой, а мысль о том, что люди, увидев его, молодого солдата Чебурашкина, мёртвым, должны ужаснуться, отходила на задний план, угасала; он торопился к повороту траншеи – за поворотом можно лечь и продвигаться перебежками, и дядя Ефим ничего не будет видеть, никто не будет видеть, только быстрее к повороту…
– Ложись! – вслед ему кричал Сафонов. – Ложись, дурак чёртов, убьют!
Но Чебурашкин уже скрылся за поворотом, и долго его не было видно. «Погиб», – с досадой подумал Сафонов и, словно желая отплатить немцам за смерть Чебурашкина, без передышки, одной длинной очередью выпустил по ним весь диск.
Что было потом, Сафонов не помнил: немцы несколько раз поднимались и бросались в атаку, залегали, снова поднимались, и он стрелял, опоражнивая диск за диском; ни о Чебурашкине, ни о лейтенанте и Размахине некогда было думать, всё смешалось в горячке боя, и только одно хорошо ощущал он – пот в ладонях. Неприятно липло к руке нагретое ложе пулемёта, непослушно выскальзывали из пальцев диски, он спешил, вытирал пальцы о полу гимнастерки, но тут же проводил ладонью по лбу, и рука опять становилась мокрой и липкой.
Сафонов стрелял один. Оба других взводных пулемёта молчали. Но и у Сафонова кончались диски, и он беспокойно оглядывался, отыскивая глазами командира отделения. В той щели, откуда младший сержант Фролов вместе с Шаповаловым бросали гранаты, вроде никого не было; но это Сафонов просто не видел их; младшего сержанта легко ранило в голову, и Шаповалов торопливо накладывал повязку.
– Быстрее, – просил младший сержант. – Да быстрее ты, пулеметы молчат! Фролов не дождался конца перевязки, вскочил и побежал к пулемётам. В окопе, где находился расчёт бывшего штрафника ефрейтора Кокорина, оба – и сам Кокорин, и его второй номер Узгин – лежали мёртвые; из глины высовывался исковерканный взрывом ствол пулемёта.
В третьем расчёте пулемётчик тоже был убит, но пулемёт целехонький стоял на бруствере, а второй номер, солдат Щербаков, тот самый, с бородавками на пальцах, что вчера утром под смех товарищей рассказывал про баночку со вшами, вместо того чтобы заменить пулемётчика и стрелять самому, сидел без сапог на дне окопа и привязывал новую белую портянку к автомату. Когда в окопе появился младший сержант Фролов, Щербаков, испуганный и бледный, не ожидавший, видно, никого, кроме немцев и своей смерти, попятился, прикрывая рукой голову, словно боясь удара. Мгновение младший сержант стоял у входа, разглядывая брошенный автомат и привязанную к нему белую портянку, потом нагнулся, сорвал портянку, швырнул её под ноги и, оттолкнув Щербакова, подбежал к пулемёту. Он понял, что хотел сделать Щербаков, и от гнева готов был избить и даже пристрелить трусливого солдата, но к траншее подбирались немецкие автоматчики, за бруствером уже слышались их голоса, и нельзя было терять ни секунды; только выпустив длинную очередь, Фролов оглянулся и гневно пробасил:
– Диски готовь, сволочь!.. Босой, бледный как смерть Щербаков вдруг принялся работать с таким проворством, с каким он ещё никогда ничего не делал в своей жизни...»
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Фашистские танки горели. Немецкий автоматчик уткнулся головой в курскую землю. А командир роты капитан Пашенцев со связкой гранат готов был встретить новую атаку танков.
Скорее всего, тогда, в 1964 году, сердечком своим я смог прочувствовать всё остроту этого боя! Эти детские впечатления помогли мне при формировании «Бессмертного полка-2020» семьи Жинкиных-Бездольных. Вот один из них – Николай Дмитриевич Жинкин. В семье Дмитрия и Марии Егоровны Жинкиных бережно хранился портрет старшего сына Николая. Выполнен он местным художником с фотографии.
Сразу после освобождения от немцев села Гафицкого Петровского района Ставропольского края 20 января 1943 года 18-летний Николай Дмитриевич Жинкин был призван в действующую армию.
11-я штурмовая инженерно-сапёрная Запорожско-Будапештская Краснознамённая орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого бригада (11-я шисбр) – штурмовая инженерно-сапёрная бригада в составе Рабоче-крестьянской Красной Армии во время Великой Отечественной войны.
На вооружении штурмовых групп бригады обычно состояли: пистолет-пулемёты ППШ-41 и ППС-43, осколочные и противотанковые гранаты (РПГ-43,Ф-1, РГД-33), ранцевые огнемёты РОКС-3 для огнеметания по живой силе противника, поджога и задымления зданий, взрывчатка и мины для разрушения препятствий и огневых точек противника, противотанковые ружья ПТРД и ПТРС для борьбы с немецкими огневыми точками и снайперами, бутылки с горючей смесью (КС) для штурма зданий, станковые и крупнокалиберные пулемёты для прикрытия атакующей группы. Также все захваченные фаустпатроны в первую очередь направлялись в штурмовые бригады. На батальоны щедро выделялись снайперские винтовки.
Благодаря информационному ресурсу «Память народа» мы узнали, что младший сержант Николай Дмитриевич Жинкин, командир отделения 53-го отдельного штурмового инженерно-сапёрного ордена Богдана Хмельницкого батальона 11-й штурмовой инженерно-сапёрной Запорожско-Будапештской Краснознамённой орденов Кутузова и Богдана Хмельницкого бригады РГК Третьего Ураинского фронта, приказом командира бригады гвардии полковника Апполона Григорьевича Загребина, № 21/н от 6 ноября 1944 года, был награждён медалью «За отвагу».
Вот, как описан в Наградном листе его подвиг: «Пулемётная точка, установленная на чердаке дома, преграждала путь наступающим подразделениям. Уничтожить её вызвался младший сержант Жинкин. Рискуя ежеминутно жизнью, под уроганным огнём противника подобрался к дому и забросал его гранатами.
Когда пулемёт на несколько минут замолк, младший сержант Жинкин пробрался в дом и огнём из автомата застрелил двух немцев, охранявших вход, а затем, добравшись на чердак, гранатой уничтожил расчёт пулемёта, тем самым обеспечил продвижение наступающей пехоте».
11.107.3.7. «Там сейчас совершается подвиг!»
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
«...Я видел разные танки: чёрные, какими они, вероятно, сходят с конвейеров, белые, облитые известью…» Этот был пятнистый, как плащ-палатка разведчика. На броне, словно на карте, темнели низменности, желтели пустыни, коричневыми зигзагами петляли горные хребты, и на хребтах клеймом смерти лежала черная свастика; концы её, как ноги паука, спускались в долины…
Может быть, на вращающейся башне танка действительно были нарисованы континенты земли, выражено то фантастически безумное Lebensraum Германии, та сумасбродная идея, которую, как некий эликсир, впрыскивают в мозги вот уже которому поколению немцев, идея, которую Гитлер возвёл в абсолют, – мировое господство; может быть, десятки раз была повторена на этой вращающейся башне сама Германия, раздавленная и задушенная свастикой; но может, это были всего лишь бесформенные жёлтые, зелёные, коричневые пятна, наляпанные безразличным маляром для маскировки, – танк приближался, пятнистый, большой, отчетливо видимый издали и близко (тот, кто накладывал краски, не знал русской природы), исцарапанный пулями и снарядами.
Он надвигался прямо на окоп; он пришёл сюда с Рейна, этот пятнистый «тигр», рождённый в цехах крупповских заводов; гремели марши, когда его грузили на платформу, тысячи рук дотрагивались до его холодной брони, тысячи бюргерских глаз и глаз полногрудых фрау, охваченных тем же безумием – Lebensraum, как фюрер, с благоговением и надеждой смотрели на него, уходящего с эшелоном на Восток; тысячи проклятий сыпались ему вслед, когда он, окутанный брезентом, продвигался по польской земле; около него на платформе появился часовой, когда эшелон пересёк русскую границу; под Смоленском взлетел в воздух впереди идущий состав; на товарных тупиках белгородского вокзала рухнули под ним подпиленные деревянные стойки разгрузочной площадки; ночью, на хуторе под Тамаровкой, чьи-то мальчишеские руки подложили под его гусеницу старую проржавелую пехотную лимонку; еще не сделав ни одного выстрела, как и сотни его пятнистых и непятнистых собратьев, он уже усеял свой путь от Рейна до Северного Донца трупами – хватали всех, кто намеренно или ненамеренно оказывался возле эшелона, вешали, расстреливали, отправляли в концлагеря; броня уже обрызгана кровью, и художник ошибся, малюя жёлтые, зелёные, коричневые пятна.
Этот самый «тигр» надвигался сейчас на окоп, и два глазка, две прорези – водителя и стрелка – в упор смотрели на Пашенцева. Кто был за этими прорезями, кто вёл танк? Убеждённый нацист или обманутый бюргер, чьё Lebensraum у себя на родине куда больше, чем то, в три аршина с березовым крестом у изголовья, которое ему было уготовано в России; или сидел за рычагами управления тот самый поэт, не хотевший умирать и не желавший никому смерти, тот улыбающийся унтер-офицер Раймунд Бах, о котором спустя пятнадцать лет Генрих Бёлль жалостливо напишет: «Он сгорел в танке, обуглился, превратился в мумию…» Спустя пятнадцать лет после войны Германия, описанная Бёллем и Ремарком, будет вызывать сострадание у тех, кто не видел, как рвутся бомбы, как горит земля и умирают солдаты.
«Потерянное поколение, потерянное поколение!..» Оно было потерянным в четырнадцатом, а потом был сорок первый! В старом Муроме, у окна с видом на красную станционную водокачку, спустя пятнадцать лет после войны полковник в отставке Пашенцев скажет своему внуку: «Ты ещё не читал Льва Толстого, а уже взялся за Ремарка, ты не можешь судить о войне!»
У того же окна с видом на станционную водокачку он будет стоять и думать: «Улицы Бонна наводняют военные, с идеи Lebensraum снова стерта архивная пыль. Снова безумие охватывает Германию и барабанный бой разносится по Европе. Колонны маршируют под окнами, где творит Генрих Бёлль. Опять – потерянное поколение, вдовы и сироты войны… А сражение на Барвенковском? А битва под Курском? Когда, чьим отцам суждено поставить точку?..» – будет стоять у окна и смотреть на проходящие поезда; война не пометила его дом смертью, у него есть жена и внук, жена, которая по шесть месяцев в году лежит в туберкулезной больнице, и внук, с упоением читающий Ремарка…
Все это будет, и полковник в отставке примется за мемуары, а пока — он ещё никакого представления не имеет о том, что будет. «Тигр» в пяти метрах от бруствера; кажется, Пашенцев даже видит глаза тех, кто направляет на окоп эту лязгающую махину, нацеливает жерло орудия. Мгновение – и черное днище, как заслонка, с грохотом захлопнется над окопом, мгновение – и все потонет в пыли и чадном дыму. Каждый раз наступает в бою такая минута, когда Пашенцев не может командовать ротой – ничего не видно: ни справа, ни слева, ни впереди, ни позади; каждый окоп превращается в маленькую самостоятельную крепость; сознание исчезает, и овладевает тысячелетний инстинкт предков: «Я или меня!..»
Пашенцев успел ещё раз окинуть взглядом окоп и оценить прочность стен, успел рассмотреть, что делали Ухин и Пяткин: старшина поясным ремнём стягивал связку гранат, а Ухин, бледный, продувал телефонную трубку; успел подумать, что старшина всегда был храбрым, что он обязательно швырнет связку в танк и подорвёт его, что ещё в том бою надо было представить его не к медали «За отвагу», а к «Звездочке», а Ухин – этот не совершит подвига, его и раньше, в том бою, пришлось под пистолетом посылать на линию соединять порывы; успел вспомнить: «Отец погиб на германской. Мать знала и день, и час, когда он был убит, знала ещё до того, как получила похоронную. В этот день она была в поле, жала; упала на полосе и схватилась за сердце; соседи отливали её водой. Потом мать всю жизнь рассказывала о своем предчувствии… Что будет с женой и Андрюшкой, если танк сейчас придавит меня в окопе?» – и об этом успел вспомнить и подумать и даже представить в мыслях дом, подъезд, комнату с окном на водокачку – сейчас там тоже утро, Андрюшка смотрит в окно, а жена схватилась за сердце и присела на стул. «Что с тобой, мама?» – «Ничего, пройдет. Может быть, с отцом что-нибудь?» – скажет эти слова и потом всю жизнь будет вспоминать о своем предчувствии…
«Тигр» с рёвом и скрежетом перевалил через бруствер и накрыл днищем окоп. И сразу такое ощущение, будто поезд неожиданно на полном ходу ворвался в туннель: и громче грохот, и притуплённей, и угарный дым от паровоза вползает в оконную щель, а перед глазами мелькают жёлтые пятна туннельных фонарей, и чувство опасности обострено – вдруг своды рухнут? – и эта опасность кажется смешной, потому что своды никогда не рухнут, тысячи составов прошло и ещё тысячи пройдут под ними, потому что – сколько раз пропускал Пашенцев вражеские танки через свой окоп, а потом бросал им в хвост гранаты. Это же он собирался повторить и сейчас, но его опередил старшина Пяткин.
Старшина выпрыгнул из окопа – Пашенцев хорошо видел, как выпрыгнул старшина, как размахнулся, чтобы бросить связку гранат, как затем припал на колено и ещё с колена хотел размахнуться, но только беспомощно откинул руку и повалился на траву. «Убит!» – это слово ворвётся в сознание чуть позже. «Старшина лежит, танк уходит!» Пашенцева словно волной выбросило из окопа, он ещё пробежал несколько шагов и метнул в уходивший танк гранату.
Неожиданно Пашенцев почувствовал, как кто-то будто задел его локтем; потом послышались звякающие удары автомата о кочки и характерный, потрескивающий шорох встающего человека. Пашенцев мгновенно поднял голову и увидел связиста Ухина. Вся наклоненная вперёд – на старт! – грузная фигура связиста была залита ярким солнцем; утренние лучи словно помолодили серое, всегда угрюмое лицо старого иртышского лодочника. Но ни обновлённая светом и просоленная в рубцах гимнастерка, ни волосатые с бугристыми и синими венами руки (о таких в народе говорят – жилистые!), ни отливавший воронёным блеском автомат, а лицо, именно лицо Ухина поразило Пашенцева своей необычной чистотой и ясностью мысли. Связист только что казался бледным и жалким, а в том бою его приходилось под пистолетом посылать на линию соединять порывы, но это было в том бою, тогда Ухин был новичком, а после того боя Пашенцев не мог припомнить, чтобы Ухин ещё когда-либо трусил; он бледнел, но шёл на линию; однажды даже сам вызвался пойти – да, было такое; сейчас, глядя на всю наклоненную вперед – на старт! – грузную фигуру связиста, капитан вспомнил об этом.
Ухин смотрел на выпрыгнувшего из танка (танк с размотанной гусеницей и ещё работающим мотором медленно охватывался огнём) и бегавшего в дыму немца, и в глазах, прищуренных от бьющего света и больше – от лютой ненависти, в суровой скобке рта, в подбородке, злобно выдвинутом вперёд, – во всем чувствовалась решимость; он готов был броситься за немцем и схватить его, и только как человек со сноровкой, привыкший действовать наверняка, выжидал удобный момент для нападения. Эту решимость и прочёл Пашенцев на лице связиста.
Ухин рванулся вперед и потонул в черном дыму чадившего танка, и только совсем понизу, между землей и дымом мелькали его кирзовые сапоги, а чуть пониже – сапоги убегавшего немца. За ожившей траншеей немецкие автоматчики продолжали атаку, теперь уже взахлеб полосуя из автоматов, и звонкие, как осы, пули цокали по сухой траве. Бой нарастал. Пашенцев обернулся и взглянул на дымившееся поле: вся траншея, все окопы и окопчики, весь вытянутый от березового колка до стадиона желтый, рассечённый воронками бруствер жил, стрелял, клокотал белыми огоньками очередей.
– Держатся! – прошептал Пашенцев, одновременно относя это слово и к ручным пулемётам, стрелявшим с запасных, которыми, как он все ещё полагал, командовал посланный туда лейтенант Володин, и к правому флангу, яростно отбивавшемуся от наседавших немцев, и к левому, ко всей роте, всему батальону, всей Соломки некой обороне.
– Д;ржатся!
– Д;ржатся!
– Д;ржатся!
Не записанное ни в одном уставе, оно произносилось в этот день всеми, от солдата до генерала, во всех частях – пехоте, артиллерии, авиации, на всех участках Воронежского и Центрального фронтов; его повторяли в разрушенных окопах, горевших танках, на изрытых воронками батареях; его с нетерпением ждали на командных пунктах, в штабах, это слово – «держатся!».
Оно передавалось из уст в уста на пыльных дорогах, запруженных подходившими к фронту войсками. Его повторяли командующие фронтами, читая боевые донесения частей; это короткое слово, вместившее в себя целые сражавшиеся полки, дивизии, армии, было в этот день, первый день Курской битвы мерилом подвига и славы. Рота Пашенцева ещё держалась, отбивала атаку, но положение с каждой минутой становилось хуже. Немецкие автоматчики, наткнувшись в центре на сильный пулемётный огонь, новели наступление в обход, на правый фланг. Они стремились во что бы то ни стало прорвать оборону и выйти вслед за танками к развилке, к шоссе.
