Ночь коротка

В дверь, что ли, стучатся? - Виктор Юрьевич пошел глянуть. Так и есть, лупит кто-то рукой, еще и ногой снизу… Головой побейся! - кто бы это мог быть? Дверной глазок мутный, совсем никуда не годный, не видно ни черта…
 
- Кто? – спросил он через закрытую дверь.

- Сосед сверху! - раздраженно ответил мужской голос. – Я просил, чтобы вы не врубали вашу шарманку на всю мощность?!  Ребенок из-за ваших романсов заснуть не может! Мне что, полицию вызывать?

Хозяин квартиры отворил дверь, на пороге действительно стоял сосед сверху - молодой мужчина, с виду приличный, но сильно нервный. В этой квартире Виктор Юрьевич живет недавно, только обживается, даже с соседями по площадке не успел познакомиться, а с этим уже беседовал… два раза…

- Заходи, - пригласил он. – Послушай сам, где ж она громкая? Тихо играет. Тебя как зовут?

- Германом меня зовут. Звук убавьте! – Сосед сверху выглядел раздразненным гусем, махал крыльями и вытягивал шею: – Не доходит? До вас не доходит? Раз попросил, два попросил, сколько мне вас просить? Старый человек, неужели не понимаете, что из-за вашей музыки маленький ребенок страдает?

- Заходи, заходи, Геннадий, - миролюбиво пригласил старый меломан.

- Герман, а не Геннадий. Музыку свою убавьте! Больше мне от вас ничего не надо!

- Зайди, зайди, сам посмотри - звук на середине стоит. – Меломан говорил слишком уж дружелюбно, словно продолжал дразнить гуся. -  Где ж она громкая? Разве я не понимаю, что у вас маленький ребенок.
 
Входить в квартиру было незачем, через открытую дверь громко неслась бравая песня про казаков: «Казаки, казаки! Едут, едут по Берлину наши казаки!», и вновь: «Казаки, казаки! Едут, едут…».

- Заходи, заходи, не стесняйся, - настаивал хозяин.

Поколебавшись, Герман переступил порог, сам не понял, зачем.

- Проходи, проходи, не стесняйся. - Старик жестом руки приглашал  пройти из прихожей в комнату. - Не стесняйся, не стесняйся…

- Да не стесняюсь я! С чего вы взяли, что я стесняюсь? – ощетинился прошеный гусь, простите, гость.

«Кто-нибудь скажет, нафига я ведусь не его приглашение…  - мелькнуло в голове гостя, и взгляд его, словно магнитом, притянул к себе источник музыки – допотопный кассетный магнитофон. –  О-ля-ля, какая у него шарманка…».

Шарманка домотала лихую песню про казаков, и следом, после красивого музыкального вступления бархатный мужской голос запел: «Ночь коротка, спят облака…». Блин! – та самая… Герман не раз слышал эту песню, но всегда как бы отстранено - на ходу, мимолетно, отрывочно, и всякий раз она неизменно чем-то цепляла…. «Пусть я с вами совсем не знаком, и далеко отсюда мой дом, я как будто бы снова возле дома родного…».

Старик суетливо подбежал к магнитофону, передвинул на нем рычажок, и песня прервалась.

- На средине стояла, - оправдывался он, указывая на регулятор громкости. - Выше середины не поднимаю. Что ж я не понимаю, что у вас ребенок.

В образовавшейся тишине предметы в комнате вдруг заговорили, понятное дело, не словами…. Первой стала посылать флюиды гобеленовая скатерть, застилавшая стол, - замысловатая старинная  вещица, невесть откуда узнаваемая, больше походила на настенный прикроватный коврик-картинку, нежели на скатерть (ничего себе - неужели трофейная сохранилась?). Предположительно немецкий гобелен, окаймленный тяжелой крученой бахромой, возбуждал в душе тягостные чувства, мрачные и гнетущие, - казалось, что нечто неотвратимое, может быть, сам рок выплывает из зловещего тумана и через мгновение настигнет тебя лично…. Персональная память отвечает: да нет в моем архиве такой записи, это было не с тобой. Тогда отчего душа дает такую реакцию? -  такую… такую… невыносимо тяжелую….

А стоявший на столе магнитофон, смахивающий на видавшего виды пластикового негра, напротив, источал неподдельную радость, чистую и светлую (привет-привет, кореш – сохранился дружище?). Аудио рухлядь конца прошлого века радостно боднула Германа в его персональную память, и в тот же миг из архива выскочила картинка тридцатилетней давности. В тот день отец принес домой примерно такое же чудо техники, и чуть не с порога принялся показывать маме, как оно работает. Рядом с молодыми и красивыми родителями прыгает маленький Гера, - кто не знает, дети прыгают не только от радости обладания крутой игрушкой, но еще и от нетерпения начать ею пользоваться, – Гера уже въехал, на какую клавишу нужно нажать, чтобы дверца домика, куда вставляют кассету, щелкнула и приоткрылась, и на какие следует нажимать, чтобы пленка в кассете приходила в движение или останавливалась - давайте, да давайте уже я понажимаю на клавиши!

Злость на деда-меломана незаметно прошла, Герман склонился над магнитофоном, чтобы лучше  рассмотреть клавиши и рычажки.

- Ну, да… звук регулировался такой же штуковиной… - пробормотал он, и, распрямившись, неожиданно для себя самого спросил старика: - Вы воевали?

На нечаянно вырвавшийся вопрос его сердце отреагировало раньше, чем его же мозг, - отреагировало своим фирменным приемом: довольно ощутимо кольнуло, и тут же принялось бить тараном в голову.
 
«Какой я идиот! – доперла, наконец, голова. - Так вот просто: вы воевали? Не видишь, придурок, сколько деду лет? Тогда все воевали…».

- А вот эта, последняя песня, она военных лет?  - виноватым голосом поинтересовался Герман, постукивая пальцами по магнитофону. - Ночь коротка, спят облака…  Она военная? Или ее уже после войны…?

- Даже чуток ниже середины стояла. Ну, раз, ты говоришь, что все равно громко, то я больше не буду его включать, - ответил старик.

- А песня? Ее в войну пели?

- Раз такое дело, то больше не буду включать.

До Германа дошло, что дед глухой.
 
«Стоп, а как же мы с ним объяснялись? - прошлый раз, и тогда - во дворе? – подумал он, и почувствовал, как у него начинают гореть щеки. – Никак мы с ним не объяснялись, объяснял я… он только головой кивал…. Какой я дебил! Дедушка Ваня был бы сейчас таким же… старым… и может быть глухим… ».

Герман жестами показал старику: есть ли у него что-нибудь, на чем можно написать?

- Ага, ага… - понял тот, и вытащил из-под предположительно трофейной скатерти школьную тетрадку с прикрепленной к ней шариковой ручкой. – Так-то я слышу, с этим аппаратом слышу. Может, какое слово не разберу, а так-то слышу, – разъяснил старик и указал пальцем на незаметную розовую берушу в ухе. - Тот был никуда не годный - шумит, гудит, квакает…. А этот хороший. Внук прислал. С этим - другое дело. Ты, Геннадий, вот тут пиши, на новом листе. Крупнее пиши, а то я что-то и видеть стал… не очень….

«У вас есть родственники? Кроме внука?» - крупными буквами изобразил Герман, совсем не то, что хотел написать.

Дед вытащил из нагрудного кармана очки, неспешно надел их, неспешно прочитал, и засмеялся:
- А как же, конечно, есть! Есть, есть у меня родственники... Дочка, зять, и внучка еще у меня есть, на двенадцать лет младше от внука. Теперь уж и она взрослая. Отдали мы ее замуж, так она отчебучила - через полгода развелась, говорит, это не моя чашка чая. – Старик сокрушенно покачал головой: - Придумать сказать такое на мужа: не моя чашка чая. Ровно она в гости сходила, чайку попить… не ее чашка... А чем глядела? Где были твои глаза? Сказала бы,  разлюбила или, к примеру, чувства закончились, что ж, такое бывает, а то «не моя чашка чая» - это что за подход? Детей завести не успели, оно, может, и к лучшему, а то взяли моду разводить безотцовщину при живом отце - при живом-то отце! Ты, Геннадий, гляжу, хороший отец… со  слухом у меня ерунда… я его больше не буду заводить, уберу с глаз долой… пускай пока на тумбочке….