На правом фланге, на стыке двух рот, стоял вкопанный в землю наш танк. Он должен был орудийным и пулемётным огнём прикрывать пехоту. Но танк молчал, ещё при бомбежке ему заклинило башню, и теперь танкисты под огнём ремонтировали её. Можно бы поддержать правофланговцев миномётным огнём, но, во-первых, вся связь нарушена, провода изорваны в клочья, и, пока связисты, ползая на животах, восстановят линию, пока Пашенцев созвонится с миномётчиками и сообщит им координаты, стрелять уже не будет никакой необходимости – гитлеровцы прорвут оборону; во-вторых, сделать это было невозможно ещё и потому, что миномётной батареи уже не существовало (Пашенцев, разумеется, не знал и не мог знать этого), танковая лавина прошла через батарею, и комбат миномётчиков с перевязанной шеей ходил сейчас по огневой, перешагивая через раздавленные трупы своих солдат, и рассматривал сплюснутые, как блины, миномёты.
Чем дольше вглядывался Пашенцев в поле боя, тем яснее представлялась ему опасность, нависшая над ротой. Он понимал, что нужно немедленно что-то предпринять, чем-то помочь правофланговцам, иначе они не выдержат и отойдут под напором атакующей волны автоматчиков, потом придётся отводить всю роту, весь батальон и, может быть, сдать Соломки немцам, открыть им путь к шоссе, – Пашенцев отлично понимал это, но вместе с тем не видел возможности, чем и как помочь. А минуты шли, и каждая упущенная могла решить исход боя.
Тогда Пашенцев и предпринял ту контратаку, которую хорошо видели с командного пункта дивизии, – член Военного совета фронта, находившийся как раз на КП, не отрывая бинокля от глаз, сказал командиру дивизии: «Там совершается подвиг!» – предпринял ту смелую контратаку, за которую в тот же день был представлен к ордену Александра Невского. Позднее, когда его расспрашивали об этой контратаке, он и сам удивлялся вместе с теми, кто задавал вопрос: как все получилось? «Немцы обходили пулемётные гнезда, образовалась брешь, вот в эту брешь…»
«С восемнадцатью солдатами?!»
«Да. Но ведь, я не знал, что от взвода осталось всего восемнадцать…»
По тому же ходу сообщения, по которому лейтенант Володин пробирался к пулемётным гнездам, бежал Пашенцев к траншее; те же серые, землистые солдатские лица, опутанные белыми бинтами, смотрели на пробегавшего командира роты, и Пашенцев узнавал и не узнавал своих солдат; так же, как и Володин, на секунду задержался перед убитым санитарным инструктором роты Жихаревым, в открытые мёртвые глаза которого по-прежнему сыпались красные комочки глины и прилипали к роговице; пробежал мимо бронебойщиков Волкова и Щёголева, у которых на стенке окопа было уже нацарапано семь глубоких борозд – семь удачных попаданий; встретил Чебурашкина, который нёс на спине чье-то обвислое и странно вымазанное в саже тело, и сам Чебурашкин тоже, казалось, был весь в саже, копоти и мазуте; потом столкнулся с Белошеевым, отгребавшим у себя из-под ног стреляные гильзы, и остановился – здесь центр, отсюда надо вести контратаку!
«За мной!» – подал команду по цепи, вскарабкался на бруствер и, уже стоя во весь рост на бруствере, ещё раз взмахнул автоматом и крикнул: «За мной!» Он не оглянулся, чтобы узнать, побегут ли за ним солдаты; и когда бежал, не оглядывался и не прислушивался, раздаётся ли за спиной топот сапог; падал, поднимался и бежал, и каждый раз, поднимаясь, повторял один и тот же увлекающий, зовущий, указывающий направление жест – вперёд!
В какое-то мгновение увидел рядом с собой младшего сержанта Фролова с тяжёлым ручным пулемётом наперевес – глаза Фролова сияли весельем, как у разгулявшегося парня; следом за младшим сержантом, не отставая от него ни на шаг, бежал Щербаков, тот самый с бородавками на пальцах солдат, десятки раз рассказывавший смешную историю о баночке со вшами, тот перепуганный насмерть солдат, только что привязывавший белую портянку к автомату, – и портянка, и сапоги так и остались в окопе, а он, босой, нёсся по стерне, не чувствуя уколов, и белые тесёмки от кальсон развевались и били по икрам; бежал Сафонов, как на учениях, огромными прыжками, и пулемёт держал, как на учениях, одной рукой, а другой диски, и сошка была подогнута, чтобы не задевала за кочки; бежало восемнадцать человек – все, кто ещё был жив из взвода Володина, и в самом конце этой маленькой контратакующей группы, в самом хвосте, догонял своих Чебурашкин...»
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Вторая атака фашистских танков застали лейтенанта Володина в чистом поле, только глубокая воронка спасла его.
Скорее всего, тогда, в 1964 году, мальчишкой я был на месте лейтенанта Володина, а совсем недавно это было глубоким мотивом в формировании «Бессмертного полка-2020» Высшего политического училища МВД СССР.
Герой Советского Союза полковник Михаил Владимирович Ашик. Это звание он удостоен в 1945 году за участие в десанте на Дунае под городом Эстергомом в Венгрии.
«Мой взвод окопался западнее отметки 111,7, – вспоминает М.В. Ашик. – 20 марта утром немцы большими силами штурмовали позиции 1-й роты лейтенанта Ивана Мазыкина, но, несмотря на непрерывные атаки, бойцы удержали плацдарм.
На вторые сутки немцы стянули силы к моему участку. От артобстрела люди спасались на дне окопов и траншей. Когда фашисты шли в атаку, мы встречали их огнём и гранатами.
Метко стреляли из пулемётов лейтенант Николай Алпеев, сержанты Иван Прокопенко и Андрей Ковтун, юнга Вася Сухоборов.
В разгар боя появилось тяжелое самоходное орудие «фердинанд». Бронебойщик Николай Почивалин с напарником дождались его разворота и залпом из ПТР в борт самоходки подожгли её. Затем Почивалин подбил ещё два танка.
В начале третьих суток большинство воинов были ранены, кончались боеприпасы, еда. Немцы рвались к Венскому шоссе, пытались сбросить нас в реку, но все, кто держал оружие, стояли насмерть.
Судьбу обороны решили миномётчики. Тяжелораненый старший сержант Варлам Габлия руководил миномётным расчётом, залпы которого ошеломляли противника».
11.107.3.8. «Мы – русские солдаты!»
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
«...Володин был прав: и генерал, и сидевший позади него полковник действительно знали многие подробности соломкинского боя, они только что встречались и разговаривали с подполковником Табола и капитаном Пашенцевым; знали и о Володине, как он был послан к пулемётным гнездам, как попал под танк и как солдат Чебурашкин, рискуя жизнью, спас его, своего командира, но во всей этой истории, пересказанной Пашенцевым, Володин выглядел героем. Капитан был уверен, что это Володин тогда перевёл пулеметы на запасные позиции и организовал оборону, – так и поведал генералу. В блокноте генерала рядом с фамилией капитана Пашенцева, рядом с описанием контратаки, которую предпринял капитан и которую хорошо видели с командного пункта дивизии, была записана и фамилия лейтенанта Володина.
– Туда?..
– Да, в роту, товарищ генерал!
– Отпустили? Выписали?
– Сам ушёл, – добавил Володин и подумал, что лежать под бомбами куда легче, чем стоять перед генералом. Но хотя он и волновался, он всё же был доволен, что сказал правду, – ушёл так ушёл! – и это несколько ободряло его; он смотрел не мигая, потому что, в конце концов, не чувствовал за собой никакой вины ни в том, что с ним случилось на передовой, ни в том, на что решился в санитарной роте – вернуться в траншею; уверенность крепла в нём, и когда генерал вновь посмотрел на него, когда их взгляды встретились, Володин дерзко и вызывающе, сам удивляясь этому новому ощущению в себе, вскинул голову: «Я не вернусь назад и не подчинюсь вашему приказу!»
Но генерал вовсе не собирался ничего приказывать, тем более отправлять назад, в санитарную роту, хотя видел, что Володин как раз именно в этом нуждается; бледное, измождённое лицо, впалые щеки, гимнастерка, выпачканная в саже и копоти, оторванная портупея, весь вид совсем юного, стоявшего по стойке «смирно» командира стрелкового взвода, его ладонь с неотмытыми пятнами крови, поднятая к пилотке, контуженное плечо, то и дело вздрагивавшее от напряжения, – все это вызывало у генерала иные мысли; он думал о том, сколько должно быть воли в человеке, если он вот так, испытав страх и ужас, не только не сломился духом, но стал ещё крепче и сильнее; генерал с радостью думал о том, что стоявший перед ним лейтенант — это не первый, кого он видит таким смелым и мужественным; такие были и под Киевом, и под Харьковом, и под Ржевом, и под Молодечно, и в окопах у безымянных болот и речушек – по всей русской земле, потому-то и не пала Москва зимой сорок первого, не встал на колени осаждённый Ленинград; потому и сложила свои боевые знамёна у руин Тракторного трехсоттридцатитысячная армия фельдмаршала Паулюса, двадцать две отборные дивизии; и здесь, на Курской дуге, вырастут кладбища немецких танков…
Генерал ещё раз взглянул в упрямое лицо Володина; он понял: сейчас не нужно ни одобрительных слов, ни похвал; просто протянул руку и сказал:
– Желаю удачи, лейтенант! Боевой удачи!
«Виллисы» уже скрылись за поворотом, а Володин всё ещё в раздумье стоял на шоссе; было в этой случайной минутной встрече что-то очень важное для него, чего он не мог понять сразу, сейчас; только спустя семь дней, когда под Прохоровкой сойдётся во встречном бою восемьсот на восемьсот танков, когда на огромной луговине между совхозом «Комсомольский» и станцией Прохоровка разразится колоссальное танковое сражение и танковые корпуса, потеряв по две третьих своего состава, разойдутся к ночи на исходные позиции, ещё не зная, а только предугадывая исход боя (Ватутин – что сражение выиграно; Манштейн – что сражение проиграно), и когда на следующее утро после этого боя наши войска перейдут в наступление и рота Володина – он ещё здесь, в Соломках, примет роту, – измотанная и вновь пополненная, злая от постоянных неудач, вместе со всеми частями двинется вперёд, на запад, чтобы, уже не останавливаясь, дойти до самого Берлина, – только спустя семь дней, когда все это произойдёт и в освобождённой Рындинке, на ещё дымящейся от боя окраине Володин снова встретится с членом Военного совета фронта, то важное, чего он не может понять сейчас, стоя на шоссе, неожиданно откроется ему в одной несложной фразе: «Мы – русские солдаты!» Услышит ее от члена Военного совета фронта.
Может быть, потому, что слово «солдат» в таком сочетании поднималось над всеми воинскими званиями, даже над генеральским, даже над маршальским чином, а слово «русский» связывало с историей России, с лучшими её страницами – Бородинским сражением, Севастопольской эпопеей, Севастопольской страдой, как назвал её Сергеев-Ценский; но, может быть, потому, что Володин сам ощущал всё это и только не мог выразить свои чувства одной фразой, и теперь, услышав эту фразу, вдруг понял, насколько проста и несложна истина, – он с гордостью мысленно повторил её: «Мы – русские солдаты!»
В Рындинке Володин уже не будет смущаться генерала; они разговорятся, как старые знакомые… Володин стоит на шоссе и смотрит, как оседает на обочину поднятая «виллисами» пыль. Ещё до встречи в Рындинке семь дней, тяжёлых, с горечью, отступлений; ещё не прожит даже сегодняшний, полный для Володина неудач и огорчений; ещё немцы только начали вторую атаку, и надо спешить к траншее, к своему взводу. Теперь, когда на шоссе он был один, он отстегнул оторванную портупею и отшвырнул её в сторону, отряхнул гимнастерку, поправил звёздочку на пилотке, словно готовился на доклад, и, подтянутый, строгий, обновлённый, каким давно уже не чувствовал себя, пошёл навстречу метавшимся впереди по полю разрывам.
Сперва он шёл прямо, не сгибаясь, и шаг был размашист и твёрд, но, как только вошёл в полосу, где рвались снаряды, пригнулся и побежал; он бежал неровно, боком, будто боролся со встречным ветром, будто обязательно нужно было плечом рассекать тяжелую встречную волну; бежал так, будто это могло спасти его от жужжавших над головой осколков. Бой между тем нарастал, земля стонала от залпов; вторую атаку немцы вели интенсивнее, напористее, потому что были разъярены и стремились расквитаться за неудачу. Володин инстинктивно угадывал это и спешил поскорее добраться до траншеи, но спешил уже не столько за тем, чтобы ощутить в руках неровную дрожь пулемёта и увидеть, как падают, подкошенные пулями, фигурки атакующих, не столько за тем, чтобы не допустить ни одной ошибки и не просто швырять гранаты в танки, а кидать прицельно – не эта мысль, а другая овладела лейтенантом, и он торопился потому, что там, в траншее, были люди, там были солдаты, а здесь, в поле, – никого, только он и мечущиеся вокруг разрывы.
Володин не успел вовремя добраться до позиций своего взвода, он был как раз на полпути между развилкой и траншеей, а лавина вражеских танков, миновав гречишное поле, уже ворвалась в расположение роты и утюжила окопы, Володин не предполагал, что танки так близко, и, когда сквозь поредевшие клочья дыма и пыли неожиданно увидел лавину, увидел её, двигавшуюся не по ту, а уже по эту сторону желтой извилистой линии траншеи, секунду стоял в нерешительности, не желая верить в то страшное, что открылось взгляду, в то, в каком положении оказался он, стоящий на голом поле один перед надвигающейся лавиной, и нет при нём никакого оружия, даже пистолета (пистолет забрал младший сержант Фролов, когда Володина, угоревшего, контуженного, полуживого, как показалось всем, отправляли в санитарную роту); он кинулся к ближайшей воронке, скатился в неё, но сейчас же выпрыгнул назад, отлично сознавая, что воронка – это не убежище от танков; он метался по полю, как только что метались разрывы, и не видел поблизости ни одного окопа, ни одной щели, а дым редел, пыль оседала, и каждое мгновение его могли заметить из танков.
«Всё, теперь всё, теперь наверняка всё!» Он остановился и в отчаянии стиснул кулаки – как чёрные глыбы, надвигались на него танки. Они ползли, как и в прошлый раз, страшные, огромные, только теперь их вроде было больше, потому что Володин смотрел на них, стоя во весь рост, и видел всю лавину разом; он понимал, что спастись уже невозможно, но глаза продолжали искать укрытие, взгляд скользил по сухой траве и не находил спасительной жёлтой полоски окопа. Тогда Володин снова бросился к воронке, спрыгнул в неё и припал лицом к земле.
«Я слышал, как гудит земля, когда приближаются танки. В трудную минуту я не читал молитв, не к Святой Деве Марии, не к Божьей Матери обращался мыслью; я прижимался к тебе, земля, милая, древняя, на километры пропитанная отцовским потом и кровью, и каждый раз ты, солдатская защитница, снова и снова дарила мне жизнь».
Грохот удалялся, а Володин всё лежал, не шевелясь, не поднимая головы, только чуть расслабив онемевшие мышцы, и прислушивался, как гудит и вздрагивает тёплая, нагретая солнцем земля; ему казалось, что не только тот пятачок, на котором он лежит, а весь земной шар содрогается от ударов; и ближние разрывы, и дальние, глухие, и совсем далекие, гремевшие за пределами соломкинской обороны, по всей извилистой линии фронта, которую Володин вычерчивал для себя на ученической карте и которую ощущал сейчас, именно ощущал, как собственное тело, – эти разрывы, этот гул удалявшихся танков, как шифр, докатывались до слуха и горячили воображение; он не видел, но знал, что творилось вокруг; он вдруг ясно представил себе, что весь бой повторился сначала: как и в тот раз, танковая лавина устремилась к развилке, а немецкие автоматчики, как и в тот раз, отсечены и залегли впереди траншеи, и капитан Пашенцев следит за ними в бинокль, за малейшим манёвром противника; как и в тот раз, пулемёты уже наведены, уже раздались первые очереди, и только его, лейтенанта Володина, нет сейчас на своём месте; земля передаёт все звуки, и он читает их, не в силах подняться не столько от пережитого страха, как от ноющей боли в контуженном плече…
Однажды, спустя много лет после войны, в такой же солнечный полдень, как и этот, случится Володину лежать на берегу Псёла, совсем недалеко от шоссе, уходящего на Обоянь; не простое любопытство, а журналистская дорога приведёт его в эти края, где гремела уже ставшая историей Курская битва, но где каждая горсть земли, с тех пор десятки раз перепаханная плугом, всё ещё хранит запах сожжённого тола; будет лежать на траве и смотреть на белые облака, проплывающие над рекой, над мостом, и рядом, у изголовья, – не автомат, не офицерская планшетка с боевой картой, а дорожный пиджак с глазком авторучки над карманчиком, пачка утренних газет и блокнот с набросками очерков; будет лежать один, не замечая ни тишины полей, ставшей уже привычной, ни тишины шоссе, когда-то главной артерии фронта, шоссе, убегающего на Обоянь, опустевшего в этот знойный час, ни прохлады с реки, ни мягкого солнца, припекающего плечи; не отзовётся на окрик с того берега, и не потому, что разнежится и задремлет, – он неожиданно обнаружит, что и в мирный летний день земля гудит, хотя на шоссе ни повозки, ни автомашины, хотя поблизости, в поле, ни одного трактора; он будет лежать и слушать этот монотонный сиротливый гул, сначала удивляясь тому, как много знакомых звуков хранит и передает земля; бывший командир стрелковой роты, видавший танковые лавины не только на Курской дуге, но и у озера Балатон, под Секешфехерваром, где немцы бросили в бой одновременно одиннадцать танковых дивизий под командованием генерал-фельдмаршала Гудериана, – бывший старший лейтенант, теперь литературный сотрудник областной газеты, он сначала с улыбкой произнесет: «Как точно, бывало, по звукам определяли картину боя!» – вспомнит Соломки, воронку, где лежал, одинокий, беззащитный, а мимо с оглушительным ревом проносилась лавина вражеских танков, и эти воспоминания, и гул земли, как голос столетий, ни на секунду не смолкающий, заставят подумать не только о недавних боях, но и о далеких битвах; он услышит в этом гуле и рев моторов, и ухающие звуки разрывов, и цокот копыт половецких коней; земля гудит с тех самых пор, как над ней пронеслась первая стрела, пущенная человеком в человека; были печенежские набеги, наседали янычары с кривыми саблями, польские шляхтичи и тевтонские рыцари поднимали копья на русские города, приходили шведы, французы, гремели сечи, баталии, люди падали от стрел, мечей, свинца, и потому слышится настороженность и скорбь в протяжном земном гуле; но сквозь толщу веков доносятся и другие звуки – победные, они заглушают собой всё, они всегда воспринимаются сильнее; они навеют Володину гордые мысли.
Как в осенние дни сорок первого, когда по булыжной мостовой, уже запорошенной снегом, шли к вокзалу серые колонны солдат, мокро поблескивали штыки и гулко, в такт печатному шагу звенела песня: «Пусть ярость благородная…» – как в дни боев, когда Володин уже сам надел серую шинель, и круг человеческих страданий все шире раскрывался перед ним, и он познавал страх и мужество; как в те далекие дни, когда впервые не по книгам понял, что такое Родина, впервые ощутил себя частицей большой и мощной страны, – здесь, на берегу Псёла, спустя много лет после войны он вновь переживает волнующие минуты; ещё безвестный журналист, он задумывает написать книгу о том, как умеют умирать русские солдаты; не жажда славы, а неодолимая потребность рассказать людям, что видел, пережил, та потребность, без которой не было бы ни традиций, ни преемственности, ни истории, приведет его к этому решению.
Он не вскочит и не заликует от радости, что возникла в голове такая мысль; он сначала даже испугается этой мысли; неторопливо выйдет на шоссе, поднимет руку и с попутной машиной уедет в Обоянь, потом в Курск; потом – матовый свет настольной лампы, ночи мучений, стопы исписанной бумаги, пепельницы, переполненные окурками, прочитанные и непрочитанные тома, архивные документы; он снова поедет по Обоянскому шоссе через Псёл, Ворсклу к местам боёв; там, где была глубокая воронка, где он лежал, полуживой от страха, прислушиваясь к грохоту удалявшихся танков, – там теперь свекловичное поле, и он пойдёт мимо рядков густо-зеленой ботвы, чужой, странно задумавшийся человек для других, и окрестность оживёт в его глазах угарной и дымной картиной войны.
Он мысленно прочертит линию от берёзового колка к стадиону, где была траншея, вспомнит первые минуты боя, как чёрный танковый ромб стоял перед гречишным полем, а «юнкерсы» бомбами разминировали проход, но, вспоминая, уже будет смотреть на события и оценивать их не просто как рядовой лейтенант, который знает ровно столько, сколько ему положено знать, а как человек, хорошо изучивший обстановку; не только соломкинская оборона и те последующие семь дней изнурительных отступательных боёв вдоль шоссе до Богдановки и Владимировки через Красную Дубровку, Верхопенье и хутор Ильинский, не только сражение на белгородском направлении, где держали фронт Шестая гвардейская, Седьмая гвардейская, Первая танковая и Шестьдесят девятая армии, куда подходили резервные части Пятой армии генерала Жадова и Пятой гвардейской танковой армии генерала Ротмистрова, – не только Воронежский фронт, а вся Курская битва будет так же отчетливо представляться Володину, как тогда, в тот июльский день 1943 года, представлялся маленький клочок земли между березовым колком и стадионом, который удерживала его рота.
Он усмехнётся, подумав о Манштейне, о фашистском фельдмаршале, которого никогда не видел ни в жизни, ни на портретах, но которого мог легко представить в воображении, типичного немца, сухощавого, долговязого, с тонкими, плотно сжатыми губами; фельдмаршал перед самой битвой вылетел в Берлин оперировать гланды, и когда потом с белгородских высот, из сухого окопа с бревенчатыми стенами, наблюдал за ходом сражения, когда в первый же день битвы увидел, как одна за другой срывались атаки ромбовых танковых колонн, заставил перевязать себе горло, а на следующее утро, когда встретился с командующим оперативной группой «Кемпф», действовавшей на правом крыле и тоже не имевшей успеха, с досадой сказал, что допустил большую глупость, согласившись оперировать гланды, но что ещё большей глупостью было ехать на фронт с незажившими ранками…
Володин усмехнется, вспомнив эту оправдательную деталь о фельдмаршале, прочитанную в одном из воспоминаний немецких генералов, — ведь писали же историки, что Наполеон проиграл Бородинское сражение только потому, что у него был насморк!
Володин ещё долго будет раздумывать над событиями тех лет. В те дни, когда на Курской дуге решалась судьба войны, когда соломкинцы отбивали атаки немецких танков, может быть, в те самые минуты, когда он, Володин, лежал в воронке, когда тысячам таких, как он, было невмоготу тяжело, солдаты союзных армий пьяно горланили песни в кабаках Туниса и Алжира и операция «Эскимос», о которой так обнадеживающе писал английский премьер-министр, откладывалась, как и открытие второго фронта в Европе, из-за «недостатка десантных плавучих средств».
Разморенный жарким тунисским солнцем, генерал Эйзенхауэр, или генерал Айк, как его звали в правительственных кругах, вместе со своим начальником штаба генералом Битллом разбирал результаты экспериментальных воздушных налётов на острова Пантеллерия и Лампедуза. Острова, между прочим, давно уже были нейтрализованы, отрезаны от всех источников подкреплений, а гарнизоны их, состоявшие из инвалидных итальянских команд, были готовы по первому требованию поднять белый флаг. Но генерал Айк не желал рисковать вверенными ему войсками. Вся английская и американская стратегическая авиация, находившаяся в его распоряжении, два месяца подряд бомбила Пантеллерию и Лампедузу; потом к островам была послана армада кораблей, и спустя несколько часов командующий Седьмой американской армией генерал Паттон и командующий Восьмой английской армией генерал Монтгомери радировали генералу Айку: «Высадка прошла без единого выстрела!»
Как раз в те дни, когда под Курском горела земля от взрывов, генерал Айк в сопровождении свиты генералов и полковников с удивлением осматривал занятые острова (потери противника от воздушных налетов были поразительно невелики: в глубоких подземных ангарах стояли неповрежденные самолеты, из береговых батарей лишь две были выведены из строя), а солдаты союзных армий, утомленные высадкой, изнывавшие от жары и безделья, требовали двойную порцию мороженого…
И эту картину так же отчётливо представит себе Володин, будто когда-то сам видел её; странно задумавшийся человек на свекловичном поле, он мысленно охватит весь мир, все события, которые совершались тогда, в дни битвы, на разных континентах земного шара, события, которые должны были облегчить участь русских солдат, но которые оказались настолько незначительными, что никак не повлияли на Восточный фронт, и немцы не ослабили, а, напротив, продолжали перебрасывать из Италии и Франции в Россию все новые и новые дивизии.
И номера этих дивизий, их вооружение – архивные документы расскажут все – будет знать Володин, и оттого одержанная победа покажется ему ещё величественнее; как открытие, как нечто новое, ещё никому не ведомое, и тут же, среди рядков густо-зеленой ботвы, он торопливо запишет в блокнот: «Курская битва – золотая страница русской истории!»
Запишет и с недоверием покосится на белый бумажный листок – неужели нужны были тысячи смертей, тысячи развороченных снарядами и раздавленных гусеницами солдатских тел, чтобы вот так, неожиданно, родилась эта возвышенная фраза: «Золотая страница…»?
«Нужны! Надо было отстоять Родину, свободу!» Атака была отбита, солдаты убирали трупы и поправляли стрелковые ячейки, а по траншее ходил младший сержант Фролов с двумя трофейными парабеллумами за поясом и охриплым басом подавал команды. Он был так возбуждён и успешно закончившимся боем, и больше тем, что ему доверили командовать ротой, и с таким усердием выполнял свои новые обязанности, стараясь подражать Пашенцеву, стараясь быть спокойным и сдержанным, но, тут же забывая о сдержанности и горячась, снова по-своему, по-сержантски, накрывал Богом и чертом какого-нибудь замешкавшегося бойца, – Фролов недовольно поморщился, когда услышал, что из санитарной роты вернулся в траншею лейтенант Володин. Сказал об этом Щербаков, тот самый с бородавками на пальцах солдат, бежавший по стерне без сапог в контратаку; он всё ещё был босой и теперь, стоя перед младшим сержантом, виновато переминался с ноги на ногу.
– Какой еще лейтенант?
– Наш, Володин.
– Почему до сих пор не обут? Где сапоги?
– Они в… в окопе…
– Завалило? Сними с убитого. Ты же солдат, Щербаков!
Когда младший сержант пришёл на командный пункт, Володин уже был там и всё знал: и о себе, как и кто вытащил его из-под горевшего танка, и о положении роты – из четырёх взводов едва ли можно было сейчас собрать полтора, но и эти, оставшиеся в живых, были утомлены и голодны, а вода в ведре, которая ещё имелась в блиндаже, выдавалась только по глотку раненым; он уже знал, как восемнадцать бойцов его взвода вместе с капитаном Пашенцевым ходили в контратаку, и досадовал, что всё это случилось без него; даже такая подробность, будто в Соломки приехал генерал и теперь сам будет командовать боем, – даже эта подробность, откуда-то просочившаяся в траншею, была немедленно рассказана Володину, и он, хотя и сразу понял, о каком генерале идёт речь, не стал опровергать солдатскую выдумку, а только улыбнулся, и кивком головы, и улыбкой соглашаясь с мнением рассказчика; Фролову он протянул руку, потом обнял младшего сержанта за плечи и долго ещё не мог ничего сказать, кроме двух слов:
– Жив, черт! Жив, черт!
– Немцы почти не стреляли, лишь изредка, шурша и шепелявя, проносилась над траншеей мина и шлепалась где-то позади, между развилкой и берёзовым колком; и наши батареи отвечали вяло – или от усталости, или берегли снаряды; но, вернее всего, тихо было потому, что и по ту, и по эту сторону переднего края, отложив автоматы и винтовки, солдаты горбились над котелками с кашей; и бойцы из роты Володина, ещё по распоряжению младшего сержанта Фролова, взяв термосы, ушли к походной кухне и бродили сейчас по оврагу, среди воронок, разглядывая изуродованные трупы повара и ездового, трупы коней со вспоротыми животами и самое походную кухню, разбитый котёл от которой валялся в одной стороне, а колёса в другой. Бойцы с термосами смотрели на эту обычную картину войны, сожалея о том, что «пропала каша», а в это время младший сержант Фролов, освободившись наконец из объятий лейтенанта, предупредительно говорил ему, что притихли немцы неспроста, что надо ждать новой атаки, а людей в роте мало, и патронов мало, и связи с командным пунктом батальона нет.
– А на линию вышли?
– Давно.
– Тогда почему?..
– Провод изорвало в клочья, концов не найдёшь!
– Есть запасная катушка.
– Тоже богу душу отдала…
Володин наклонил голову и потёр ладонью лоб; с минуту молча смотрел себе под ноги, обдумывая решение, потом всё так же негромко, но уже иным, жестким тоном произнес:
– Возьмите людей, Фролов, и ступайте за патронами. Фролов ушёл, вслед за ним покинул командный пункт и Володин. По ходу сообщения, по которому утром бежал к пулемётным гнездам, выполняя приказание капитана Пашенцева, – по тому же ходу сообщения, теперь почти совсем завалившемуся, он шёл к траншее; как и младший сержант Фролов, он был возбуждён и, несмотря на усталость и головную боль, ни на минуту не затихавшую, несмотря на то что всё ещё ныло и подергивалось контуженое плечо, чувствовал необычный прилив сил – и оттого, что был сейчас среди своих, в роте, а бой ещё не кончился, немцы ещё пойдут в атаку, и ему, Володину, будет где развернуться, отплатить за свои предыдущие неудачи; и ещё оттого, что он теперь уже не командир взвода, а командир роты и идёт осматривать позиции, что так же, как о Пашенцеве, теперь о нём будут говорить солдаты: «Наш ротный!»
Он не думал о том, справится или не справится с этой новой должностью, какие трудности ожидают его, потому что не знал и не мог представить себе эти трудности, – он брался за дело с лёгким сердцем, со всей юношеской решимостью и даже немного гордился собой в эту минуту. Может быть, подполковник Табола прав – для того и создана молодость, чтобы совершать ошибки?
Володин вглядывался в знакомые солдатские лица. Он прошёл мимо бронебойщиков Волкова и Щёголева, которые сосредоточенно считали засечки на глинистой стенке траншеи, считали, сколько было удачных и неудачных попаданий; остановился и поговорил с Белошеевым, который будто нарочно сгреб к ногам горку матово-желтых автоматных гильз; прислушался к пулемётчику Сафонову, который, покачивая головой, то и дело с ухмылкой произносил: «Хоть один, да влип! Хоть один, да втюрился!» – кивая на немецкий танк, попавший в танколовушку; а за Сафоновым, дальше по траншее, в окружении солдат сидел Чебурашкин, он только что лазил осматривать тот самый попавший в ловушку фашистский танк и теперь, вернувшись, показывал добытые «трофеи» – открытки с изображением голых женщин, и Володин ещё издали услышал шумные голоса:
– И стоило лазить за этой пакостью?
– А ты не кори мальца, эт-то тоже агитация.
– Ну и фриц, вот стервец, губа не дура…
– Кабы б не развешал вокруг себя бабьих сисек, тады б нам труба.
Володин подошел ближе:
– Что это?
– Шлюхи фашистские…
Белое женское тело, чёрные распущенные волосы… Открыток было много. Кто-то посоветовал немедленно уничтожить их, чтобы и духу не было; кто-то шутливо предложил Чебурашкину оставить этих «упитанных постельных русалок» на память, на что боец обидчиво ответил: «Сам оставь!» – покраснел до ушей, но открытку всё же не выпустил из рук; кто-то зло заметил: «Каждому по одной – на всю роту!» и ехидно засмеялся; а Володин, хотя ему тоже хотелось просмотреть все эти поблескивавшие глянцем открытки, хотя он и с улыбкой разглядывал первую, – он приказал собрать «немецких шлюх» и вышвырнуть их за бруствер.
Это был его первый приказ по роте, и Володин произнёс его сухо, сдержанно, как обычно произносил капитан Пашенцев, и потом, уже не оборачиваясь, пошёл вперёд по траншее.
Ещё больше, чем младший сержант Фролов, он хотел быть похожим на капитана, и не только внешне, разговором и осанкой, но и обладать той чуткостью, тем непосредственным ощущением боевой обстановки, способностью угадывать и в нужный момент подавать нужную команду, той самой способностью, которая всегда вызывала восхищение и которая как раз и отличала Пашенцева от других командиров.
Володин то и дело останавливался, наваливался грудью на бруствер и прикладывал к глазам бинокль; он смотрел так часто не потому, что это было нужно, что немцы могли незаметно подкрасться к траншее и затем неожиданно атаковать, – вся местность от бруствера до гречишного поля, и само гречишное поле, и дальше, до лесной опушки, все было залито ярким солнцем, и, кроме желтых воронок, чёрных обгорелых остовов танков и тягачей, кроме маленьких, сизых, как пятна, трупов автоматчиков, ничего не было видно, никакого движения, – он смотрел так часто потому, что хотел именно ощутить обстановку.
Позднее Володин с улыбкой будет вспоминать об этом. Он научится и ощущать, и находить нужные команды, всё это придёт, и он будет так же легко и умело командовать ротой, как читать боевую карту, и всё же первый день Курской битвы, день боевого крещения, ярче всех сохранится в молодой памяти Володина.
Когда он, спустя много лет после войны, снова заедет в Соломки, придёт на свекловичное ноле и, остановившись среди грядок густозелёной ботвы, мысленно прочертит линию от березового колка до стадиона, где проходила траншея, среди прочих воспоминаний отчётливо представит себе и эту картину, как шёл по траншее, неопытный, смешной, с одним только желанием совершить подвиг, как отдал первую команду по роте: «Вышвырнуть «шлюх» за бруствер!»