 Старик взял в руки магнитофон, задумчиво посмотрел на него, словно оценивая, и понес к тумбочке. Вернувшись к столу, хотел было положить тетрадь обратно под скатерть, но передумал, оставил лежать на месте.
 
- Дочка тетрадку соорудила. Говорит: давай-ка, пап, я буду тебе писать, а то сомневаюсь, все ты расслышал или не все. Переживает за меня дочушка…. Других детей у нас с женой не было. Дочка у меня – золото. Зять тоже хороший, не пьющий. Есть, есть у меня родственники, а как же!

- Далеко живут? – спросил Герман, и переспросил громче: - Далеко? Живут далеко?

- Рядом! - десять минут ходу. Сам-то я с Белгородчины, не хотел сюда ехать - разве можно мой поселок сравнить с городом - да что ты! – никакого сравнения. А тут внук, присылает отцу-матери деньги, - купите, говорит, дедушке жилье поблизости от себя, раз он не хочет с вами жить. Так я и не хотел с ними жить, зачем мне у них под ногами путаться. Но главное в том, что не хотелось мне уезжать с поселка, уж так не хотелось, так не хотелось…. Говорю им: сдалась мне ваша однокомнатная квартира со всеми удобствами, нехай внучка в нее переезжает. А внучке она тоже без надобности, ей Америку подавай! Да она и так там месяцами пропадает, медом ей намазана эта Америка…. Привезет оттуда всякое шара-бара для своего магазина, магазин у нее тут свой, и - назад. Хочет насовсем перебраться, не знаем, как ее отговорить.

- А внук, где живет? Внук. Где живет?

Старик, внимательно следивший за губами Германа, вопрос понял, и ответил с досадой:
- Так в Америке, в том-то и дело…. Теперь вот внучка… заразилась. У нее только и разговоров, что за карту какую-то, зеленую: надо, мол, было мне не замуж выходить, а об карте побеспокоиться, теперь труднее ее получить. Не знаю, что за карта, с чем ее едят, и не интересно мне про нее знать… жил бы сейчас внук дома, так и внучке дурь в голову не шла бы. Я сильно переживаю: а ну как дадут ей эту чертову карту, так она родителей за собой потащит, уже планирует, как будет их перетаскивать…. Я дочке-зятю сразу сказал: надумаете уезжать - дело ваше. А насчет меня, даже не заикайтесь! Ну, и пусть едут… мне еще лучше, я в свой поселок вернусь. На свете нету другого такого места… хорошего…

- Давно внук в Америке? Давно?

- У-у-у… он же в Москве учился, на математика. Поступал в Советском Союзе, а отучился, когда Ельцин со своими… ни дна им, ни покрышки…. Могли мы подумать, что у нас под боком ходит ворье такого масштаба? Опять же, Горбачев не в свои сани сел, не по Сеньке шапку надел…. Такая вот получилась у моего внука учеба - половина при социализме, половина при жуликах, без стыда, без совести. Да ты, Геннадий, присаживайся, в ногах правды нет. Хоть на тот стул садись, смотри, где тебе удобней.

Усевшись напротив гостя, старик продолжил:
- В Москве был у него товарищ, тоже по математике. Или, может, по компьютерам, точно не знаю. Ага…. Намылился тот товарищ в Америку, и давай нашего с собой звать! Наш говорит родителям: я только погляжу, ради интереса, как американцы живут, и сразу назад. Оттуда пишет: так, мол, и так, дали хорошую работу по специальности, я только подзаработаю немного, и сразу назад. В отпуск приехал, говорит: платят хорошо, еще годика два поработаю, и назад. Да так там и остался. Внук мой, такой вот, как ты - сорок четыре года. Тебе сколько?

- Так же, - покивал Герман, не стал уточнять, что через три дня у него круглая дата –мистический и пугающий сороковник.

- Долго не женился, мы уж и надежду потеряли, что он когда-нибудь образумится. Мода у них в Америке такая - это что за мода! – поздно женятся. После сорока образумился, привозил тем летом свое семейство. Хоть показал отцу-матери, а то все  по телевизору, да по телевизору, или как его… по компьютеру, - это что за знакомство! - по компьютеру? - ерунда какая-то…. И ко мне приезжали, я тогда еще в поселке жил, на Белгородчине. А слуховой аппарат он мне еще раньше прислал, я его уже носил, - хороший аппарат, ничего не могу сказать, тот был совсем никуда негодный. Ага…. Ну, скажу тебе, и послушал я, как они разговаривают! И захочешь такое изобразить, не вот-то у тебя получится. Но главное, ради чего так коверкать язык? Невестка наша говорит не языком, а челюстями, как моя зернодробилка, - подарил ее соседу, чего сюда везти…. Хорошая крупорушка – вечная! Дедушка мой, Матвей Федорович, сам ее изобрел, сам сделал. Безо всяких помощников, все сам.

Герман представил, как невестка «говорит не языком, а челюстями», не выдержал и засмеялся.

Старик понял причину смеха:
- Правда-правда, как моя крупорушка разговаривает! И правнук, лопочет по-ихнему, да не так, как дети лопочут, а как будто мышцы на лице тренирует. Что жена, что мальчишка - ни бельмеса по-русски. Да оно и у внука… язык кандибобером уже перекрутился. Не с кем ему там  на родном языке разговаривать. Родня тамошняя нерусская, соседи нерусские, продавцы в магазинах нерусские. И на работе, то индусы, то корейцы, то другие, какие по математике соображают, - наших, говорит, три человека на всю ихнюю… как она у них называется… на всю ихнюю контору.

- Аппарат американский? -  Герман постучал пальцем по своему уху, и переспросил громче: – Из Америки?

- А то ж откуда…. Вот чего, спрашивается, было туда ехать! В моем поселке красота - душа радуется. Не хочешь хозяйством заниматься, сиди, развивай математику, или компьютеры, или что другое…. Что ж бы мы, такой слуховой аппарат не сделали? А оно видишь, как получилось: кто соображает по математике, по технике, по инструментам всяким - туда подались….

- Мани-мани, - показал Герман, как шелестят деньги.

- В наше время такого не было. Жалею, что я уже старый… Что ж бы я, такой слуховой аппарат не сделал? Русский. На месте. Бесплатно. Не дала мне война выучиться… как положено…. Семилетка-то у меня есть, только для науки этого недостаточно.

Герман вспомнил, что хотел написать, взял ручку и спросил письменно: «Ночь коротка, спят облака…. Эта песня  послевоенная?».

- Какая она послевоенная, скажешь тоже… - выразил недовольство дед, снимая очки. – Военная. В конце войны ее уже вовсю пели. Только тогда пели не «на ладони» лежит… незнакомая ваша рука, а «на погоне». Он офицер. Танцуют они вальс. Стало быть, ее рука лежит на погоне. Песня так и называлась: «Офицерский вальс». Ее переименовали. Теперь она называется «Случайный вальс». Тот вальс действительно случайный, могу это подтвердить. Но парень то был офицером! – это тоже могу подтвердить. Младший лейтенант, лет двадцать, может, чуток больше… столько времени прошло, а будто вчера.… Ты, Геннадий, умеешь правильно танцевать вальс?

- Вальс? – поморщился Герман. - Э-э-э… ну-у-у… как бы в целом…. Да нет, скорее всего, не знаю, как его правиль… - И осекся на полуслове, увидев возникшую в дверном проеме молоденькую девушку.

- С ума сошла! - кинулся он навстречу явлению. – Оставила одного?

Явление осадило его пулеметной очередью:
- С ним твоя мама, пришла с ночевкой, простите-извините, здрасте, дверь не заперта, звонок не работает, что сказать твоей маме?