Но солдаты тогда не выполнили приказание, открытки растеклись по траншее, и в красноармейских книжках, в документах, которые приносили Володину и которые он сам забирал у убитых в тот день, попадались и эти омерзительные снимки…
Володин шёл по траншее, то и дело останавливаясь и направляя бинокль в сторону белгородских высот; больше, чем кто-либо, он был насторожен и готов к бою, и все же, когда кто-то из солдат зычным голосом крикнул: «Воздух!» – Володин откачнулся к стене, будто вражеский самолет уже шёл в пике и уже прижимающим, шепелявым тоном запела над головой бомба...»
Комментарий автора к рисунку художника Геннадия Филатова в книге «Танки идут ромбом» Анатолия Андреевича Ананьева: «Последняя глава. Курская битва завершалась. Лейтенант Володин у могилы Людмилы Морозовой, регулировщицы.
Совсем недавно для меня это было одним из мотивов в формировании «Бессмертного полка-2017» семьи Сусловых.
Зенитцица Нина Николаевна Суслова. Смело сражалась с фашистами.
В феврале 1943 года за участие в боях стереоскопист 139 ОЗАД Суслова Нина Николаевна получила первую свою награду – медаль «За боевые заслуги». Потом были медали «За взятие Будапешта» и «За победу над Германией».
В 1985 году накануне Дня Победы неожиданно для соседей к ней домой приехали представители райвоенкомата и сельсовета, чтобы вручить высокую государственную награду – орден Отечественной войны II степени».
11.107.3.9. «Мы – русские солдаты!»
Слово автору книги «Танки идут ромбом»:
«...Под хутором Журавлиным батальон сделал последний десятиминутный привал. Солдаты сошли на обочину и прямо на траве, не снимая скаток и вещевых мешков, а только положив к ногам автоматы, сидя и полулежа отдыхали, курили, пряча махорочные самокрутки в рукава; большинство молчало, а кто и переговаривался с соседом, то произносил слова тихо, полушепотом, будто в ночи, в этой настороженной темноте боялся обнаружить себя; луна зашла, и при отсветах горевших вдали деревень тьма казалась особенно густой, так что не было видно ни глаз, ни лиц, а только смутные очертания человеческих фигур.
– Ты в сорок первом отступал?
– Нет.
– А я, брат, повидал досыта, во как!..
– Не сорок первый.
– Не сорок первый, а еще нахлебаемся, силища!..
– У нас силища – тоже немеренная…
Говорил пулеметчик Сафонов и ещё какой-то боец, которого Володин никак не мог узнать по голосу: или Щербаков, или бронебойщик Волков, или его подручный Щёголев?
Сначала Володин старался уточнить в памяти, кому все же принадлежит этот скрипучий голос: «У нас силища – тоже немеренная», но через минуту уже стал размышлять над содержанием этой фразы, а ещё через минуту повторил её как открытие; всё, о чем он думал весь этот день, что чувствовал и пережил, – все словно соединилось в этих несложных словах, только что произнесённых или Щербаковым, или Волковым, или Щёголевым; и у самого Володина силища – тоже немеренная, он чувствует это, сжимает кулаки и прислушивается к напряженному подрагиванию пальцев; потом разжимает ладони и опять мнёт и крошит в темноте сырые комки земли. Он лежит, навалившись спиной на свежий могильный холмик, и по замечает этого: ему и в голову не приходит, что здесь, у дороги, может быть чья-то могила, – скорее всего, это просто бруствер, а по ту сторону бруствера окоп; не догадывается и тогда, когда нащупывает рукой торчащую из земли сучковатую жердь с пятиконечной звездочкой наверху; звездочку он не видит, обхватывает жердь ладонью и подтягивается. А над головой снова звучит скрипучий голос:
– Чья-то могила.
– Ну?
– Звездочка…
Володин приподнялся на локте и увидел, как солдат, приблизившись к фанерной звездочке, раскуривает цигарку и читает надпись. Через ладони, сложенные в рупор, свет падает на лицо. «Это же бронебойщик Волков!»
– Кто похоронен?
– Вроде женщина.
– Хм…
Бронебойщик снова раскурил цигарку, и опять стали отлично видны красноватые отсветы на его лице и на серой фанерной звездочке. – «Людмила Морозова, – негромко прочёл он, – регулировщица, двадцать пятого года рождения…»
Смысл слов не сразу дошёл до сознания Володина; потом он вскочил и попросил бронебойщика посветить ещё цигаркой; он не успел прочесть слова, а только увидел первые заглавные буквы «Л» и «М», но и этого было достаточно; команду «Подъём!», переданную по цепи из конца в конец колонны, он уже не услышал; в то время как солдаты, ворча и ругаясь, медленно поднимались и один за одним, разминая ноги, выходили на шоссе, он, ошеломлённый и потрясённый этой неожиданностью, смотрел на едва заметные в ночи очертания пятиконечной фанерной звезды; в его полевой сумке лежали медальоны смерти девушек-регулировщиц с развилки, переданные сержантом Шишаковым, и он вспомнил развилку, палатку, пятнистую, цвета летней степи, рыжеусого сержанта, который, как свекор-ворчун, оберегал своих подчинённых; хитроватая стариковская улыбка, скорее похожая на усмешку, чем на улыбку, голос с непритворной крестьянской хитрецой – всё это в какое-то мгновение промелькнуло в голове Володина, он вспомнил и последнюю встречу с Людмилой, и разговор с Шишаковым в санитарной роте, где тот просил передать медальоны старшине Харитошину, низенькому лысому старшине; только теперь Володин вдруг сообразил, что находится как раз у того хутора, у хутора Журавлиный, который называл умирающий старый сержант Шишаков; только теперь подумал о медальонах, среди которых был и её медальон, Людмилы Морозовой, адрес её части и домашний адрес…
Солдаты выстраивались на шоссе, колонна уже двигалась вперёд, сотни кованых и некованых сапог зашуршали по мелкой дорожной гальке, а Володин всё ещё не шевелясь стоял у могилы; столько смертей видел он в этот день, и эта – последняя, совершенно оглушившая его; именно сейчас, в эту минуту, больше чем когда-либо он почувствовал, что круг человеческих страданий не имеет границ. Он погладил рукой корявую жердь, нагнулся, разгрёб и вспушил пальцами место, где лежал, и захватил в ладонь несколько комочков сырой и холодной могильной земли. Когда вышел на шоссе, в ладони ещё была зажата земля. Впереди, над видневшимися вдали крышами хуторских изб, вставал тяжёлый и дымный военный рассвет; через час батальон займёт оборону на высотках, по лесной опушке, а ещё через час всё начнётся сначала: воздушный налёт, артиллерийская канонада, стремительно наползающий чёрный танковый ромб; все повторится сначала, весь бой, но с большим ожесточением, с неодолимой жаждой победы...»
Комментарий автора к снимку сайта «Подвиг народа»: «Учётно-послужная карточка капитана Анатолия Андреевича Ананьева».
11.107.4. Орден «Отечественной войны» II степени
Из представления младшего лейтенанта Анатолия Андреевича Ананьева к награде:
«...11.1.1944 года в районе высоты 144,7 огневой взвод тов. Ананьева, отразив ожесточённую контратаку пехоты и танков противника, уничтожил 1 танк и самоходное орудие «Фердинанд».
13.1.1944 г. противник, оседлав мост через лесистое болото в районе высоты 123,7, остановил продвижение наших войск к Калинковичам.
Тов. Ананьев под бешеным огнем противника, рискуя своей жизнью, выкатил орудие своего взвода вплотную к позициям самоходных пушек и в результате ожесточенной огневой дуэли подбил одно орудие, а остальные разогнал, освободив тем самым дорогу для дальнейшего продвижения наших войск к городу Калинковичи.
Тов. Ананьев достоин правительственной награды – ордена «Красное Знамя»
Подписал представление командир 1184-го Краснознамённого Новозыбковского истребительно-противотанкового артиллерийского полка гвардии подполковник Снегур.
В то время 20-я отдельная истребительно-противотанковая артиллерийская Сталинградско-Речицкая бригада Резерва Гланого Командования поддерживала войска 1-го гвардейского Донского танкового корпуса, 65-й армии Белорусского фронта.
Любопытно заключение: «По данному представлению младший лейтенант Ананьев Анатолий Андреевич приказом командующего артиллерией Белорусского фронта № 066 от 5 февраля 1944 года награжден орденом «Отечественной войны II степени».
Комментарий автора к снимку сайта «Подвиг народа»: «...11.1.1944 года в районе высоты 144,7 огневой взвод тов. Ананьева, отразив ожесточённую контратаку пехоты и танков противника, уничтожил 1 танк и самоходное орудие «Фердинанд».
13.1.1944 г. противник, оседлав мост через лесистое болото в районе высоты 123,7, остановил продвижение наших войск к Калинковичам. Тов. Ананьев под бешеным огнем противника, рискуя своей жизнью, выкатил орудие своего взвода вплотную к позициям самоходных пушек и в результате ожесточённой огневой дуэли подбил одно орудие, а остальные разогнал, освободив тем самым дорогу для дальнейшего продвижения наших войск к городу Калинковичи.
Тов. Ананьев достоин правительственной награды – ордена «Красное Знамя».
Наградной лист подписал командир 1184-го Новозыбковского истребительно-противотанкового артиллерийского Краснознамённого полка 20-й отдельной истребительно-противотанковой артиллерийской Сталинградско-Речицкой бригады Резерва Главного Командования, поддерживающей войска 1-го гвардейского Донского танкового корпуса 65-й армии Белорусского фронта подполковник Снегур.
И – заключение: «По данному представлению младший лейтенант Ананьев Анатолий Андреевич приказом командующего артиллерией Белорусского фронта № 066 от 5 февраля 1944 года награждён орденом «Отечественной войны» II степени».
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Младший лейтенант Анатолий Андреевич Ананьев, награждённый медалью «За отвагу».
11.107.4.1. Почётные наименования полка и бригады
После Курской битвы 20-я бригада участвовала в освобождении города Новозыбков и посёлка городского типа Озаричи. За овладение городом Новозыбков 1184–му истребительно-противотанковому артиллерийскому полку бригады было присвоено наименование «Новозыбковский».
Из приказа от 2.10.43 г. №29 Верховного Главнокомандующего маршала Советского Союза И. Сталина:
«…Отличившимся в боях за освобождение города Новозыбков войскам …1184–му истребительно-противотанкому артиллерийскому полку подполковника Эристова… присвоить наименование «Новозыбковский» и впредь именовать его 1184–й Новозыбковский истребительно-противотанковый артиллерийский полк...».
В Гомельско-Речицкой наступательной операции, за овладение 18.11.43 г. города Речица бригаде было присвоено почетное наименование «Речицкая».
Из приказа от 18.11.43 г. №43 Верховного Главнокомандующего маршала Советского Союза И. Сталина:
«..Генералу армии Рокоссовскому К.К. Войска Белорусского фронта в результате стремительного наступления подвижных соединений и пехоты в ночь на 18 ноября после трехдневных ожесточённых боёв овладели г. Речица – крупным узлом коммуникаций и важным опорным пунктом обороны немцев на правом берегу течения Днепра.
В боях отличились войска генерал-лейтенанта Батова… Особенно отличились: …20-я Сталинградская истребительно-противотанковая артиллерийская бригада полковника Желамского…
В ознаменование одержанной победы соединениям и частям, отличившимся в боях за освобождение г. Речица, присвоить наименование «Речицких».
Впредь эти соединения и части именовать:
...20-я Сталинградско-Речицкая истребительно-противотанковая артиллерийская бригада…
Сегодня, 18 ноября, в 22 часа столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим г. Речица двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати орудий.
За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение г Речица.».
В этот период бригада поддерживала боевые действия 105-го стрелкового корпуса (генерал-майор Алексеев Д.Ф.) 65-й армии (генерал-лейтенант Батов П.И.) Белорусского фронта (командующий генерал армии Рокоссовский К.К., командующий артиллерией генерал-полковник Казаков В.И.).
В Калинковичско-Мозырьской наступательной операции бригада участвовала в освобождении г. Калинковичи, за овладение, 14.01.44, которым 206-му истребительно-противотанковому артиллерийскому полку бригады было присвоено почетное наименование «Калинковичский».
Из приказа от 14.01.44 г. №59 Верховного Главнокомандующего маршала Советского Союза И. Сталина:
«..Генералу армии Рокоссовскому К.К. Войска Белорусского фронта в результате умелого обходного маневра сегодня, 14 января, штурмом овладели областным центром Белоруссии городом Мозырь и крупным железнодорожным узлом и городом Калинковичи – важными опорными пунктами обороны немцев на полесском направлении.
В боях отличились войска генерал-лейтенанта Батова… …подполковника Копелева… (в 1943 по январь 1944 приказы ВГК были безномерные. Начиная с января 1944 параллельно с поздравительными приказами издавались секретные приказы, которые не публиковались. В них перечислялись наименования частей, которым присвоены наименования, упомянутые в поздравительных приказах).
В ознаменование одержанной победы соединения и части, отличившиеся в боях за освобождение городов Мозырь и Калинковичи, представить к присвоению наименований «Мозырьских» и «Калинковичских» и к награждению орденами.
Сегодня, 14 января, в 21 час столица нашей Родины Москва от имени Родины салютует нашим доблестным войскам, освободившим города Мозырь и Калинковичи двадцатью артиллерийскими залпами из двухсот орудий.
За отличные боевые действия объявляю благодарность всем руководимым Вами войскам, участвовавшим в боях за освобождение городов Мозырь и Калинковичи».
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев и его произведения».
Писатель Анатолий Андреевич Ананьев (командир огневого взвода 3-й батареи 1184–го Новозыбковского истребительно-противотанкового артиллерийского Краснознамённого полка бригады) в книге «Малый заслон» рассказал о событиях, что произошли зимой 1943 года в Белоруссии во время наступления наших войск (бригада поддерживала 1-й Гвардейский Донской танковый корпус РГВК, генерал Панов М.Ф.). Прорвав линию фронта, наши войска глубоко вклинились во вражеский тыл и перехватили дорогу Мозырь-Калинковичи. Немцы и власовцы общей численностью около пяти дивизий попали в мешок, выход из которого лежал только через Калинковичи. Бойцам 3-й батареи 1184-го Новозыбковского истребительно-противотанкового артиллерийского Краснознаменного полка 20-й истребительно-противотанковой артиллерийской бригады РГК посвящается…
11.107.5. Из переписки с писателем
В марте 1986 года завершился XXVII съезд КПСС. А меня охватила такая гордость за Анатолия Андреевича Ананьева, что родилось первое письмо к нему:
«Зравствуйте Анатолий Андреевич!
Пишет Вам военный политработник.
Взяться за перо меня побудили следующие строки Политического докдада Центрального комитета КПСС XXVII съезду партии:
«Широкое распространение получат подряд и аккордная система на уровне бригады, звена, семьи с закреплением за ними на договорный срок средств производства, включая землю» (выделено автором).
Прочитал это и захотелось по-человечески поздравить Вас.
Ведь идея, высказанная Вами в романе «Годы без войны» нашла отражение в важнейшем партийном документе и будет реализована в жизни.
Ваша книга вызвала много раздумий о нравственных связях человека с землёй, причинах утраты этой связи частью людей нашего общества.
Меня заинтересовал Ваш подход, анализ причин социального перерождения личности, барства, проникающего в советское общество, ложной интеллигенции, другие проблемы романа.
Анатолий Андреевич, найдётся ли у Вас время прочесть моё более подробное письмо и дать ответ на него?
Сообщите, пожалуйста по адресу: 660840, Красноярский край, Нижнеингашский район, п. Решоты, ул Красноярская, д. 18, кв. 3. Ищуку Александру Сергеевичу.
Прошу простить, что обращаюсь к Вам через редакцию «Литературной газеты».
С уважением, Александр Ищук.
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Советская Россия» – советская, ныне российская газета. Издаётся в Москве с 1 июля 1956 года».
11.107.6. «Советская Россия» о писательской удаче
Совсем не предполагал, что ответ на своё письмо получу через газету «Советская Россия». В коротенькой заметке руководитель отдела критики журнала «Октябрь» благодарил меня за письмо Анатолию Ананьеву и привёл моё поздравление автору книги «Годы без войны» в поддержке его идеи романа в важнейшем партийном документе: «Широкое распространение получат подряд и аккордная система на уровне бригады, звена, семьи с закреплением за ними на договорный срок средств производства, включая землю».
В политотделе 102-й Красноярской конвойной дивизии МВД СССР (в/ч 6700) меня поздравили мои товарищи и пожелали продолжения переписки.
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Два тома книги Анатолия Андреевича Ананьева «Годы без войны».
11.107.7. Проблема романа о разорванных нравственных связей человека с землёй
Чтение любого романа, повести, рассказа всегда сопровождаю пометками карандашом на полях. Так и рождается читательский анализ произведения автора.
Затем знакомлюсь с критикой. Здесь уже научен, как иногда, даже не читая книгу, некоторые критики умудряются чуть-чуть переделать критическую статью своего собрата с теми же ошибками, что тот допустил, опубликовать свой опус. (Это наглядно будет приведено в очерке 108 «Лейтенан Григорий Яковлевич Бакланов»).