Герман уставился на пулеметчицу:
- Я же просил тебя не грузить мою маму. Не понимаешь, что человек болеет?

- Не грузила, не звонила, она сама пришла, ей завтра утром в нашу поликлинику, на такси жаба душит, что ей сказать?

- Вообще-то это ее поликлиника….

- Я в курсе, поликлиника ее, квартира ее, все в квартире ее, ты тоже ее, ладно, пойду, успокою, что вы тут не деретесь, извините за вторжение.

Развернувшись на пятке, девушка исчезла так же стремительно, как и возникла.

- Через полчаса приду, - крикнул вслед Герман.
 
Хозяин, наблюдавший сцену, спросил с улыбкой:
- Старшенькая твоя? Хорошая девчушка, бойкая. У моих внуков тоже большая разница в возрасте. Да оно с годами сглаживается…. Внучка, маленькая была, так хвостиком за братом и бегала. А выросла, такая командирша стала - у-у-у! И русской родней командует, и американской. – Старик рассмеялся, довольный: - И в Америке всеми командует….
 
- Это жена… моя,  -  пояснил Герман.

- Хорошая у тебя старшенькая, - еще раз похвалил старик. –  Внучка моя, непонятно в кого пошла - огонь! Такая ж вот шустрая, как твоя старшенькая.

 - Ааа… в общем, это самое… что я хотел… -  замяв вопрос о «старшенькой», Герман перевел стрелки разговора к прерванной теме. – Как, вы говорите, правильно? И лежит у меня на погоне незнакомая ваша рука…. На погоне? – И похлопал себя по плечу.

- Понял, понял - погоны. Знаешь ты, Геннадий, нет ли, но в Красной Армии погонов не было. Отказалась она от них, и слово «офицер» вычеркнула, «господин офицер» заменила на «товарищ командир». Из принципа - чтобы духу белогвардейского в армии не было! С одной стороны, красноармейцев понять можно - белое офицерье встало на защиту кровопивцев, это все равно, что сейчас бы они встали на защиту прихватизаторов и олигархов. Кто они после этого? – чтобы и духу их не было! С другой стороны, поставь себя на место людей, живших до Великой Отечественной, стань, хоть на мое место. До войны мы видели нашу армию сразу в двух… как бы это сказать… изображениях. Одно изображение - бойня красных и белых, эта бойня стояла еще у людей перед глазами. Другое изображение - победы Суворова, Кутузова, других наших полководцев… понимаешь, о чем я говорю? Можешь представить фельдмаршала Кутузова, его генералов и офицеров без погонов? Русская армия гнала Наполеона до самого Парижа. В Париже от одного вида наших казаков местные жители падали в обморок. Вся Европа тряслась от страха – вот что такое русская армия! И, смотри, что получилось:  Красная Армия русская, и оказалась без офицеров, без погонов, без боевых знамен русской армии…. Раскололось понятие нашей армии на два… изображения. А это неправильно, понятие должно быть одно.

- Я читал.… Сейчас вспомню, у кого… - пытался припомнить Герман. -  Где-то я читал о том, что наши военные надели погоны уже в ходе войны….

-  Такая получилась петрушка. Ага… Разговоры о военной реформе шли еще до войны, я хоть малой был, но хорошо помню, шли такие разговоры. И тут война - не успели провести реформу. В начале сорок третьего, под Сталинградом, ты, Геннадий, должен знать, загнали мы немцев в котел…

- Сталинградский котел, - закивал головой Герман. – Перелом в войне.

- Ну, вот, - от Сталинграда погнали немцев назад. Сталин ждал этого момента, после Сталинградской битвы вернул разом, и погоны, и офицерские звания. Думаю, он сделал это специально, чтобы сбить с Гитлера фанаберию, показать ему, с какой армией он связался. С русской! Мало, что советской, так еще и русской! Так что гнали мы фрицев нах хауз уже в погонах, и под командованием офицеров. Не знаю, как правильно выразиться… старые люди говорили, что это хорошая примета, или как оно называется… знамение… я в таких делах ни бельмеса, нас ведь в школе атеистами воспитывали… И у людей появилась надежда, очень хорошо это помню, все просто воспрянули духом… как-то ж доходили до нас вести с фронта…. Два года мы жили в оккупации. Два года!

- Два года… -  машинально повторил Герман, и в глазах его застыл вопрос: «Он был в оккупации? Не на фронте?».

Старик, словно считал его немой вопрос:
- До войны я прошел четыре класса, перешел в пятый. Да только поучиться в пятом не довелось, первого сентября наша школа уже… не распахнула свои двери. Некому было нас учить - на фронт ушли наши учителя. Это сейчас что ни учитель, то учительница, а до войны в средних и старших классах работали в основном мужчины, - учеба учебой, но школа еще и воспитывала, такого разгильдяйства среди школьников не было, какое сейчас, попробовал бы кто-нибудь огрызнуться учителю... Не только учителя, все поселковые мужики ушли на войну, кто по призыву, кто добровольцем. Остались только женщины с детьми… да нет, что я говорю, не все поселковые ушли, был у нас такой, Васильчиков, шкура продажная. До войны работал диспетчером на цементном заводе. Тихий, незаметный, никто на него и подумать не мог. А когда остались только женщины с детьми, да старики дряхлые, он показал свое нутро - сам к немцам старостой напросился. И еще несколько гнид остались лизать немцам сапоги, точно не скажу, но человек пять-шесть всю оккупацию окусывались около немецкой комендатуры.

- Это какой-то закон: в любой сфере, в любой общности, в любом деле непременно найдется предатель, - рассуждал Герман. – Просто какой-то закон. Я докопаюсь до его сути, докопаюсь... - Вспомнив, что собеседник плохо слышит, громко выплеснул эмоцию: - Предатели! Сволочи!

- Продажные шкуры, - сдержанно согласился старик. – Мы-то думали, что социализм победил полностью и окончательно, и нет больше среди нас предателей, а они, вишь - повылазили из щелей…. Боев в поселке не было, в начале войны мы отступали… как в кошмарном сне…. Не готовы были. Это сейчас умники все знают про войну с фашистами, а вы поставьте себя в сорок первый год! Немцы пришли в наш поселок, как к себе домой - в октябре-месяце. Веселые, уверенные, на новом транспорте - видно, что не с поля боя, а свежее пополнение. Поселок наш, не сказать, чтобы маленький, но все ж не город и не районный центр, не знаю, по какой причине они у нас закрепились, видать, облюбовали место под перевалочный пункт. Одни потоптались в школьном дворе, погалдели, и в тот же день дальше… поперли. Другие остались в поселке,  расквартировались по домам. Комендатуру разместили в здании поселкового Совета. На школьном стадионе устроили «плац», до сих пор слышу: нах плац, нах плац! Школа тогда была новенькая, выстроили перед самой войной - кирпичная, двухэтажная, по последнему слову строительства. Школьный двор - что твоя барская усадьба! Ученики такую красоту навели, какую не на всяком курорте увидишь, все делали под руководством учительницы по ботанике, не помню, как ее звали… мне ботанику так и не довелось изучать, только название знаю… этого предмета. Деревья посадили, да не абы какие - привозили откуда-то саженцы. Цветы - на курорте таких нет, я был один раз на курорте, куда ему до нашего школьного двора. Оазис красоты! Про нашу школу так и говорили: оазис красоты. И впритык к школе цементный завод построил для поселка стадион. Нарочно так спланировали, чтобы мы проводили там уроки физкультуры. – Старик засмеялся: - Стадион поселковый, а его все называли «школьный». Мы и не сомневались, что он наш, школьный… не в каждом городе была такая школа.

- Сколько их было? – Герман изобразил, как управляют мотоциклом. – Немцев. Много?

- Одни прибывали, другие убывали … - Если сразу много прибудет, на день-два, то такие размещались в школе, из классов казармы сделали…. По вечерам ржут в школьном дворе, на гармошках своих дурацких пиликают…. Терпеть не могу губные гармошки, видеть их не могу. Да я их с той поры и не видел. И до того, сроду их не видел... стоит в ушах, как они противно пиликали…. Первое время  веселые были, сытые, а с сорок второго стали привозить потрепанных, видимо, на передышку, - в школе размещали. Эти уже не ржали - сидели молчком под деревьями или по двору бродили, по двое-трое, а больше в одиночку. Нам, пацанам, все интересно, подошли мы раз с Петькой Звягинцевым, одноклассником моим, к школьной ограде, она была из железных прутьев, -  стоим, смотрим. Немцы, должно, подумали, что мы выпрашиваем у них чего-нибудь, - один подошел к нам, вытащил из кармана губную гармошку, и мне сует, пришлось взять. Я Петьке говорю: возьми себе, а то меня тошнит от того, как она играет. Он говорит: да меня тоже тошнит от ихней музыки, давай подарим ее Катьке Ивановой, она у нас в классе лучше всех по пению. Пошли мы к Катьке, она покрутила гармошку в руках, предложила ее утопить в пруду, но только, что бы она топила. Приходим к пруду, Катька на гармошку смотрит и говорит: «Как ты пойдешь на дно морское, так чтобы немцы в море утонули» - и закинула ее в пруд. Мы даже не стали ее срамить за то, что она в религию верит - собиралась поступать в пионеры, а сама верит.

- Десять? – Герман растопырил пальцы обоих рук: -  Вам было десять лет? Вам.

- Понял-понял. Когда немцы пришли, одиннадцатый шел… Мне б еще годков пять, а так что было с меня взять, четвертый класс закончил, мы даже нормы ГТО еще не сдавали. Мальчишки моего возраста, и какие чуток старше или чуток младше - в оккупацию мы помогали девчатам на ферме. Поселковых девчат в Германию не угнали, заставили работать на молочной ферме. Взрослых женщин обязали кормить постояльцев, готовить им еду, какую прикажут. А те, у кого квартирантов не было, обязаны были драить до блеска комендатуру, еще и в школе…  теперь уже в казармах ихних наводить чистоту, стадион содержать в идеальном порядке… Насчет чистоты они какие-то больные, на всю голову: пылинку на сапоге заметит, остановится и давай ее оттирать.... У нас с мамой нахлебничал один, к комендатуре был приписан. Имя Хельмут, а мама попервах ему - не Хельмут, а Хомут. Он глаза выпучит: хер ХельмУт, хер ХелтмУт! – по-ихнему господин Хельмут. Такая дрянь непотребная, хуже хомута, выйдет во двор, пальцем на курицу укажет, а мама бегает, ловит, на какую он указал…. Помню, я денно и нощно  думал: как бы его так отравить, но чтобы не у нас в доме, а где-нибудь в другом месте.

- Да, неизвестно, что хуже, фронт или оккупация… - бормотал Герман.
 
- Завод у нас был - цементный. Гигант социалистической индустрии, через него село и стало называться поселком. Взорвали завод… наши… при отступлении, чтобы немцам не достался. Пол поселка на заводе работало, если не больше. Остальные - в совхозе. Хороший был совхоз, богатый. Всего два места работы - завод и совхоз, не считая школу и сельпо, и всем хватало рабочих мест, мы понятия не имели, что такое безработица. Так вот, завод и совхоз наперегонки помогали школе, не поверишь – на перегонки! Совхоз нам бесплатные завтраки, завод - спортивный инвентарь, совхоз – пионерский лагерь организовал, завод на Первое мая духовые инструменты подарил – свой духовой оркестр был у нас в школе! – один учитель, не знаю, может по пению, остальные школьники. Учителя другие были… Моя учительница, Раиса Петровна, возилась с нами, как со своими детьми, говорила: запомните дети, учительницу надо слушаться, потому, что я ваша вторая мама.

- Советская школа… я тоже в советской школе учился, в самом конце советской власти… Такую школу угробили, уроды.

- Пришлось взорвать завод. Люди плакали, когда его взрывали, - сами построили, сами же взорвали, чтобы немцам не достался. С совхозом другая история. Лошадей с телегами, полуторки, трактора, все, что сгодится в армии, наши взяли с собой … при отступлении. А скотина на фермах осталась. Что стало со свиньями, не могу точно сказать, а молочная ферма немцам понравилась. Как не понравиться - коровник капитальный, стены в два кирпича, а что ты хочешь, цементный завод под боком. Заставили немцы работать доярками девочек - вчерашних школьниц. Их ровесников в поселке не осталось, и тех, кто чуть моложе, тоже не осталось. Лёня, мой средний брат, как раз семилетку закончил, собирался поступать в ФЗУ, в Белгороде. Послал запрос, приходит ответ: нужны документы такие и такие, приезжайте на собеседование. Хорошо, что мама сохранила то письмо…. Собрался он ехать - объявляют войну, - какое училище, если немец прет прямо на нас. Приходят к нему два товарища, а Лёня у нас сильно книжки любил читать, и друзья у него такие же. Я любил слушать, как они обсуждают исторические, и другие книжки – многое непонятно, но страшно интересно. И тот раз, уши развесил, а они говорят за то, что добровольцами их не берут, а партизанам в нашем поселке неоткуда взяться – не сомневались, что и в эту войну будут у нас партизаны. Ушел Лёня из поселка, и еще несколько ребят - примкнули-таки к партизанам… в Белгороде. Матерья с детьми уходили с поселка - куда глаза глядят, лишь бы на восток. Это потом до меня стало доходить, что уходили еврейские… женщины. Какая из них не могла сразу уехать, младших детей оставляла с собой, а старших отправляла с беженками. Был у меня дружок закадычный, одноклассник, Яшка Геккер, а у него брат, на три класса от нас старше – Мишка. Ихняя мать Мишку с чужими людьми отправила, чуть погодя тоже ушла с поселка, с Яшкой, и еще близняшки у них были, совсем маленькие… Яшкин отец, как и мой, сразу ушел, по призыву. Мама Лёню не отпускает, а сама причитает: Мишке нельзя оставаться, немцы придут, первое, что сделают, убьют его, а тебя они не тронут, ты не еврей. Когда немцы пришли, я все удивлялся: зачем им евреи, главное дело не коммунистов и комсомольцев ищут, а перво-наперво евреев.

- Жили в поселке? Евреи, евреи – жили в поселке?
 
- Почему им там не жить? Харьков - рукой подать, от Харькова по ж/д наискосок, через Днепропетровск – вот она уже и Одесса. Мы на национальность не смотрели. Смотрели на то, как человек к людям относится. Был в совхозе зоотехник, Хейфиц Александр Львович, еврей. Мама рассказывала, что он дневал и ночевал на строительстве коровника - не попускал строителям никакого тяп-ляп, пока не построили так, как он хотел. И еще добился, чтобы при коровнике домик построили, с печкой, с деревянным полом, все как положено,  – в одной половине доярки отдыхали, в тепле и чистоте, в другой половине он посадил лаборантку, она прямо на месте проверяла жирность молока - все по последнему слову. В оккупацию девчата две зимы зимовали в том домике, возница дед Архип обустроился в лаборатории, - помню, они то и дело поминали зоотехника добрым словом, может, поэтому я и запомнил, как его зовут... Хейфиц Александр Львович… погиб на фронте.
 
- Молоко немцы себе забирали? – спросил Герман, и сам себе ответил: - Что я спрашиваю… Интересно, что они с ним делали….