Михаил Синельников в седьмом номере журнала «Москва» за 1982 год так отозвался о романе «Годы без войны»:
1) Основной вопрос романа: «Сколь чувствительна к общественным условиям частная жизнь людей, как ощутимо отражается в ней характер времени»;
2) Оценка значимости романа:
– «Нет аналогов в советской литературе»;
– «Это роман общественный». (Скорее всего, критик исходил из аналогии: «семейный», производственный» и т.п. – Авт.);
– «Художественная энциклопедия». (Явный перебор! – Авт.).
3) Критикует роман:
– «Не показан рабочий класс, научно-технический прогресс». (А зачем? Ананьев не настолько хорошо знает жизнь рабочего класса, научно-технической интеллигенции, чтобы поднимать этот пласт в романе. – Авт.).
Нет, дело в другом: в романе «Годы без войны» главная проблема разорванных нравственных связей человека с землёй!
Само название романа по сути дела содержит эти вопросы:
– Такие ли они эти годы без войны, какими виделись в войну в предчувствии Победы?
– И на что они тратятся героями книги, определённой частью населения?
Ананьев А.А. ищет причину. И называет её: «Это проблема так называемых разорванных связей человека с землёй» (Том. 3, стр. 100).
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Анатолий Андреевич Ананьев, автор романа «Годы без войны»
В центре внимания автора – важные философские, нравственные и социальные вопросы, тесно связанные с жизнью нашего общества.
Перед нами герои двух томов романа:
– полковник в отставке Сергей Иванович Коростелёв,
– ветеран партии, бывший первый секретарь райкома КПСС Аким Акимыч Сухогрудов и его сын Дементий, молодой нефтяник, приехавший в Сибирь,
– Кирилл Семёнович Старцев, однополчанин Коростелёва,
– Павел Лукьянов, механизатор, шурин главного героя романа,
– Иван Афанасьевич Лукин, первый секретарь райкома КПСС,
– Семён Игнатьевич Дорогомилин, бывший командир роты, обкомовский работник.
Перед читателем проходит галерея образов современников-шестидесятников, их внутренний мир, отношение к работе показаны цельно и ёмко, навсегда запечатлеваясь в памяти».
11.107.7.1. Мнения героев романа
Павлу Лукьянову в своё время проблема виделась в нарушении того цикла работ, какой всегда прежде был у крестьянина:
– одни пашут,
– другие сеют,
– третьи собирают урожай, причём стимулировался в большей степени труд третьих (Книга 1, стр 91-92).
Ивану Лукину проблема виделась в создании экономической заинтересованности людей, изжитии иждевенческого настроения, в востановлении чувства хозяина на земле. ( Книга 3, стр 100).
А ещё – в утрате чувства хозяина по причине утраты экономической заинтересованности в конечных результатах труда; в приобретении иждевенческого настроения: «Так для чего же пуп надрывать», – будет, не будет урожай, всё равно никто без хлеба не останется, государство поможет.
Парфёну Калинкину, председателю колхоза, – прежде всего, в обезличке земли, и он тоже ищет решение проблемы.
Семёну Дорогомилину всё виделось в безалаберщине и иллюзии безграничности будто бы природных богатств, в неумении применить культуру в сельском хозяйстве.
Акиму Сухогрудову проблема виделась в тенденции нахлебничества (отказ от домашнего хозяйства), в отпадении желания человека заниматься домашним хозяйством.
Комментарий автора к снимку со странички Валентины Петренко в социальной сети «Одноклассники»: В верхнем ряду, вторая справа – Александра Дмитриевна Журенко, наша сватья, мама невестки Валентины Викторовны Ищук, жены моего старшего брата Бориса, с колхозниками молочно-товарной фермы п. Григорьевка Азовского района Ростовской области.
Признаюсь, у меня мурашки бегут по телу при взгляде на этот снимок начала 60-х годов. По географическим меркам кубанский хутор Верхняя Ставрополька и азовский посёлок Григорьевка почти рядышком. И у нас, и там были колхозы и молочно-товарные фермы.
На самом деле, мурашки бегут от того, что БЕСКОНЕЧНО люблю маму Нину Львовну Ищук (Волкобинскую) и тётю Шуру – Александру Дмитриевну Журенко!
Признаюсь, я не мог сдержать слёз, когда впервые увидел эту фотографию тёти Шуры. Это, с одной стороны, о ТЯЖКОЙ ДОЛИ! А с другой стороны, о ВЕЛИКОМ СЧАСТЬЕ СОВЕТСКОЙ ЖЕНЩИНЫ, воспитавшей прекрасную девочку Валюшу – Валентину Викторовну Журенко, ставшей нам любимой невесткой!»
11.107.7.2. Личное отношение
Мне же главная проблема романа видется в следующем:
Это прежде всего коллективизация, в след за Первой мировой и Гражданской войнами, разрушила вековой уклад деревни:
– главного труженика – крестьянина на своей земле, выкосили войны, а затем извели в Советском Союзе в ссылках, в лагерях ГУЛАГа;
– доверили управлять созданными колхозами голытьбе;
– безрассудным обобществлением лошадей и прочего крупнорогатого скота, овец и коз, птиц в первую же зиму сгубили поголовье без должных ферм, запасов сена и корма;
– голод на Кубани и Дону, Украине и в Поволжье, в Сибири и на Алтае погубил значительную часть сельского населения.
Семью самого писателя дважды раскулачивали: в Татарии и Узбекистане. Никогда Анатолий Андреевич Ананьев, ни в жизни, ни в произведениях, не обмолвился об этой беде семьи. Однако знание крестьянской жизни, потрясения коллективизации, боль разрушения векового уклада труда крестьян семьи Ананьевых – всё это было побудительным мотивом писательского труда в ходе работы над такими его произведениями, как «Межа» и «Годы без войны».
Далее Великая Отечественная война (1941-1945 гг.) и её последствия сделали своё дело:
– мужчины погибли на фронтах или были покалечены, сгинули в немецких концлагерях;
– никудышняя техника на селе и основная «тягловая» сила – женщины и дети;
– квалифицированных рук не достовало ещё многие послевоенные годы;
– работа за «трудодни» вела к утрате заинтересованности в результатах труда;
Новые расходы на оборону, восстановление разрушенной промышленности легли тяжёлым бременем на всё население страны, в том числе, на плечи колхозников:
– тяжкий ручной труд оставался на селе преобладающим;
– несовершенство хозяйственных механизмов (оплата труда в конце года) делали своё дело!
Комментарий автора к снимку из семейного архива: «Нина Львовна Ищук (Волкобинская), наша мама – учительница начальной школы хутора Плавни, апрель 1948 г. На руках у неё маленький Боря с игрушкой.
День Победы семья встречала в Армении. А через год 6 марта 1946-го родился мой старший брат Боря. Ещё год спустя мама предприняла попытку вернуться на Кубань. Но в НКВД ничего не забывали. Женщину с тремя детьми снова посадили в вагон, и – в Казахстан.
Кто-то из охраны поезда пожалел маму. Посоветовал на ближайшей станции сойти и скрыться в глухих хуторах. Так мама оказалась на хуторе Плавни Крымского района. Устроилась вначале дояркой на ферму. А затем учительствовала в местной начальной школе.
Я всматриваюсь в твоё лицо, мама, на фотографии. Тебе здесь всего 34 года. Но, какой след оставила война на лицах наших родных! Где ты, мама, силы черпала, чтобы жить, любить, рожать и растить детей?!
Я внимательно всматриваюсь в фотографию моего брата. Он сидит на коленях мамы-учительницы в окружении её учеников. Мой дорогой старший брат!
Я всматриваюсь в лица детей войны. Какие это пытливые ребята! Как они старательно учились! И ты, мама, отдавала им всё, что знала и умела. А ведь они пережили войну. Почти год находились под оккупацией фашистов. Некоторые из них, возможно, позднее подорвались на боеприпасах, оставшихся после войны на Кубани в огромных количествах. Так что ещё и Боре достанется найти 8 авиабомб, а нам с Витей – найти погреб с артиллерийским порохом.
А валюнтаризм в руководстве сельским хозяйством завершали разрушительную работу:
– борьба с парами, когда земле не давали отдохнуть, как это было в старину, запахивали все земли;
– поход за кукурузу – царицу всех полей, даже в тех регионах, где она не успевала вызреть;
– налогом ударили по личным садам колхозников, под топор пошли яблони и груши, вишни и сливы;
– введение ограничений на подсобные хозяйства и по площади земель, и по количеству живности (коров, свиней, овец и коз).
Комментарий автора к снимку из Интернета: «По географическим меркам молочно-товарные фермы нашего колхоза им. В.И. Ленина на хуторе Верхняя Ставрополька и колхоза «Ленинский путь» Апшеронского района Краснодарского края были почти рядом!
С фронтов Великой Отечественной войны (1941-1945 гг.) здесь вернулись только двое мужчин, один бригадир, в центре с доярками и ездовой в кубанке. Под его управлением два быка под ярмом и повозкой.
На заднем плане четверо представителей мужского пола, дети войны, за 10 лет после Победы успевшими стать подростками.
Основная сила колхозной фермы – женщины старшего возраста и девчата! Это и была основная сила, кормившая всю страну! Низкий им поклон!»
Перед моими глазами был тяжкий и неблагодарный труд моей мамы, учительницы начальной школы, вынужденной уйти в телелятницы, а затем в доярки. И не было перспективы выйти из крайней нужды в отстающем колхозе им. В.И. Ленина Крымского района.
До наступления оживления в сельском хозяйстве в 1966 году, психология сельского труженика успела перестроиться, отсюда стремление старшего поколения «вывести детей в люди» – учиться, чему и как – не важно, лишь бы работать не в сельском хозяйстве.
Автор романа «Годы без войны» скажет об этом в четвёртой книге устами Павла Лукьянова: «...и виноваты в этом, я думаю, мы сами. Всё хотелось, чтобы дети вышли, а вышли – куда? – в город! Четверо сыновей у меня, и все на сторону» («Новый мир» № 4, 1984 г., стр. 12).
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев»
11.107.7.3. Какое решение видит автор?
Мне думается, что Анатолий Андреевич Ананьев правильно поступил, что не решился дать решение главной проблемы романа! Задача писателя состоит в другом: побудить читателя и общественность к её осознанию и к поиску путей решения обозначенной проблемы.
Правда устами своих героев автор представляет попытки выработать подход к её решению:
– Так Парфён Калинкин, председатель зеленолужского колхоза-миллионера, предлагает выход через закрепление земли за отдельными механизаторскими семьями. (Личное мнение 1983 года: «Может быть, Ананьеву А.А. и встречалось такое мнение и даже опыт, но мне думается, это надуманное решение, хотя, возможно, я и не прав»);
– Иван Лукин, первый секретарь райкома КПСС, – в создании экономической заинтересованности людей, изжитии иждевенческого настроения, в восстановлении чувства хозяина на земле;
– Семён Дорогомилин, областной партийный работник, – в изжитии безалаберщины, в привитии рационализма на манер восточно-европейских стран;
– Аким Сухогрудов, бывший первый секретарь райкома партии, – в привитии вновь желания человеку заниматься своим домашним хозяйством, при этом сокрушается: «...но потребуются затем годы, чтобы привить ему снова это желание» (Книга 2, стр 266);
– Павел Лукьянов, механизатор широкого профиля, успевший побывать и председателем колхоза, и бригадиром, – в восстановлении основы крестьянского труда (выполнять цикл работ от начала до конца и оплачивать труд по его результатам).
В четвёртой книге Ананьев А.А. подаёт новый взгляд Павла Лукьянова на потерю чувства хозяина: «...не мужик потерял чувство хозяина (У мужика оно было и будет всегда!), а что надо смотреть выше, каково оно у Ильи (бригадир. – Авт.), что над мужиком.
И не только у того, что за три двора, а и у того, что в райцентре и дальше…
И на вопрос, у райкома, что-ли, отвечает утвердительно, что, конечно, у райкома «...пахать не надо, а распорядиться по-хозяйски – уже половина дела» («Новый мир» № 4 за 1984 год, стр. 13-14).
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев».
11.107.7.4. Как автор оценивает роль субъективного фактора в решении главной проблемы романа?
Меня первоначально удивило, что Анатолий Андреевич Ананьев не выссказал ни слова критики валюнтаризма в руководстве сельского хозяйства начала 60-х годов. Скорее всего, такая задача и не ставилась им. Итак, обратимся к роли субъективного фактора на разных уровнях: от ЦК КПСС до колхозного бригадира.
Как известно Мартовский 1965 года Пленум ЦК КПСС принял соответствующие решения по этому вопросу. Была разработана комплексная программа подъёма сельскохозяйственного производства на длительную перспективу. Вопрос в другом: как она была реализована?
Мне десятикласснику в 1971 году директор школы № 17 города Славянск-на-Кубани Василий Иванович Зеленовский поручил подготовить реферат по экономическому положению нашего колхоза «Путь к коммунизму».
Я взял и сравнил показатели двух пятилеток по отчётной документации в колхозной бухгалтерии. В реальной жизни всё это было на наших глазах, в какой богатый колхоз мы приехали в 1962 году, и что стало с ним к 1971 году. Я даже не знал, как представить директору школы результат реферата, что колхоз переживал упадок. Даже шальная мысль пришла «подкрасить» показатели.
Нет! Всё обошлось очень даже хорошо. Василий Иванович, особенно, подчеркнул вывод по реферату, что «безжалостная эксплуатация ресурсов и привела к печальному результату».
Виноваты ли в этом были люди? Ломач Михаил Иванович, председатель колхоза, наша мама, сестра моя, Галчонок? Или система была такова, что всё шло к краху? Долго ещё будут спорить историки и политики по этому, и другим вопросам периода истории нашей Родины, бездумно названной «эпохой застоя». Для меня очень важно, что это была наша жизнь! Это мы жили тогда и живём сейчас! И хотелось бы, чтобы с этим считались!
На уровне обкома партии. В романе это Семён Игнатьевич Дорогомилин, ответственный работник обкома, который находится в поиске решения воостановления разорванных нравственных связей человека с землёй.
На уровне райкома партии. В книге это Аким Сухогрудов (правда бывший первый секретарь райкома партии) – тоже в поиске.
А вот и вновь избранный первый секретарь райкома партии Иван Лукин. Чувствуется, что он определился в проблеме, но найти решения ещё не успел, кроме опыта Парфёна Калинкина.
Пожалуй только председатель зеленолужского колхоза-миллионера Парфён Калинкин, относившийся вообще ко всяким высказываниям с тем своим мужицким пониманием, что «хороши они только тогда, когда не мешают делу» (Книга 3, стр. 123).
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев состоял в переписке с однокашником по Алма-Атинскому университету Наумом Шафером, автором видео «Мои встречи».
11.107.7.5. Какой художественный приём использует автор при выражении своей позиции?
Мне в 1983 году понравилось его протипоставление в романе двух линий:
Первая: «то, что объединялось в понятии «обычной, нормальной жизни», то есть той жизни, которою он жил сам (герой романа полковник в отставке Сергей Иванович Коростелёв. – Авт.) и в которой были свои определённые представления, что хорошо, что плохо, чему следует подражать, и от чего отказываться, и была святость идеи, принимавшаяся не столько разумом, сколько душой и хранившаяся ею».
Вторая: «было то, что составляло лишь выплеск хрустальных люстр, ковров, мебели, картин, сервизов, статуэток и блюд, и было тем, что в сознании простых людей обычно связывается с представлением о барстве; это была праздная жизнь праздных людей, которая, как лодка, привязанная к пароходу, всегда сопутствует трудовой жизни».
Причём, автор прослеживает здесь главную проблему романа (разорванных нравственных связей человека с землёй). Показ героев и действующих лиц повествования даётся на основе анализа социальных корней. Чем глубже корни уходят в народ, тем нравственнее, чище личность. И наоборот разрыв нравственных связей человека с землёй, потеря или ослабление народных корней ведёт к социальному перерождению личности.
Две линии противопоставляются, но, мне думается, есть и средняя между ними, которая начинает тяготеть ко второй.
Комментарий автора к снимку странички рабочей тетради: «Во время моей учёбы в Военно-политической орденов Ленина и Октябрьской Революции Краснознамённой академии им. В.И. Ленина (1982-1985 гг.), самостоятельно, взялся за анализ романа Анатолия Андреевича Ананьева «Годы без войны». Побудила к этому Елена Сергеевна Бондаренко, преподаватель литературы, кандидат филологических наук.
Мне в 1983 году понравилось протипоставление в романе двух линий:
Первая: «то, что объединялось в понятии «обычной, нормальной жизни» (вверху схемы).
Вторая: «было то, что составляло лишь выплеск хрустальных люстр, ковров, мебели, картин, сервизов, статуэток и блюд, и было тем, что в сознании простых людей обычно связывается с представлением о барстве...» (внизу схемы).
И средняя между ними, которая начинает тяготеть ко второй (в центре схемы).
Есть на схеме ещё и связи, причём, именно так, как они показаны в романе:
– родственные (линии чёрного цвета);
– покровительственные (линии зелёного цвета);
– салоные (линии синего цвета);
– семейно-брачные (линии красного цвета);
– внебрачные (линии выполнены карандашом)».