- Что удивительно, сохранили девчата коров. Не всех, но в основном сохранили, а они-то были племенного сорта! Забыл сказать… еще заставил зоотехник кормохранилище построить, для сухого корма, и самое главное, научил скотников правильно закладывать в ямы силос. А в совхозе, как знали, что на ферме из мужиков останется один дед Архип - четыре ямы заложили, - до этого одной обходились. Две весны мы сено заготавливали, до упаду, глаза закроешь и видишь: трава, трава, ничего кроме травы. В поле женщинам разрешали картоху посадить, свеклу…  часть отдавали на корм коровам, но всего этого мало, без силоса не сохранили бы мы коров. Командовал над фермой один фриц - хер Пауль, господин Пауль по-ихнему. Назначил он главной среди девчат Тосю Волобуеву. Ох, и артистка была! Жаловалась, что в школе немецкий язык терпеть не могла, а тут начала его учить, нужда, говорит, не такое заставит. Притащила из дома школьные учебники, сидит, доит корову, а глазами в учебник косит, и талдычит ихние слова, талдычит, разговаривала с хером Паулем по-немецки, он ржет, покатывается, должно быть сильно слова коверкала, - заливается: «Браво, фрау Тосья! Браво!», и шоколадку ей. Я таких артисток больше не видел… в коленках присядет - девки немецкие так благодарят, глаза опустит: данке шон, дарите ишо. У хера Пауля улыбка до ушей, думает, она два раза сказала ему данке шон. Ну, артистка! Ездил он на мотоцикле, с коляской, - фляги с молоком увозил лично, дедушке Архипу не доверял. Тося, бывало, сверкнет глазами, говорит, что ее так и подмывает сыпануть во флягу крысиного яду, через это и у меня возникла идея отравить своего постояльца хера Хельмута…. А я знал, где у девчат лежит крысиный яд, на ферме без него нельзя - крысы, мыши там обычное дело. Отсыпал я тайком в спичечный коробок, дома спрятал в сарае.

- Они за такое… – Герман изобразил, как расстреливают и вешают.
 
- Это да…. Никто не знал, куда он увозит фляги – а ну, как наши женщины где-то там им стряпают? Сами немцы сперва давали кошке или собаке, постояльцы наши так делали, правда, не все и не каждый раз…. У Тоси про яд прорывалось, но другим даже думать запрещала, говорила, что сама подгадает, когда сыпануть во фляги. Как только хер уезжал с флягами, девчата доставали из укрытия патефон… с патефоном тоже история… Пластинок штук десять, любимая у них была «Амурские волны». Вальс! Танцевали друг с дружкой … вальс… в коровнике. С той стороны коровы жвачку жуют, смотрят на них… грустно, а по-над стенкой мы стоим, пацанва сопливая – интересно же, давно не видели, как люди танцуют. Дедушка Архип танцы их не одобрял, на вальс плевался: не гопак, а хренотень какая-то. Заходит он раз в коровник за вилами, Тося тут же пластинку по новой, объявляет белый танец и приглашает его на вальс. Дед Архип глаза как вытаращит: «Война! Коли объелись белены, так и танцуйте. Никакого ума нету!». Девчата хохочут, молодость…. Учили нас, оболтусов, как надо правильно танцевать… вальс.

- Рука дамы не плече кавалера… раз он военный, значит, на погоне… - Герман поднял правую руку, потом левую, пытаясь понять, какую руку девушка кладет на плечо кавалера.

- Левую, - подсказал старик. – С правой рукой она сама решает, что делать, может просто опустить, может чуток завести за спину. Положить правую руку на его ладонь она может только в том случае, если доверяет ему. В песне сказано: незнакомая ваша рука – ты понял, Геннадий? - они не были знакомы, не могла ее незнакомая рука лежать у него на ладони. Я бы сам не обратил на это внимание, но я видел, как они танцевали: ее левая рука лежала на погоне, а правая - как полагается, заведенная чуток за спину.

 - Вы? Видели? Как они танцевали? Шутите?

- Это было в начале августа сорок третьего. Как сейчас помню: погодка стояла… - Старик вдруг прервал воспоминание и, глядя в сторону дверного проема, растерянно заморгал глазами:

 - Геннадий, ты уже иди домой, я тебе в другой раз доскажу.

Герман оглянулся на дверь. Бесшумно возникшая «старшенькая» прошила его пулемет-ной очередью:
- Але, гараж, вы здесь надолго, еще раз простите-извините, я на курьера не училась, ни за кем бегать не собираюсь, или иди сейчас, или пусть за тобой бегает твоя мама, а я завтра уеду к своей маме, с Нестором.

- Не трещи, - поморщился Герман. - Скажи моей маме три слова: беседа нужна для книги. И моя мама поймет. Скажи ей всего три слова.

 - Четыре, если что.

- Хорошо, четыре слова. Скажи их маме. И ложитесь спать. Ключ у меня с собой. Нестор спит?

- Не слышишь, не орет, значит, спит, простите еще раз, обстоятельства вынуждают, больше не потревожу, - И, крутанувшись на пятке, пулеметчица удалилась.

- Жена дочку прислала? Домой загоняет? Ты, Геннадий иди, в другой раз доскажу. - Старик чувствовал себя не в своей тарелке.

- Да нет, нет, все нормально. - Герман вытащил из кармана ключ, показал его старику и закивал головой: - Все нормально, все нормально.

- Нехорошо, когда жена волнуется. И дочке покоя нет…

Старик размеренно моргал, словно смаргивая сомнения:
- Волновать жену по пустякам – последнее дело. Другое дело война… тут уже никуда не денешься. Я по молодости расстраивал свою жену, не сказать, чтобы обижал, но расстраивал, по пустякам, - была б она сейчас жива…. Некому было мне мозги вправить. Отец сразу погиб, в сорок первом. Старший брат Иван - в сорок втором. Средний брат Алеша партизанил, казнили его немцы, в Белгороде…  Ты, Геннадий, может, иди? Если тебе интересно про войну, так оно и завтра будет день, и послезавтра.

- Все нормально. Вообще никаких проблем, - убеждал Герман, и кажется, убедил. – Погоны, - похлопал он себя по плечу, - правильно «на погоне»… незнакомая ваша рука?

- Как сейчас помню, танцевали они.... Песню написал тот офицер – а кто же еще? У меня нет сомненья - он сочинил. В сорок четвертом ее уже пели все. Пели так, как написал офицер – «на погоне», - и называлась она не «Случайный вальс», а «Офицерский вальс». С этой песней получилась такая история: очень она сделалась популярной, Утесов ее пел - куда ж популярней? Дали ее послушать Сталину - пластинку ли сделали на пробу, сам ли Утесов ему спел, этого не скажу, не знаю. Только Сталин послушал и говорит: «Русские офицеры не танцуют. Русские офицеры воюют». И все. Погоны из песни убрали, кто танцует, не понятно - толи офицер, толи солдат. Но я-то знаю, что он был офицером! Что-что, а погоны мы, мальчишки, различали - с закрытыми глазами могли нарисовать любой погон… наш, - немецкие знаки различия тоже могли… с закрытыми глазами…. Он был младшим лейтенантом, это я тебе точно говорю. Ростом, как мой брат Иван, не сильно высокий, и не маленький – среднего роста. Только Иван светловолосый, а тот чернявый. Все равно… - так Ивана напоминал! Знаю, что не он, вижу, что не он, а в голове пошли… изменения – вижу, заместо лейтенанта танцует Иван, глядь, а он уже опять младший лейтенант… в погонах…. Я видел его, говорил с ним, как сейчас с тобой.

Старик вытащил из кармана круглую вещицу (Герман сразу не догадался, что бы это могло быть).Старик  нажал на крупную кнопку сверху, и крышка карманных часов открылась.

- У-у-у… двенадцатый час… меньше пяти часов осталось. Немцы напали на нас в четыре утра.

- Какое сегодня, какое число? – Герман вспомнил, что сегодня с утра было двадцать пер-вое июня. – Ё-маё… это сколько… семьдесят… ровно семьдесят семь лет назад….

- Ты, Геннадий, точно знаешь, что жена не будет тебя  ругать?

- Не будет, не будет – точно. Да они уже спят, - Герман положил голову на сложенные ладони и закрыл глаза: – Спят!
 
- Четыре часа осталось, помянуть надо. Старые люди учили нас, что поминать надо… как это сказать… хоть чуток загодя, - день рожденья можно отмечать и опосля, а поминать нужно, хоть немного загодя. Я всегда поминаю двадцать первого… этот раз, думал, один буду... Дочка с зятем на свадьбу уехали, к зятевой родне.

Герман нащупал в кармане платежную карточку и вздохнул с облегчением - хорошо, что, вернувшись из магазина, не успел вытащить. Взял тетрадку и написал: «Обязательно нужно помянуть! У меня два деда. Оба воевали. Я сейчас быстро сбегаю в круглосуточный - мигом».

- Не, не, не… - запротестовал старик, - Что ж я не приготовил, чем помянуть? Только я думаю, что сподручней нам перейти на кухню, а то одно принесешь, другое забудешь – снова надо идти. Дочка, как будто на месяц уезжала – наготовила мне еды целый холодильник…



Наливая Герману, старик и в свою рюмку подливал понемногу, выказывая тем уважение гостю. При этом всякий раз извинялся за то, что возраст у него «настал никуда не годный, не дает, подлюка, выпить полную чарку, как это полагается».

- Зеленый я еще был, - говорил он, вглядываясь внутри себя в далекое детство, –  что я мог понимать про амуры-лямуры… Были б у меня сестры, может, подслушал, как они шушукаются, про любовь-морковь, - братья мои, что Иван, что Леня… не помню, чтоб они затрагивали эту тему. А у девчат на ферме только и разговоров, кто в школе за кем бегал, да кто по ком сох. Оказалось, что Тося была влюблена в брата моего, Ивана, они учились в одном классе. Но Иван, как выясняется, был влюблен в другую одноклассницу, Катериной ее звали. Катерина ему взаимностью не отвечала, потому, что сохла по учителю истории, – Старик зажмурился и рассмеялся: - Такая получилась у них канитель….. По фильмам-то я знал про любовные страдания, и что, думаю за дураки такие - нашли из-за чего переживать. Это сейчас, я слышал, детям всякую непотребщину в школе преподают, да только ведь всему свое время! У комсомольцев любовь, все правильно. Пионерам рано про это думать. А мы, что мы – октябрятами еще были.

- Сравниваю, и все больше убеждаюсь, что советская школа была лучше, - поделился соображениями Герман, - При всех ее недостатках, она была лучшей школой.

- Ага… узнал я, что Тося любила моего брата…. Нашу школу как построили – десяти-летку! - сразу учителей дополнительно прислали, молодых ребят, после института, называлось «по распределению». Тот учитель, по которому сохла Катерина – ну, студент студентом, как его звали, теперь уж не вспомню. Двадцать первого июня сорок первого года у Ивана выпускной вечер, тогда говорили «выпускной балл». Сначала торжественная часть, после нее балл, и все это в школьном дворе – лето, школьный двор просторный, чистый, красивый… свой духовой оркестр – школьный духовой оркестр! Тушь, гимн и пару маршей уже хорошо играли. «Прощание славянки» только разучивали, - сыграли, как сумели, а родителей все равно до слез проняло – семьями пришли полюбоваться на выпускников, и вся поселковая пацанва тут как тут – а как же, такое событие, и без нас! Помню, мама той ночью еле загнала меня домой, мы с Яшкой сильно хотели посмотреть, что оно такое - «встречать зарю»?

- Объявили не сразу? – Герман повторил громче: - О начале войны – не сразу объявили?
 
- Не сразу. Как объявили, учителя пошли записываться в добровольцы. Следом за ними потянулись старшеклассники. Иван в школе был комсомольским секретарем, привел на пункт весь свой, теперь уже бывший класс. Уполномоченный объявил, что у него нет предписания насчет выпускников женского пола, сказал, что через день-два прибудет человек, организует в поселке производство коктейлей Молотова, велел девчатам сносить в одно место пустые бутылки и пошить себе фартуки из клеенки или брезента, с тем выпускницы женского пола и уш-ли. А Катерина с подружкой добились направления на медсестринские курсы, - их в Белгороде мал-мал обучили, и – на фронт. Обе погибли…. сразу, в сорок первом. Я чувствую себя виноватым перед женщинами-фронтовичками - не женское это дело… Было б мне хоть годков на пять больше…. Давай помянем медицинских сестричек. Катерину я совершенно не помню, и подругу ее… да что я тогда – в начальных классах…. А как подумаю про них….

 - Пусть земля будет пухом всем погибшим медицинским сестричкам…  - Герман поднял наполненную рюмку, не чокаясь, выпил до дна, и водка, как будто, протолкнула немного ниже ком в горле. – Прямо со школьной скамьи ….
 
- Иван как комсомольский секретарь руководил в школе всеми мероприятиями – субботники, спорт, школьные вечера, и все остальное. Я росточком был маленький, щупленький, мальчишки начнут задираться, я как заору: «Брату скажу!». И все понимали, что Ивана имею в виду, сразу отступались. Лёня был не такой знаменитый, ему дай почитать книжку, и больше ничего не надо, - прозвище у него было – Максим Горький. Мама ему скажет: Лёнчик, да ты бы патефон послушал, мозги свои проветрил, а он отмахнется и дальше читать. За водой в колонку с книжкой ходил, если там очередь, стоит, читает, его так все и звали - Максим Горький. Пате-фон купил Иван, сам на него заработал, чуток не хватало, батя добавил. Дефицит страшный! Школа обратилась в потребкооперацию с просьбой продать ему патефон, по той причине, что он ответственный за школьные вечера. Иван, когда уходил на фронт, упаковал его в ящик и закапал в сарае, чтобы в сухой земле находился. А на ферме, гляжу: девчата танцуют, сами себе музыку поют. Решил я патефон откопать. Сомневался, как на это Иван посмотрит, и все ж откопал, притащил на ферму, Тося его увидела, и давай целовать! – говорит, буду беречь его как самую дорогую вещь на свете, потому, что это вещь Ванечки Судовцева. Я был в сильном удивлении: ничего себе любовь, что даже патефон целует, вот как она, оказывается, любила… брата моего.

- Невозможно, невозможно… - бормотал Герман. –  Настоящие чувства… чистые… и еще тот факт, что он на войне, под пулями….

- Поначалу немцы не лютовали, занимались агитацией, рассказывали нам через переводчика, а тот - в рупор,  как плохо мы жили при коммунистах, и как хорошо теперь заживем. Партизан по близости не было, и не могло их там быть – лесок неподалеку есть, жиденький, и в таком прятаться некому, все ушли добровольцами, -  возможно, еще и поэтому немцы организовали у нас перевалочную базу. Но слово «партизаны» они знали, это я тебе точно говорю – знали и боялись. Почта работала, - письмоноску они оставили, какая и была, заставили ее немецкие газеты разносить, прокламации всякие, агитации… все на русском языке, должно быть, в Белгороде печатали, они там уже были хозяевами. И что интересно, письма доходили - ясное дело, не все, только проверенные. С похоронками… сдается мне, что они с ними химичили. Прямо в первые месяцы, посыпались похоронки -  какие-то подозрительные: такой-то убит в таком-то бою, и все - ни подписи, ни штампа. Нам с мамой пришли сразу две, на отца и на Ива-на. Потом уже выяснилось, отец действительно погиб в сорок первом, а Иван-то - в сорок третьем, - вторая похоронка на него пришла, когда немцы уже драпали. После войны я много ходил по военкоматам, запросы писал… С полковником одним разговаривал, спрашиваю его: могли немцы захватить, к примеру, наш штаб, и на всех, кто в списках, посылать похоронки? Он уточнил, сколько мне лет, и только усмехнулся – не любят фронтовики говорить про войну, много раз в этом убеждался. Где Иван похоронен, нам сообщили, а могилу отца я долго искал, нашел, когда уже был такой, как ты сейчас.

- Рассылали похоронки всем, по списку… -  Герман задумался, отыскивая в памяти похожую информацию. -  Не знаю, но немцы могли…. Да конечно могли! Им нужно было сломить дух населения, для этого любая ложь сгодится. Одна гнида Гиммлер чего стоит.

Герман только качал головой, сидел притихший.