Конечно, неизбежны столкновения представителей этих линий: «В то время люди подобно Лусо, Карнаухову, Мещерякову, Куркину прилагают усилия, чтобы уяснить, что заключено в понятии «народ» и «благо для народа» (обеспечивая тем самым пока что благо для себя) другие подобные Дорогомилину и Лукину, поставленные (в силу разных обстоятельств в иные условия жизни), вынуждены были не рассуждать о благе, а создавали его» (Книга 3, стр. 100).
А в четвёртой книге Анатолий Андреевич Ананьев ещё более острее покажет эту никчемность мудроствований о народе, благе для героя романа:
«Сергей Иванович (Коростылёв. – Авт.) чувствовал, что рассуждения о народе, как ему лучше жить, были не только не приложимы к жизни и заботам Павла (Лукьянова. – Авт.), но и были будто насмешкой, которую неприятно и стыдно было сознавать теперь Сергею Ивановичу.
«Историческая роль, характер, нравственность» – перечислял он, что в рассуждениях тех выставлялось «как главное, от чего зависит благополучие». – А ему надо примирить невестку с сыном, подлечить ноги и Бог знает чего накупить в Москве, чтобы было с чем вернуться в деревню. Ему надо и дом содержать, и колхоз, и себя, а мы ему – «историческая роль, характер, нравственность» («Новый мир», № 3 1984 года, стр. 82).
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев за рабочим столом в редакции журнала «Октябрь».
11.107.7.6. Проблема расхождения между словом и делом в общественной жизни
В романе «Годы без войны» Анатолий Андреевич Ананьев обозначил ещё одну проблему: всё больше и больше слова расходились с делами в общественной жизни.
Кудасов, уйдя с дипломатической работы на преподавательскую, сталкивается с этой проблемой и подымается до обобщений в государственном масштабе:
«Но если так обстоит дело в среде учёных, то каково же всё должно быть:
– в промышленности;
– в сельском хозяйстве;
– во всех других сферах жизни?
Он как бы интуитивно нащупывал эту проблему – расхождения между словом и делом – на которую затем будет обращено внимание всех людей». (Книга 3, стр. 61).
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев в раздумьях о судьбах соотечественников и страны».
11.107.7.7. Проблема сочетания личных и общественных интересов
В романе «Годы без войны» Семён Игнатьевич Дорогомилин, ответственный работник Пензенского обкома партии, под давлением личных обстоятельств убеждается: «...что не всё общественное есть только звук, а всё личное имеет определённую и устойчивую силу». И хотя эта мысль противиречила всем его прежним убеждениям, с какою-то угнетающей тяжестью давила его. (Позднее мы увидим, что чувство долга победит, но червь этот присутствовал).
Его сын – Дементий Сухогрудов на огромной стройке «Тюмень-нефте-газ» понимает, что «у одних личные и общественные линии совпадали, и эти люди оказывались самыми полезными и надёжными, у других не совпадали, или совпадали не в той мере, в какой требовалось, и возникали конфликты и неурядицы» (Книга 3, стр. 290).
11.107.7.8. Проблема барства, проникающего в советское общество, ложной интеллигенции
В романе «Годы без войны» Ананьев А.А. показывает это проблему через вторую линию повествования. Отсюда необходимость отдельно, подробно её рассмотреть. Кстати, другой писатель Юрий Трифонов называл эту проблему, как потребительство и мещанство (его книга «Обмен»).
Ложность этой части части интеллигенци романа бросается в глаза уже с первого взгляда на внешние признаки. Вот Геннадий Тимонин, корреспондент московской газеты: «Густые, тёмные и низко подбритые виски придавали лицу его то знакомое Сергею Ивановичу (Коростелёву, главному герою романа. – Авт), выражение ложной интеллигентности, какое ещё с армейских лет он не любил в людях...»
Эта ложность особенно бросается в глаза в так называемых салонах, гостинных Ольги Дорогомилиной в Пензе и профессора Лусо в Москве: «Людям искусства нужен воздух гостиной...» (Книга первая, стр 142).
Вот попал Сергей Иванович в пензенскую гостиную Ольги и его «с первых минут охватило странное ощущение какой-то несовместимости со всем тем, что стояло, висело и светилось теперь вокруг него» (Книга первая, стр 143):
– «он был, как бы пришедшим из совершено другого мира» (Книга первая, стр 148);
– «и люди, и стены, и кресла – всё представлялось ему каким-то неестественным, ненастоящим, ложным» (Книга первая, стр 152);
– и как общий итог его размышлений о гостиной Ольги Дорогомилиной: «интересы всех этих собравшихся гостей, были другими, чем интересы «людей труда» (Книга первая, стр 153);
– и автор сам характеризует этот мир: «Гости вместе с Верой Николаевной и Ольгой составлял мир, который был безбрежен в разговорах, но большей частью бессмыслен и узок в делах...
Им хотелось деятельности, но вся деятельность их состояла лишь из разговоров, которые как пыль, оседали на стенах и шторах гостиной комнаты; им доставляло счастье постояно чувствовать себя обращёнными против течения, но на самом деле они, ка и большинство людей, лишь плыли по течению, только не по стремнине, а по заросшим и тихим заводям, вдоль берегов» (Книга первая, стр 131);
– Ананьев А.А. досконально использует и детали быта гостиной, чтобы подчеркнуть всю ложность этого мира (Книга первая, стр 132-133).
В четвёртой книге Анатолий Андреевич Ананьев покажет, как сам Сергей Иванович со временем окажется в этом же кругу людей. Таким образом, произошло изменений позиций Коростелёва:
– «Хотя в кругу, в котором оказался Сергей Иванович (как и дочь Наташа, и зять Станислав, и однополчанин Кирилл Старцев, вошедший во вкус общественной деятельности, живший теперь интересами жены Ольги), более ценилось умение со значением сказать, чем сделать что-либо полезное для общества, и хотя в соответствии именно с этими привязанностями и образом мыслей в распорядке дня отставного полковника и писателя, как его называли теперь, в его потребности и привычках появилось то барское, что когда-то осуждалось им, а теперь нравилось и именовалось умением жить» («Новый мир» № 3, 1984 год, стр. 98).
Ананьев А.А. на примере Станислава Стоцветова покажет желание вырваться из этого круга: «Одно Станислав знал, что он вместе с женой выходил на новый рубеж жизни; выходил из того круга суеты, зависти и обмана, из которого редко кому удаётся вовремя и безболезненно выбраться и в котором десятки умных, казалось бы, людей мечутся, опустошаясь, старея и умирая в безвестности» («Новый мир» № 4, 1984 год, стр. 17).
Другая гостиная профессора Лусо: здесь ложность быта, отношений, мыслей, разговоров, поступков и оценок – весь набор:
– Например доцент Корнаухов, «В том, как он выглядел, было что-то утончённое рафинированное; но в том, что он говорил, напротив, было что-то простое, происходившее от крестьянского восприятия вещей и событий; и несответствие это выглядело настолько разительным, и тонкий профиль и бакенбарды были так внушительны на фоне книжных шкафов, стенки, костюмов и лиц, что всем представлялось, что слова доцента были лишь неловкою и модною теперь подделкою под народное мнение» (Книга вторая, стр 99).
Есть у этих гостиных нечто общее и Ананьев А.А. усиливает это общее фигурой Геннадия Тимонина, завсегдатая гостиной Дорогомилиной, когда наезжает в Пензу.
Интересен и приём, применяемый Ананьевым А.А. для выражения своей позиции к гостиным:
– там, у Дрогомилиной, он вводит неискушённую личность, но жаждующую приобщиться к этой «высокой» жизни Митю Гаврилова;
– и здесь, у профессора Лусо, такую же неискушённую личность Наташу, дочь Коростелёва;
– Там – вводит трезвомыслящего человека, представляющего настоящую жизнь – Сергея Ивановича Коростелёва;
– И здесь, у Лусо, – такую же – Дементия Сухогрудова.
Ложность части интеллигенции и тяга к барству ярко выражена в романе в показных клубах и кружках. Так любители – «собачники» (как их шутя называет Дружников) в их круге «значимость каждого определялась не личными заслугами, не возрастом и занимаемым положением… а степенью породистости содержащейся им собаки и тем, как она выхожена (Книга вторая, стр 170).
И не любовь к природе движет ими, а желание приобщиться к давно ушедшему миру барства: «за всей этой любовью, кроется иная причина. Человек, ведущий на поводке выхоленного дога или сеттера, хоть и отдалённо, но напоминает барина (Книга вторая, стр 171).
Меня поразило, что «обилие или недостаток продуктов в магазинах беспокоит их только с той стороны – будет ли чем или не будет чем кормить им животных». И это тогда, когда рядом, в 250 км от Москвы в городе Сычёвка, во время моей службы в 1979-1981 годах мы встретились с голодным пайком не для собак, а для людей. А потом во время учёбы в академии в 1982-1985 годах встречал москвичей, бросавших с презрением: «Опять понаехали эти мешочники, всё вывезут из Москвы!» Голодная Центральная Россия на электричках и автобусах «брала» штурмом продуктовые магазины столицы. Это было стихийное, но справедливое перераспределение продуктов питания!
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев в раздумьях о войне и мире».
11.107.7.9. Проблема войны и мира
В самом названии романа «Годы без войны» уже содержится этот вопрос: «Такие ли они, как виделись в предчувствии Победы? И на что они тратятся определённой частью населения?»
Анатолий Ананьев ставит эту проблему «траты», но не сформулировал причину. Георгий Бакланов эту «трату» назвал психологическим синдромом ядерных взрывов в Херосиме и Нагасаки. Что происходит это во многом от зыбкости самой жизни, будущего в условиях возможной ядерной катастрофы.
Главный герой романа «Годы без войны» отставной полковник Коростелёв не узнаёт своих фронтовых товарищей – Кирилла Старцева и Семёна Дорогомилина: «Видимо и в самом деле произошла какая-то перестановка в мире (в сознании людей) с тех пор, как закончилась война» (Книга третья, стр 331).
Ананьев через Митю Гаврилова, его идею создать всеобъемлющую картину антивоенного характера показывает боль народа, когда «вся мужская половина в роду его из поколения в поколение выбивалась войнами» (Книга первая, стр 175).
Но подход Мити к проблеме войны и мира явно ошибочный. И средство он ищет неверное: написать картину, в основе которой лежит христианское «Не убий!» Почему это так? Митя видит главное в войне – исполнителей сумасбродных идей. Значит, считает он нужно создать такое художественное полотно, которое бы остановило этих исполнителей.
Нет! Войны развязываются не только какими-то сумасбродными идеями! Это методологически неверно! Война – это продолжение политики насильственными средствами. А политика – концентрированное выражение экономики. А цель экономики империалистических государств – это извлечение максимальной прибыли, нажива.
Известное высказывание Карла Маркса: «Капитал» избегает шума и брани и отличается боязливой натурой. Это правда, но это ещё не вся правда. Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли, как природа боится пустоты. Но раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживлённым, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы».
Так вот, не смотря на эту неверную позицию, в идеи Мити выражена боль народа, и это в минуту прозрения понимает Мищеряков, когда «не смог остановить в себе той умственной работы, которая соединялась с жалостью к Мите, как к концетрированному выражению трудностей народной жизни» и «понял, что что за всей этой интеллигентной суетою во все времена люди, подобные Куркину, Корнаухову и ему Мещерякову, не то чтобы не хотели, но не могли разглядеть и понять всей глубины того, в каких трудных положениях и в разные годы оказывался русский народ; и он выводил это теперь из Митиной биографии, поразившей его тем, что мужское поколение в деревенских семьях выбивалось войнами.
Из всех его рисунков – мертвецов, могил и оружия – через выразительную силу которых как раз и передавалась эта главная боль народа. Здесь боль народа, которую он (Митя) не может сформулировать, но он выражает её, слепо, бессознательно, в такой именно форме, но выражает её».
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев – мастер слова, настоящий знаток жизни своего народа».
11.107.7.10. Особенности ананьевского повествования
В этой части читательского анализа романа Анатолия Андреевича Ананьева «Годы без войны» мне хочется выделить следующие особенности:
– повествование через отношение людей к окружающему миру;
– повествование через противопоставление двух линий «настоящей» и «ложной» жизни;
– повествование через размышления и внутренние речи героев романа;
– повествование через цепь событий, действий по принципу расходящихся волн от брошенного камня, и последовательное представление персонажей.
Замечу, что критика (Михаил Синельников, журнал «Москва» № 7 за 1988 год) совершенно верно отметил полодотворный опыт Ананьева А.А. художественного синтеза: «воедино сливаются действие и многократное (у разных персонажей с разных сторон) осмысление его».
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Гвардии младший лейтенант в отставке Анатолий Андреевич Ананьев, г. Алма-Ата, январь 1946 года».
11.107.7.10.1. Композиционное построение романа
Читателям Ананьев А.А. представит цепь событий, действий по принципу расходящихся волн от брошенного камня, и последовательно представит персонажи романа:
– Первым перед нами предстаёт главный герой романа Сергей Иванович Коростылёв, отставной полковник;
– Второй представлена его жена Юлия, затем их дочь Наталья, муж Арсений с его прежней женой Галиной;
– От Юлии «волна» пойдёт к её брату Павлу Лукьянову, его жене Екатерине, а далее новая «волна» пойдёт к сыновьям Роману с его женой Асей, и Борису с его женой Антониной и тестем;
– Третьим появляется Семён Дорогомилин, обкомовский работник, с его тёщей Верой Николаевной и женой Ольгой;
– От Ольги Дорогомилиной «волна» пойдёт к завсегдатаям её гостиной – Анне, фоторепортёру, Евгению Казанцеву, кинокритику, Вениамину Руковишникову, профессору пединститута, Никитину и Геннадию Тимонину, корреспонденту столичной газеты;
– От Дорогомилина «волна» пойдёт к его опекаемому Мите Гаврилову, художнику, и к уже знакомой нам по салону его возлюбленной Анне;
– От Дорогомилина третья «волна» пойдёт к Кошелеву, Лоре и Матвею;
– Четвёртым появляется Аким Сухогрудов, ветеран партии с третьей женой Ксенией и сёстрами Степанидой и Ульяной, другом Ильёй Кузнецовым, бывшим редактором районной газеты;
– От Сухогрудова первая «волна» пойдёт к сыну Дементию от первого брака и его жене Виталине с тёщей Анной Юрьевной и сыновьями-близнецами;
– От Сухогрудова вторая «волна» пойдёт к падчерице Галине с её сыном от первого брака Юрой, с разводом со вторым мужем Арсением;
– Пятым появляется появляется профессор Игорь Лусо с завсегдатаями его гостиной – уже знакомым нам Геннадием Тимониным, а также геологом-учёным Георгием Дружниковым и дипломатом Иваном Кудасовым, доцентами Карноуховым и Мещеряковым;
– Шестым появляется Иван Лукин, секретарь парткома совхоза, избранный первым секретарем райкома партии, со второй женой Зинаидой, в девичестве Никифоровой, сельской учительницей, и дочерьми;
– Седьмым появляется Кирилл Старцев с Леной;
– От Дружникова новая «волна» пойдёт к Куркину, Ермакову и Станиславу Стоцветову;
– От Галины новая «волна» пойдёт к третьему мужу Станиславу Стоцветову, его брату Александру и Анне.
К чести писателя можно отнести особую тщательность описания внешнего и внутреннего образа персонажей романа. Читатель не запутается в их многообразии.
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Анатолий Андреевич Ананьев являлся Почётным гражданином города Хасково (Болгария) и города Калинковичи Гомельской области Белорусской ССР.
Книга «Вёрсты любви» подписана жительнице Калинковичей Раисе Степановне Атамановой, преподавателю истории калинковичской школы № 6, 22 декабря 1986 г.
В романе «Версты любви» повествуется о том, как в январе 1944 года командованием 1-го Белорусского фронта была разработана и осуществлена боевая операция по окружению и разгрому немецко-фашистской группировки в районе Мозырь – Калинковичи.
Участник этих боёв, один из героев романа, лейтенант Евгений Иванович Федосов подбивает прямой наводкой немецкие самоходные установки и расчищает путь нашим наступающим танковым подразделениям. В уже освобождённых Калинковичах он встречает девушку Ксению. Его светлой и чистой любви к Ксении посвящены многие страницы романа.
Вторая линия книги – послевоенная жизнь на селе, напряжённая борьба молодого агронома Пономарёва с людьми, обманывающими колхоз и государство. Не легко пришлось в жизни и лейтенанту Федосову в свои девятнадцать лет, и агроному Пономарёву: но оба они, каждый на своём месте, честно и до конца выполнили долг гражданина и солдата».
11.107.7.10.2. Выразительные средства романа
11.107.7.10.2.1. Портрет
Портрет несёт особую нагрузку в романе, так как благодаря ему автор убедительно показывает противоположность двух линий романа:
– первой: «то, что объединялось в понятии «обычной, нормальной жизни»;
– и второй: «было то, что составляло лишь выплеск хрустальных люстр, ковров, мебели, картин, сервизов, статуэток и блюд, и было тем, что в сознании простых людей обычно связывается с представлением о барстве...».