- Сразу две похоронки… Мама почернела. Перестала разговаривать, твердит только: будь, сынок, больше на ферме, немцы ее тронут, и наши не станут по девчатам стрелять. Уже после этого, стоит раз наш постоялец Хельмут, посреди двора, и подзывает меня к себе пальцем: ком, ком! Я подхожу, он спрашивает: «Брудер партизан?» – а я уже знал, что брудер по-ихнему брат. Мотаю головой – нет. Он ехидно смотрит: «Ду хотеть партизан?», - наставил на меня пистолет, и словами: «Пух, пух!». Мама это увидела, кинулась перед ним на колени, кричит, что про Леню она все рассказала старосте, что письмо из ФЗУ сейчас принесет покажет, а меня пусть не трогает - я еще ребенок…

- Сволочь! Мразь, подонок… - выругался от души Герман. – Надо, чтобы на его глазах, на его ребенка наставили пистолет… тварь….

 - Родители мои коммунистами не были, но смолоду были за советскую власть, грамотные оба. Чтобы мама вот так, на коленях…. Увидел я ее на коленях, внутри все затряслось, в глазах потемнело…. Он маму носком сапога поддевает, вставай, мол, вставай, я пошутил, - не  помню, как я кинулся на него с кулаками – темно в глазах. Он меня отшвырнул, мама с коленей еще не поднялась, подползла ко мне, заслоняет собой… как вспомню…. Улыбочка с него сползла - стоит, смотрит на нас, и как будто не видит, думает о чем-то. Потом резко развернулся, сел на мотоцикл, и унесся как бешеная собака, - больше так не шутил, вообще перестал замечать меня. Не рискнул я ему сыпануть крысиного яду - за маму сильно боялся, и на Лёню похоронку мы не получали… после войны я узнал, что повесили его немцы… с другими партизанами… на площади, в Белгороде.

- Про белгородских партизан я читал. Помянем партизан… они, они не просто бойцы… - говорил Герман, наливая себе, и добавляя немного в поминальную рюмку старика. – Русские партизаны… они не просто герои. Будем их помнить – вечно.

 - Лёня… - Старик часто заморгал, чтобы не вытекали слезы. - Мама его звала Лёнчиком, говорила, что у нее с ним вообще хлопот не было, не то, что с Иваном, и особенно со мной. Я так и не понял, кого она из нас троих больше любила. Ивана называла Ванюшкой, а он ей: мам, ты при людях меня Ванюшкой не зови - перед комсомольцами стыдно. Какие там у него были мероприятия - школьные вечера, диспуты и прочее – всегда стоит патефон, и пластинки, подходящие к мероприятию. Немного у него было пластинок – дефицит страшный! Все равно старался, добывал нужные, - одну, помню, выменял у кого-то на три метра ситца, еле уговорил маму, чтобы она отдала ему мануфактуру – на платье себе берегла. Ага… принес я патефон на ферму. Тося говорит подругам: вы там поосторожней с пластинками, а то Ванечка вернется - не с вас, а с меня спросит. Любила, стало быть, его, не смотря ни на что. С похоронкой первой… не поверила она, что он убит. Говорила всем, и маме моей говорила: чует мое сердце – живой он. По поведению ее, скажу тебе – может и правда, чувствовала, что он был тогда еще жив.

- А что с Тосей что стало? Как сложилась ее жизнь? Тося!

- Тося… Так за нее я тебе и рассказываю. С патефоном все связано. Староста Васильчиков на ферме не появлялся, там немцам и без него было все понятно, - может, когда и приходил вынюхивать, я не видел. И тут является! Патефон не успели спрятать, увидел он его и спрашивает: где взяли? Тося объясняет: его мне мой жених подарил, Ванечка Судовцев, вся школа знает, что это его патефон, у любого спросите. Ванечка сказал, когда вернется, будем с ним свадьбу под патефон играть, так что ты, Петр Никонорыч, патефон не трогай, а то свадьба у меня будет без музыки. Васильчиков ничего не сказал – ушел. Девчатам хохочут: расскажем Ивану, придется ему на тебе жениться, - и давай пластинки ставить, какие на свадьбе будут крутить. И вот они три мотоцикла с люльками! – подлетели как бешеные псы. В 
одной люльке Васильчикова привезли. Один фриц начал пластинки заводить – читать по-нашему, видать, не умел - в живую проверял. А там и Гимн Советского Союза и другие патриотические…. Если ты, Геннадий знаешь, на крышке патефона, изнутри, есть крепление для пластинок, все наши туда вмещались. Собрал он пластинки, хвать патефон, и кивает Тосе: поехали с нами. Крыса Васильчиков разъясняет: поехали в комендатуру, там с тобой разберутся.

- Увезли?

- Забрали. Девчата в рев. Я забился в угол - ругаю себя, на чем свет стоит: зачем откопал патефон. Не знаю, сколько там просидел, сопли вытер, решил идти в комендатуру, рассказать, что это я во всем виноват. Собрался уже с духом, слышу, девчата кричат: Тося, Тося! Выскакиваю из своего угла – правда, идет Тося по дороге, одна, без сопровождения, без патефона. Рассказала нам, что было в комендатуре. Четыре фрица, переводчик, и Васильчиков с ними. А она свою линию гнет: Иван - жених, подарил ей свой патефон, отдайте, пожалуйста, его назад, а то без музыки свадьба будет не веселая. Да, говорит, мой жених был комсомольским секретарем, так вас же не было - откуда мы могли знать, что немецкий строй самый лучший на свете? Они ей пластинку про Ленина и Партию в нос суют, она как закричит: «Ой, херы немцы, осторожно, осторожно! Эту пластинку мой жених купил в потребкооперации, я ее сдам назад. Где осталась еще кооперация? Пускай они мне деньги вернут!Еще и за обман я с них возьму! - не могли написать на пластинке, что Ленин и Партия это обман!». Переводчик перевел, немцы - в ржачку. Который допрашивал, спрашивает Васильчикова: где она соврала? Тот задницей чувствует, что девка комедию ломает, а сказать нечего. Хорошо, хера Пауля там не было, не знаю, почему это хорошо, но девчата повторяли: хорошо, что его там не было. Тосю отпустили, патефон у себя оставили.

На кухонных ходиках кукушка прокукукала два раза, помянули поименно родственников
и знакомых, погибших на войне - со стороны старика и со стороны Германа, а так же всех, погибших в Великую Отечественную.
 
- Буду теперь знать, что поминать убитых на войне нужно двадцать первого июня, - сказал сам себе Герман. – Щемящее чувство... но как будто светлеет душа… Двадцать первого июня надо тоже поминать, не только девятого мая….

- К лету сорок третьего поселок наш, похоже, перестал быть пунктом передислокации. Сколько фрицев осталось, точно не скажу… может, десятка полтора, да плюс наши иуды. Васильчиков до последнего ходил, вынюхивал, и при нем человек пять наших – бывших наших, человек пять-шесть предателей. В нашем сельпо была продавщица, бойкая такая бабенка, незамужняя, без детей, без плетей, - немцы хотели сделать ее осведомительницей. Так она внезапно, никто не знает, каким образом, испарилась ночью. После войны объявилась - вся гимнастерка в медалях! Как хочешь, так и понимай - не нашлось в поселке среди женщин предателей. К Васильчикову прибились только несколько… язык не поворачивается мужиками их назвать….

- А Тося? Тося.

- На ферме девчата работали, до самого прихода наших. В августе сорок третьего бои шли совсем близко, грохотало и днем и ночью. И на этот раз, когда уже гнали фрица, поселок не бомбили, ни немцы, ни наши – простоял, и в сорок первом, и в сорок третьем, как заговоренный. Дед Архип сказал, что до той поры, пока немцы окончательно из поселка не уберутся, безопасней находится на ферме, и опять же, коров не бросишь. Мы, что постарше, и без того большей частью на ферме находились, девчата были нам как пионервожатые. А когда начало грохотать уже и днем и ночью,  женщины с малыми детками стали к ферме прибиваться, - так-то мы им молоко в бутылках, хоть изредка приносили, а теперь дед Архип приказал: всем сидеть на ферме и не рыпаться - поселок будут бомбить,а ферму навряд ли,что на нее бомбы тратить. Хер Пауль, я думаю, был причислен к комендатуре – возил куда-то молоко все лето, бои уже в двух шагах, а он все возит. Забирал фляги каждый день, утром-вечером, утром-вечером – как часы.

- Немцы… - усмехнулся Герман. – Орднунг юбер аллес....

- А в тот день не приехал утром, - впереди вечерняя дойка, фляги пустые не привез, молоко сливать некуда. Тося посылает меня в поселок, добыть информацию и, если что - спросить у взрослых женщин, что делать с молоком. Прибегаю я домой. Маму такой давно не видел, посветлела немного лицом, - нету, говорит, вашего хера Пауля, ветром его сдуло, всех ветром сдуло, а Васильчиков впереди ихних мотоциклов бежал. Я рысью назад, сообщать новость. Решил все же сделать небольшой крюк, глянуть на здание комендатуры… то есть поселкового Совета. Гляжу, правда – ни одного мотоциклов у крыльца, рядом ни души, и входная дверь настежь. Это уже потом я узнал – все думали, что немцы заминировали здание, а мне такое и в голову не пришло! Захожу без опаски. Оставили все, как было, как от газовой атаки бежали.  Стал я искать свой патефон, обыскал все – нету. На выходе дверь боковая, заглянул – кладовка. Ведра там, швабры, веники, в углу тряпкой что-то прикрыто. Убираю тряпку – мой патефон, - немцы, наверное, сунули его туда, а уборщица прикрыла тряпкой. У меня сразу мысль: если немцы вернутся, второй раз я патефон не спасу. Что делать? Рядом школа. Я туда, и там ни души. Короче, спрятал я его – в актовом зале, - сцена спереди досточками обшита, я пару штук снизу оторвал, отодвинул, засунул по сцену патефон, и на место досточки поставил. Прихожу на ферму, а там уже все всё знают – пока я с патефоном мытарился, на ферму женщины взрослые пришли, обсуждают, что с молоком делать. Дедушка Архип на подводе стоит, командует парадом: «Цыц все, слухайте сюда! Девок я отпускаю, нехай домой идут - ребята придут, а у них кудри не накрученные. Бабы, какие могут, останутся на вечернюю дойку. Это молоко я свезу в поселок, приеду за вечерним, а утром видно будет. Слышите – стихла пальба? Завтра утром по шляху уже ребята наши пойдут». Тося подходит к подводе, ну, артистка… Настоящая похоронка на Ивана в декабре пришла, а до той поры Тося не теряла духа, - подходит к подводе, по-военному честь отдает: «Товарищ генерал, вы всех девок отпускаете»? Дед Архип: «Да идите уже! Вот же балаболки на мою голову, языки без костей».

- Пришли наши?

- И на следующий день, точно – пришли наши. Переночевали в поселке одну ночь, наутро пошли дальше. Женщины не позволили командиру размещать солдат в школе, разобрали всех по домам. У нас остановилось человек десять. Пока они пыль с себя отряхивали, мылись-умывались, мама с соседками быстро наварила им борща, каши, груш ведро нарвали, – посадили их за стол во дворе, сами пошли в хату - стелить на полу перины, одеяла, – десять человек их, может, больше, у нас столько кроватей не было. Выходим из хаты, а они, кто доел кашу, кто не доел, кто с грушей в руках - мертвым сном! Кто где сидел, кто куда притулился, кто куда прилег, так и заснули. Соседка как заголосит: да головушка моя горькая… Мама ей: тише, разбудишь. Какой разбудишь – мертвым сном! Мы давай одеяла, подушки из дома вытаскивать – перетаскивать их на послатое, чтоб не на земле лежали.

- Да-а-а-а… далась Победа….

- Про то, что нашел патефон, я сказал Тосе еще на ферме - рассказал, где я его спрятал, какие досточки нужно отодвинуть. А назавтра наши пришли – от радости я имя свое забыл, какой там патефон. Спали солдаты – уже солнце стало клониться. Мама с соседками ходят между ними, слезами обливаются… кому подушку под голову подсунут, кого на одеяло или тулуп перетащат…. Первым проснулся лейтенантик, молоденький – как сейчас его вижу. А тогда взрослым мне казался.... Спрашивает у меня: есть ли у нас кинотеатр, клуб или кафе. Видно, что городской, - кафе у нас отродясь не было, и кинотеатра до войны не было, кинокартины в клубе крутили. Я ему говорю: клуб есть, но он не работает. И тут вспомнил я про патефон, рассказал историю лейтенанту. Он спрашивает: и пластинки есть? Я-то патефон открывал, видел, что внутри были пластинки, а сколько их там было, какие – некогда было смотреть. Есть, говорю. Он мне: тогда пошли в школу, заберем патефон. Пошли мы с ним. Еще на первом этаже слышу – «Амурские волны». Я сразу понял, что это Тося пришла патефон... вызволять. А лейтенант удивился: там кто-то есть? Я говорю: да это девушка одна. Он еще больше удивился: как одна, почему одна? – и по лестнице на второй этаж, я за ним.

- Думаете, он написал "Ночь коротка"? Песню. Думаете,он написал?

- Он! Больше некому. Заходим мы с ним в актовый зал - патефон на сцене стоит, «Амурские волны» крутит. А Тося шаги наши услышала, меня увидела, навстречу нам идет. Ты знаешь, Геннадий, что меня за душу берет… Ни единого слова! Тося - ни слова, и лейтенант - ни слова. Будто фильм для них сочинили, а они только играют по написанному. Лейтенант каблуками щелкнул, головой кивнул – кавалеры так на танец приглашают, я много раз в кино видел. Тося, как полагается – левую руку ему на плечо, на погон, стало быть. Правую чуток за спину.... На старых пластинках «Амурские волны» - не только музыка, еще и песня, - поют, мужские голоса и женские, поочередно, очень красиво. За войну, я запомнил слова: «Плавно Амур свои волны несет…», на веки запомнил. А это слушаю, слова назубок знакомые, а что-то так за душу взяло!

-Я слышал, со словами...с пением.

- И,главное - с лейтенантом я и дома говорил, и в школу мы шли, всю дорогу разговаривали - никого он мне не напоминал. А как они начали танцевать – Иван, и все, хоть ты меня убей! Знаю, вижу, что не Иван, а в голове пошло затмение.... Тося кружится - медленный танец, плавный... а у самой слезы двумя ручьями текут. Не вытирает их, хотя правая рука свободная... А лейтенант! - сколько вспоминаю его - какой мальчишка умный! Ни слова! Все понял. Проводили мы Тосю до дома, там недалеко. Сказал только на прощание: "Спасибо Вам за вальс". И она ему только три слова: "Спасибо, что проводили". И побежала не в дом, а летнюю кухню - дала, наверное, волю слезам,- в летник побежала, чтобы мать не волновать....

- Кажется, я понимаю, почему военные песни берут так за душу,- пробормотал Герман. - Надо посмотреть в интернете, кто автор слов. И музыки.
 
- Ничего не придумал, все так и было. Оно, хоть и август, а ночи в начале августа еще короткие. И ты смотри, как сказал: спят облака... Не в том дело, что ночь! Я помню, что дождь заходил - небо темное, вот-вот польет. А к приходу наших вдруг разъяснилось, как и не было туч! Легкие облака, не шевелятся, застыли - спят. Я на небо поглядывал, все поглядывали непрестанно - бомбежки боялись. Точно тебе говорю - спали облака, весь день спали, и потом ночью спали. Тося долго не выходила замуж, после второй похоронки ее, как подменили - другая стала, куда делся ее задор, молчаливая стала.... Только в начале пятидесятых вышла за военного, уехала с мужем на север. А за лейтенанта ничего не знаю, имени его даже не знаю, обращался к нему: «товарищ младший лейтенант». На заре они ушли. В новый поход.
 
Старик глянул на ходики:
- Через пять минут начнет кукукать, четыре раза. Видишь, за окном светлеет, солнце скоро начнет всходить  – сегодня самая короткая ночь. В начале августа ночи тоже еще короткие.