Это выразительное средство наиболее часто используется в романе «Годы без войны». Круг действующих лиц очень широк и каждый портрет выписан Анатолием Андреевичем Ананьевым мастерски!
Главный герой романа Сергей Иванович Коростелёв:
– внешнее впечатление, произведённое им в деревне, ещё будучи полковником («В новенькой гимнастёрке, ремнях, полковничьих погонах и при орденах») сразу же выражается в понимании благополучия, почёта, за которыми нет ни нужды, ни горя;
– а вот, как он воспринят в гостиной Ольги, жены его фронтового товарища Семёна Дорогомилина: «как деревенский увалень, явился в помятом костюме, волосы были также не причёсаны, а приглажены пальцами; и загорелое лицо, как будто он только с пашни, и плотная, и грузная фигура его – всё живо напомнило в нём деревенского человека» (Книга первая, стр. 210) – и это вызывает чувство осуждения;
– горе, которое перенёс Коростылёв (при пожаре ему по неосторожности отрубило кисть левой руки, – авт.), сказывается и в облике его: «Из крепкого и здорового, ещё пожилого мужчины, каким он выглядел весной, он превратился, по существу, в старика – так сгорбился и похудел от придавившего его горя» (Книга вторая, стр. 333).
Комментарий преподавателя истории калинковичской школы № 6 Р.С. Атамановой к снимку: «Это мы со школьниками в Москве, в редакции журнала «Октябрь», принимаем в почётные пионеры нашей школы главного редактора журнала Анатолия Ананьева.
В то время мы вели большую работу по розыску освободителей Калинковичского района от фашистов. Я познакомилась с Анатолием Андреевичем где-то в конце 70-х – начале 80-х. Точнее, вначале командующий 65-й армией генерал Павел Иванович Батов познакомил меня с Иваном Александровичем Кузовковым, возглавлявшим тогда московскую секцию совета ветеранов войны. Он выделил мне кабинет с телефоном в совете ветеранов на Старом Арбате и подготовил список бойцов и командиров, отличившихся в Калинковичско-Мозырской наступательной операции.
В этом списке значился и Анатолий Ананьев. Узнав, что его разыскивают калинковичане, Анатолий Андреевич очень обрадовался. И неудивительно: с Калинковичами у него были связаны самые яркие боевые воспоминания, и не только боевые...»
Прямо противоположный ему Карноухов: «В том, как он выглядел, было что-то утончённое, рафинированное, но в том, что он говорил, напротив, было что-то простое, происходившее от крестьянского восприятия вещей и событий; и несответствие это выглядело настолько разительным, и тонкий профиль и бакенбарды были так внушительны на фоне книжных шкафов, стенки, костюмов и лиц, что всем представлялось, что слова доцента были лишь неловкою и модною теперь подделкою под народное мнение» (Книга вторая, стр. 99).
Подобный ему тип – Геннадий Тимонин, корреспондент столичной газеты: «Густые, тёмные и низко подбритые виски придавали лицу его... выражение ложной интеллигентности...» (Книга вторая, стр. 112).
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Анатолий Андреевич Ананьев. Его «Малый заслон» – это книга о военных событиях, которые произошли зимой 1943 года в Белоруссии во время наступления наших войск, участником которых он был сам.
Командование фронтом разработало план операции по окружению и захвату вражеской группировки вблизи города Калинковичи. Прорвав линию фронта, наши подразделения глубоко вклинились во вражеский тыл и перехватили шоссейную дорогу Мозырь – Калинковичи. О том, как батарея капитана Ануприенко и пехотинцы старшего лейтенанта Сурова отбивали танковые атаки врага, прикрывая подступы к шоссе, о героизме солдат, выдержавших неравный бой и победивших, взволнованно рассказывает в этой повести писатель».
11.107.7.10.2.2. Язык
Язык романа «Годы без войны» отличает высокая точность: «...смерть страшна не для того, кто умирает, а для того, кто остаётся жить, также, как колесо, из которого вынута спица, не может более представляться цельным и законченным, так и жизнь его Сергея Ивановича, уже не может быть полной, он чувствовал, вместе с матерью отрывалась и уходила из жизни частица его души...» (Книга первая, стр. 63).
И разве это не показатель точности языка, когда читатель близко воспринимает переданное автором, когда от текста книги он сам подымается до размышлений и обобщений его собственной жизни!?
Всё это было глубоко созвучно тому, что пережил я со смертью мамы в 1978 году.
Мой брат Боря тогда, над могилой, сказал, что после смерти мамы мы, сёстры и братья, должны быть ближе друг к другу! Что-то ещё произносилось в тот момент. Мне почему-то казалось, что любые разговоры в те минуты были лишними.
Комментарий автора к снимку из его семейного архива: «В гостях у старшего брата Бориса на Кубани. Никто не мог предполагать, что в 1977 году наша мамочка, повидав всех своих детей, как бы попрощалась с нами.
В ночь с 6 на 7 января 1978 года не стало самого дорого человека, нашей любимой мамочки.
На похороны её приехали Боря с Валей, Люся с Галей. Приехал дядя Лёва. Командование воинской части, где служил я, помогло транспортом, выделили военный оркестр. А все расходы по организации похорон взял на себя Боря.
Читаю у Анатолия Ананьева в его романе «Годы без войны»: «Смерть страшна не для того, кто умирает, а для того, кто остаётся жить! …вместе с матерью отрывалась и уходила из жизни частица его души!» Все это глубоко созвучно тому, что пережил я сам со смертью мамы!»
Наверное, боялся неестественности, фальши, которые оскорбили бы память о маме. И сам не удержался, чтобы не сказать моей Галочке, что теперь я осиротел, и что у меня нет никого ближе, кроме неё! И попросил её всегда любить меня!
Почему это было тогда сказано? Наверное, потому, что я был младшим в семье. Ещё и потому, что десятилетним мальчишкой был напуган первым сердечным приступом у мамы в 1965 году. И постоянно жил с этим страхом за жизнь мамы.
Наверное, потому так сказал Гале, что, когда живы наши родители, чувствуешь какую-то полноту, покой в жизни. И, потеряв их, ощущаешь пустоту. Положение младшего в семье, с потерей мамы, искало выхода. Я, наверное, в чём-то поднял мою Галю до положения матери мне! Как это может быть, до конца я не понимаю.
Что больше всего угнетало меня в связи со смертью мамы? Что в больничной палате, рядом с мамой, никого из нас не было в тот момент, когда тромб оторвался и закупорил лёгочную артерию. Что никто из нас не видел тех мук, которым подверглась бедная наша мама в последние секунды жизни! Когда задыхалась от удушья. Врачи сказали: «Лёгкая смерть!»
Сейчас я думаю, пусть на это было бы страшно смотреть! Но, оставить маму одну перед смертью – это горько! Раскаяние испытывал я, что за две недели до смерти мамы, уезжая к новому месту своей службы, в Дзержинск, сухо попрощался и с мамой, и с Галей. И даже не поцеловал их! А целовать пришлось холодный лоб мамы прежде, чем закрыли крышку гроба!
Мне часто снилась мама после похорон. Я просыпался в слезах, когда Галя, разбудив, спрашивала, отчего я плакал во сне. Чем это объяснить? Тем, что я был самым младшим в семье?
Гале в те дни многое пришлось пережить. И хорошо, что дядя Лёва пошёл к моргу встретить Галю после непростого дела. После всего увиденного у Гали случилась истерика. И дядя Лёва как мог, успокоил молодую женщину! Дядя Лёва позже, в 1982 году, хорошо отзывался о Гале. Поражался, как она любила маму. Судил он, очевидно, по тому, как Галя плакала, прильнув к плечу дяди Лёвы.
Слёзы были вызваны впечатлением от приготовлений мамы в последний путь. «Если бы видели, что они (врачи) сделали с ней!» Имелось ввиду вскрытие.
А ещё Галю напугала неосторожная реплика санитарки. Мол, открытые глаза покойной к беде: кто-то ещё умрёт в семье. (Галя, впоследствии, в 1982 году, так и связала гибель своего отца с этим предсказанием).
Галя, сама серьёзно переживая, находила силы поддержать меня! «Нет теперь мамы у нас, Санечка» – это первое, что сказала она мне, встретив с поезда. Так жалела меня! Этим же чувством сострадания была продиктована и близость в тот вечер, когда, казалось бы, в горе не до этого.
Я благодарен дяде Лёве за то прощальное слово у гроба мамы и на поминках. Хорошо он сказал о маме, тяжёлой доле, выпавшей ей. Он как-то сумел, облегчить горе детей своей сестры и сгладить ту неловкость, что возникла на пустом месте! Я вспылил, когда мои родные, в моём доме, при мне, стали разбирать архивы и фотографии мамы. Ушёл в ванную комнату и там дал волю своим переживаниям и слёзам.
Дядя Лёва просто заключил: «Это хорошо, что за Ниной нет никакой собственности! Это то, что не разведёт вас, дети, в разные стороны». Но, у меня до сих пор осталось чувство вины перед моими родными за то проявление чувства собственности!
Позже, когда я поступал в академию, дядя Лёва признался мне, как он рад за всех детей своей сестры! Рад за нас, что в тяжелейших условиях, безотцовщины, порой голода и холода, в нужде, что называется, выросли и не ожесточились.
Он с удивлением вопрошал, почему его дети не имеют такой основательности, как дети сестры. Ведь в отличие от той нужды, в которой росли мы, его дети жили в достатке. И были обеспечены после замужества всем необходимым, от кооперативных квартир до автомобилей. Дядя Лёва радовался за мой выбор Гали! «Береги её! – говорил он мне, – Таких душевных и отзывчивых жён нужно ещё поискать!»
Вот ещё пример точности языка Анатолия Ананьева, автора романа «Годы без войны»: Павел Лукьянов «...служил в танковых войсках и потому, может быть, имел больше рубцов на теле, чем орденов и медалей на гимнастёрке» (Книга первая, стр. 90).
Часто в повествовании Анатолий Андреевич Ананьев употребляет образные сравнения: так Сергей Иванович Коростелёв «с растеренностью спрашивал себя, отчего налаженная и, казалось, устроенная семейная жизнь его вдруг, при одном лишь каком-то прикосновении не просто дала трещину, как выроненная из рук чашка, разбилась на черепки, которые уже врядли возможно собрать и склеить» (Книга первая, стр. 68).
Он же сравнивает свою жизнь с образом разбитой вазы: «...и оглядывался на рассыпанные вокруг него хрусталики того, что составляло его жизнь» (Книга третья, стр. 330).
Вот ещё пример точности оценки. Сергей Иванович Коростылёв так характеризует нравственный климат Москвы: «...мир суеты, бессмысленных страстей и надежд, в который был вовлечён и он...» (Книга первая, стр. 122).
Комментарий автора к снимку Виктора Москаленко: «Преподаватель бронетанковой техники подполковник Анатолий Григорьевич Сычёв завершил практические занятия по вождению БМП-1.
Слева – направо: Александр Ищук, Сергей Коротенко, Виктор Киричук, Геннадий Дмитриев, Олег Островский, подполковник А.Г. Сычёв, Захид Теймуров, Юрий Ермолаев, Григорий Коряк, Александр Нечаев и Павел Купин, Кубинка, Учебный центр Военно-политической орденов Ленина и Октябрьской Революции академии им. В.И. Ленина, февраль 1983 года».
Признаюсь: в этот московский мир суеты, бессмысленных надежд и страстей оказался и я вовлечён в период учёбы в Военно-политической орденов Ленина и Октябрьской Революции Краснознамённой академии им. В.И. Ленина в 1982-1985 годах:
– перспектива получения золотой медали на выпуске;
– перспектива поступления в адъюнктуру;
– возможность последующего преподавания философии в родном училище;
– «мальчишники» по случаю дней рождения и присвоения очередных воинских званий, с обязательной утренней «разборкой» у начальника курса полковника Виктора Андреевича Гиталова;
– ожидания распределения по окончании академии.
А вот, как он оценивает мир настоящей жизни «людей труда»: «...и этот деревенский, где не было ни ложных устремлений, ни суеты, а было лишь дело, работа, в каждом своём движении имевшая смысл и значение...» (Книга первая, стр. 122).
Точность языка Анатолия Ананьева видна в описании портретов завсегдатаев гостиной Ольги Дорогомилиной. Вот профессор пединститута Вениамин Руковишников: «Ему нельзя было дать больше пятидесяти; даже лысина, пролегавшая через всю голову до затылка, блестевшая и казавшаяся лиловой от цвета обоев, не старила, а напротив молодила его, придавая лицу и глазам профессорское выражение, ложность которого, в чём она заключается, обычно невозможно уловить, а мудрость – вся на виду и взывает к уважению...» (Книга первая, стр. 138).
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Анатолий Андреевич Ананьев на встрече с читателями».
11.107.7.10.2.3. Жесты
В характеристике персонажей романа «Годы без войны» Анатолий Ананьев использует и жесты, которые передают характер человека в динамике. Так Арсений, второй муж Галины, «...не торопливо и старательно протирал квадратные стёкла больших роговых очков и не поднимал на неё (новую возлюбленную Наталью, дочь Коростелёвых. – Авт.) глаз, будто её вовсе не было здесь...»
11.107.7.10.2.4. Точность деталей
Точностью деталей быта, отношений, внешнего вида персонажей романа Анатолий Андреевич Ананьев усиливает восприятие читателей. Так, например, для передачи мира праздных людей (второй линии романа) он детально выписывает элементы быта гостиной Ольги Дорогомилиной: «...мир этот для каждого начинался с прихожей: с цвета обоев, вида бронзовых с хрусталиками бра, висевших на стене, и блеска стекла в дверцах книжных шкафов, со всего того, что разнясь и сочетаясь сразу же окружало входившего в атмосферу интимности и таинственности, какая затем уже не отпускала никого до конца вечера» (Книга первая, стр. 132).
В этом мире значимость человека, как полагает фоторепортёр Анна Лукашова, определяется не делами, а бытом. И Ананьев А.А. это детельно передаёт: «Именно по быту, как ей казалось, а не по делам угадывалось теперь общественное положение людей» (Книга первая, стр. 195).
Тонко подмечена Ананьевым А.А. психология этого ложного мира: «...чтобы быть на виду и хорошо принятой всюду, нужно поддерживать о себе мнение, как о человеке, вполне удовлетворённом жизнью, и тогда никто не будет интересоваться подробностями» (Книга первая, стр. 195).
В другой, московской гостинной профессора Игоря Лусо также проповедают эту психологию. Там от неудачника сразу же отвернутся. Так, когда с Арсением случилась беда, все поспешили отвернуться от него, как бы их каста не пострадала – Лусо, Карнаухов, Мещеряков.
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Анатолий Андреевич Ананьев на встрече с читателями».
11.107.7.10.2.5. Пейзаж
Для усиления восприятия настроения персонажей романа Анатолий Андреевич Ананьев использует описание пейзажа, например Дементий Сухогрудов после сцены ревности, устроенной женой Виолетой, наблюдает ночь за окном дома: «Он шагнул к окну, за которым было всё темно и сине, и принялся бессмысленно смотреть на него. Он не увидел ни речки, ни противоположного берега; всё тихо лежало в ночи бесформенное и вязкое, слитое в одном мрачном свете и точно также непроглядно и мрачно было на душе у Дементия» (Книга вторая, стр. 88).
Думается, не случайно, Ананьев использует этот приём, показывая, какое воздействие на людей оказывает это явление природы, тем самым усиливая восприятие душевного состояния персонажей романа.
Мне самому глубоко созвучно высказывание Дементия о том, что «семьи создаются для удобства жизни, а не для выяснения отношений». Кроме усложнения их они ничего не дают! И близостью супругов не решаются размолвки, как это и получилось у Дементия с Виалетой. По молодости, может быть, это и срабатывает, но с возрастом остаётся горький осадок. Но и наказывать супругу молчанием, тоже неверно, каждому суждено пройти свой путь познания и постижения жизни.
А вот, как воспринимается одна и та же гроза, в одну и ту же ночь разными людьми:
– Сергей Иванович Коростылёв: гроза усиливает переживания этого человека, потерявшего мать, тяжело переживающего разрыв с дочерью Натальей;
– Галина: испытывает всё большее беспокойство. Вспышки молнии всё более обостряли чувства к сыну Юрию, её боли и горю, обостряли чувство вины перед ним;
– Дементий Сухогрудов: «...гроза и ливень воспринимались им лишь, как предстоящее обновление жизни».
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев – автор первой книги «Верненские рассказы».
11.107.7.11. Постановочные вопросы
11.107.7.11.1. Полковник Коростелёв – неудачник?
Все беды, приключившиеся с Сергеем Ивановичем заставили трезво посмотреть на свою жизнь. И осуждать его, уже даже по тому, что он набрался смелости признаться в суетности своей жизни, мы не в праве. Очевидно, он найдёт выход, но по окончании третьей книги этого ещё не происходит.
О главном герое романа автор пишет: «...скорее неудачником оказался Сергей Иванович со своей отставной пенсией и всей своей московской жизнью» (Книга первая, стр. 126). «С выходом в отставку он потерял только значимость свою среди людей, но потерял нечто большее, что изо дня в день наполняло жизнь» (Книга первая, стр. 263). «Засуетился я чего-то в жизни, замельчил, замельтишил. От чего-то я отстал и догнать не могу. Не знал, как догнать» (Книга первая, стр. 318).
Мать перед смертью с сожалением рассуждает о жизни Сергея: «жизнь эта представлялась неестественно ложной» (Книга первая, стр. 9).
11.107.7.11.2. Опасность разжигания национализма
Устами дипломата Ивана Афанасьевича Кудасова автор ещё за 10 лет до вспыхнувших в Советском Союзе «горячих точек» межнациональных конфликтов предупреждал: «Наше социалистическое содружество всем на Западе как бревно в глазу, и против нас применяют сейчас самое скрытое и самое подлое оружие – разжигание национализма. Национальные чувства любого народа – это натянутые струны, и нельзя допускать, чтобы по ним прыгали чужие пальцы. А пальцы эти начинают прыгать, червь выпущен из коробки и принимается за свое дело, и то, на что рассчитывали там, что червь-то не таврован, а будто свой, доморощенный, так и воспринимается нами. Этот соблазнительный червь уже проник и в литературу, и в искусство, и, к сожалению, во многие другие кабинеты, и самое опасное, если уж говорить начистоту, это если русский народ клюнет на эту нетаврованную приманку...» (Книга вторая, стр. 113).
Анатолий Ананьев видел и предупреждал: «Недовольство (Запада. – Авт.), а вернее контрмеры, предпринимавшиеся ими (против успехов политики мира), «...неуловимо и непонятно каким образом, но отзывались ненужным беспокойством в деловой и целеустремленной жизни московской интеллигенции» (Книга вторая, стр. 111). Весь вопрос состоял, по мнению автора романа, в направленности вектора этого беспокойства!
«Национальное чувство людей – самое тонкое место в устройстве общественной жизни – утвердал автор романа; – оно невидимый и неподозреваемый до времени пороховой погреб, подложенный под всякое государство, и при любом неосторожном действии (от слова, именно – от слова!) может взорваться со страшной силой. Все попытки извне развалить нашу державу силой заканчивались неудачно; сейчас пробуют с этой стороны» (Книга вторая, стр. 111).
Комментарий автора к снимку из его интервью для Армянского телевидения: «Командировка в «горячую точку» – Нагорный Карабах в 1990 году для меня стала переломным моментом в службе! 5 сентября 1990 г. я решился дать большое интервью для Армянского телевидения!
Это был ПРОТЕСТ РУССКОГО ОФИЦЕРА против того, что делал Центр в Нагорном Карабахе! А это был самый настоящий полигон для отработки стратегии и тактики введения чрезвычайного положения во всей стране, Советском Союзе! Это был полигон подготовки войск к введению ДИКТАТУРЫ в стране!
Принимать дальнейшее участие в этом БЕЗОБРАЗИИ я не собирался! Ибо кровь безвинных жертв, будь она пролита мной при вводе режима чрезвычайного положения в родном городе Красноярске, отозвалась бы тяжкими последствиями в нашем роду до 7-го колена».
По прошествии сорока с лишним лет после публикации первой и второй книг романа «Годы без войны» с сожалением понимаю, что тревогу и предупреждение Анатолия Андреевича Ананьева не услышали, а в результате потеряли огромную страну Советский Союз.
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев во время встречи с читателями не ушёл и от вопросов интимной жизни своих героев романа «Годы без войны».
11.107.7.11.3. Интимная жизнь героев романа
Многие вопросы интимной жизни героев романа «Годы без войны» Анатолия Анреевича Ананьева были созвучны мне тогда в 1982-1985 годах, моей учёбы в академии, да и сейчас не потеряли для меня интерес.
Героиня романа Анна Лукашова, убедившись в талантливости художника Мити Гаврилова, увидела в нём возможность приобрести талантливого мужа себе. Отсюда и такая напористость в достижении с ним интимной близости и как следствие заключение брака – всё это расчёт со стороны Анны.
Но вот, сложно сказать, что больше нравится мужчине, когда женщина отдаётся после борьбы или когда это происходит естественно. Однако беспорно одно: счастье большее ощущаешь, когда тебе рады и с верой в твою порядочность (а Анна на это и расчитывала в Мите) отдаются тебе.
Борьба же и всё, связанное с ней, по-моему оскорбляет обе стороны, и что-то скотское есть в этом!
Критик М. Синельников («журнал «Новый мир» № 4 за 1984 год) опроверг моё личное впечатление об Анне Лукашовой: «Малой долей тепла» Митя возродил душу Анны от привычной прежней жизни, не слишком удачливой, не слишком чистой».
Семён Дорогомилин на определённом этапе жизни, связанном с необходимостью перемены жизненного уклада, переездом в Песчаногорск, перечёркивания планов о Москве, понимает: «...что он никогда не любил в ней (Ольге Дорогомилиной. – Авт.) ни ума, ни рассудительности, а любил только тело безудержно и глупо, то самое тело, которое теперь красиво и маняще светилось под розовой ночной рубашкой» (Книга первая, стр. 160).
Хотя далее Дорогомилин и усовестился, что не только красота её тела, но что-то другое и большее притягивало его к Ольге, в той фразе сказано точно.
Этот вопрос меня тоже интересовал и волнует до сих пор. Хотя, как поэт Василий Фёдоров (1918-1984 гг.) утверждал: «Что же здесь плохого, что к жёнам нас тянет не только душа, а женского тела горячее чудо?»
Василий ФЁДОРОВ
«Всё речи, да речи...»
Всё речи да речи...
Молчи, фарисей!..
Никто не поверит,
Имея понятье,
Что дети родятся
От жарких речей,
От жарких речей,
А не жарких объятий.
Душа да душа!..
Замолчи ты, ханжа!
Мы тоже святые,
Но разве же худо,
Что к жёнам нас манит
Не только душа,
А женского тела
Горячее чудо.
Ты книжный,
Ты скучный.
Должно, не любя,
Тебя зачинали,
Когда заскучалось...
Все люди как люди,
И, кроме тебя,
Ошибок в природе
Ещё не случалось.
(Источник: Федоров Василий. Стихотворения и поэмы в двух томах. Москва: Худож. Лит., 1970.
С какой стороны этот вопрос интересует меня? Что любовь к телу жены заслоняет всё остальное, вернее давлеет над всем остальным. А раз так, то, что будет с нами когда физические возможности угаснут, чем будут чувства питаться к жене? Этот вопрос интересовал меня ещё и с точки зрения выбора 1974 года моей Галочки.
Семён Дорогомилин, глядя на многодетную семью брата Кошелева, с горечью понимает, пустоцветность своей семейной жизни с Ольгой: «Он тут не вспоминал Ольгу с её суховатыми бёдрами и всей той предусмотрительностью, чтобы не зачать, как говорила она, словно чем-то ледяным окатывая его всякий раз перед супружеской близостью».
Что имел ввиду Дорогомилин под предусмотрительностью, трудно сказать. Может быть, это введение химических препаратов, или применение механических средств, а может быть, это были приготовления к так называемому «прерванному половому акту».
Конечно, в приготовлениях такого рода всегда есть что-то тормозящее (тем более, как это в семье Дорогомилина: лишь бы не было зачатия детей), но, очевидно, нужно сильно любить, чтобы не придавать значения этим приготовлениям, понимать естественную их необходимость.
Но состояние жены, опасающейся зачать, хотя и понятно, однако всё охлаждает. И, прежде всего, держит её в состоянии напряжения. Для мужа наступает то чувство неполной удовлетворённости, когда он понимает, что близость приносит только ему удовольствие, тогда, как жене – это лишь исполнение супружеского долга. Это и угнетает мужчину!
И какое же полное обретение счастья испытывают они оба! Муж: Счастье обладания женщиной! Счастья полного воплощения в этой женщине! И полного самоотречения! Жена: Счастья любить и быть любимой! Счастье полного удовлетворения и неги! («Просто бабочки внизу живота!»)
Но, есть ещё большее счастье мужа: Это понимание сопричастности к тому ощущению жены всей полноты счастья! Когда наступает состояние обновления и умиротворения, благодарности жене и умиления ею!
Комментарий автора к снимку из Интернета: «Писатель Анатолий Андреевич Ананьев, атор романа «Годы без войны».
11.107.7.11.5. Подозрения в измене
Виталина, жена Дементия Сухогрудова, под впечатлением намёков матери о неверности ее мужа понапрасну взревновала Дементия.
Вред подобных намёков очевиден. В 1975 году, когда моя Галочка с двухмесячной Олюшкой остались в Ленинграде на целых 4 месяца, а я уехал к месту распределения по окончании Высшего политического училища МВД СССР, подобные намёки её родителей не могли поколебать её веру в меня.
И, наоборот, в 1981 году, когда также на 5 месяцев Галя с Олюшкой и Серёжиком выехала к родным в Ленинград, а я убыл Сычёвки на повышение в Бобруйск и ожидал выделение новой квартиры, такие намёки заронили сомнения в верности. Один этот вопрос: «Можно ли так с другой?», который был задан мне в минуту умиротворения, благодарности и умиления ею, выбил меня, как и другой: «Скажи, я нужна тебе?»
11.107.7.11.6. Измена в семье
Возобновление отношений Ивана Лукина с его первой женой Галиной. Их близость при том положении, когда он был женат и отцом двух замечательных девочек. Вынужденная ложь жене.
Раздвоение личности Лукина, только что избранного секретарём районного комитета КПСС. Потеря, утрата им морального права руководить людьми.
И вот здесь мне была непонятна позиция автора романа «Годы без войны». Почему Анатолий Андреевич Ананьев оставляет за Лукиным право быть секретарём райкома партии? Только на основании того, что Лукин сам осуждает себя, раскаивается, возвращается в семью.
В этом плане, думается, не правы редакторы, когда в аннотации характеризуют Лукина как человека активной жизненной позиции. Разве внебрачная связь включена в обязательный набор качеств такой позиции?
Обратимся к той душевной борьбе Лукина, вставшего перед выбором:
– Галина с сыном и несчастье Зинаиды с детьми;
– Или Зинаида с девочками и несчастье Галины с сыном:
«Он вдруг ясно понял, что он должен сделать выбор между нынешней своей жениой и Галиной, и чувствовал, что это было нехорошо и не в его силах, и что точно также, как жалко ему Галину и сына, жалко Зинаиду и дочерей, которых он не мог подумать, как бы он бросил тепрь. По чувству, какое поднималось в нём, он тянулся к Галине; но по разуму (по тому последствию, что могло разразиться, если он бросит семью), по разуму он не мог разрешить себе этого, что хотелось ему» (Книга вторая, стр. 273).
Комментарий автора к его фото коллажу снимков из Интернета: «В октябре 1993 г. эти четыре генерала: Виктор Фёдорович Ерин, министр внутренних дел России, Анатолий Сергеевич Куликов, командующий внутренних войск МВД России, и его заместители – Анатолий Александрович Романов и Павел Васильевич Голубец, спасли Родину от сползания к Гражданской войне. Подчеркну особо, удалось это при опоре на Отдельную орденов Ленина и Октябрьской революции Краснознамённую мотострелковую дивизию особого назначения им Ф.Э. Дзержинского (в/ч 3111, г. Москва) и другие воинские части Московского округа внутренних войск МВД России».
11.107.8. Письмо сорока двух
В октябре 1993 года Анатолий Андреевич Ананьев подписал «Письмо сорока двух»:
«Нет ни желания, ни необходимости подробно комментировать то, что случилось в Москве 3 октября. Произошло то, что не могло не произойти из-за наших с вами беспечности и глупости, – фашисты взялись за оружие, пытаясь захватить власть.
Слава Богу, армия и правоохранительные органы оказались с народом, не раскололись, не позволили перерасти кровавой авантюре в гибельную гражданскую войну, ну а если бы вдруг?..
Нам некого было бы винить, кроме самих себя. Мы «жалостливо» умоляли после августовского путча не «мстить», не «наказывать», не «запрещать», не «закрывать», не «заниматься поисками ведьм». Нам очень хотелось быть добрыми, великодушными, терпимыми. Добрыми...
К кому? К убийцам? Терпимыми... К чему? К фашизму? И «ведьмы», а вернее – красно-коричневые оборотни, наглея от безнаказанности, оклеивали на глазах милиции стены своими ядовитыми листками, грязно оскорбляя народ, государство, его законных руководителей, сладострастно объясняя, как именно они будут всех нас вешать...
Что тут говорить? Хватит говорить... Пора научиться действовать. Эти тупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли её продемонстрировать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?
Мы не призываем ни к мести, ни к жестокости, хотя скорбь о новых невинных жертвах и гнев к хладнокровным их палачам переполняет наши (как, наверное, и ваши) сердца. Но... хватит!
Мы не можем позволить, чтобы судьба народа, судьба демократии и дальше зависела от воли кучки идеологических пройдох и политических авантюристов. Мы должны на этот раз жёстко потребовать от правительства и президента то, что они должны были (вместе с нами) сделать давно, но не сделали:
1. Все виды коммунистических и националистических партий, фронтов и объединений должны быть распущены и запрещены указом президента.
2. Все незаконные военизированные, а тем более вооружённые объединения и группы должны быть выявлены и разогнаны (с привлечением к ним уголовной ответственности, когда к этому обязывает закон).
3. Законодательство, предусматривающее жёсткие санкции за пропаганду фашизма, шовинизма, расовой ненависти, за призывы к насилию и жестокости, должно наконец заработать. Прокуроры, следователи и судьи, покровительствующие такого рода общественно опасным преступлениям, должны незамедлительно отстраняться от работы.
4. Органы печати, изо дня в день возбуждавшие ненависть, призывавшие к насилию и являющиеся, на наш взгляд, одними из главных организаторов и виновников происшедшей трагедии (и потенциальными виновниками множества будущих), такие, как «День», «Правда», «Советская Россия», «Литературная Россия» (а также телепрограмма «600 секунд»), и ряд других должны быть впредь до судебного разбирательства закрыты.
5. Деятельность органов советской власти, отказавшихся подчиняться законной власти Россия, должна быть приостановлена.
6. Мы все сообща должны не допустить, чтобы суд над организаторами и участниками кровавой драмы в Москве не стал похожим на тот позорный фарс, который именуют «судом над ГКЧП».
7. Признать нелегитимными не только съезд народных депутатов, Верховный Совет, но и все образованные ими органы (в том числе и Конституционный суд).
История еще раз предоставила нам шанс сделать широкий шаг к демократии и цивилизованности. Не упустим же такой шанс еще раз, как это было уже не однажды!
Подписали: Алесь АДАМОВИЧ, Анатолий АНАНЬЕВ, Артем АНФИНОГЕНОВ, Белла АХМАДУЛИНА, Григорий БАКЛАНОВ, Зорий БАЛАЯН, Татьяна БЕК, Александр БОРЩАГОВСКИЙ, Василь БЫКОВ, Борис ВАСИЛЬЕВ, Александр ГЕЛЬМАН, Даниил ГРАНИН, Юрий ДАВЫДОВ, Даниил ДАНИН, Андрей ДЕМЕНТЬЕВ, Михаил ДУДИН, Александр ИВАНОВ, Эдмунд ИОДКОВСКИЙ, Римма КАЗАКОВА, Сергей КАЛЕДИН, Юрий КАРЯКИН, Яков КОСТЮКОВСКИЙ, Татьяна КУЗОВЛЁВА, Александр КУШНЕР, Юрий ЛЕВИТАНСКИЙ, академик Д.С. ЛИХАЧЕВ, Юрий НАГИБИН, Андрей НУЙКИН, Булат ОКУДЖABA, Валентин ОСКОЦКИЙ, Григорий ПОЖЕНЯН, Анатолий ПРИСТАВКИН, Лев РАЗГОН, Александр РЕКЕМЧУК, Роберт РОЖДЕСТВЕНСКИЙ, Владимир САВЕЛЬЕВ, Василий СЕЛЮНИН, Юрий ЧЕРНИЧЕНКО, Андрей ЧЕРНОВ, Мариэтта ЧУДАКОВА, Михаил ЧУЛАКИ, Виктор АСТАФЬЕВ.
(Источник: «Известия», 1993, 5 октября).
Мне известна и другая позиция, в том числе и офицеров внутренних войс МВД России, кто в знак протеста вынужен был написать рапорт и уйти в отставку. Это их право!
Комментарий автора к снимку А.В. Терехова: «В октябре 1993 г. мой друг и соратник по творческому союзу «Красное Солнышко Данко Микола Терещукас» подполковник Андрей Валентинович Терехов, выпускник 1-го «Солнцевского – Сергеевского» батальона Высшего политического училища МВД СССР – 1977 года и Военно-политической академии им. В.И. Ленина – 1987 года, оказался перед жестоким выбором: наблюдать в прицел автомата своих родителей – отца полковника запаса Валентина Васильевича Терехова и маму Таисию Ивановну, оставшимися верными коммунистами и защиты Советской власти в России, или представить рапорт об увольнении с должности заместителя командира по работе с личным составом 504-го Лунёвского учебного полка (в/ч 7576) Оршанско-Хинганского Краснознамённого Московского округа внутренних войск МВД России, находившего в состоянии резерва в здании министерства внутренних дел России».
Жертвенность Очерк 107 Капитан Анатолий Ананьев
© Copyright: Александр Ищук 12, 2021
Свидетельство о публикации №221050400117
Свидетельство о публикации №221050400117
Рецензии