К Льву Толстому! На Воздвиженку! Часть 5

  http://proza.ru/2019/09/14/46

     Лев Николаевич смотрит укоризненно с позапрошлогоднего входного музейного билета через стекло моего  книжного шкафа.
 
     - Так всю жизнь профукаешь, - как бы говорит он, - так ничего стоящего и не напишешь. Одно слово – черепаха! Булгаков с Шаляпиным  мрачно кивают, выказывая свою солидарность с Толстым. Спелись, однако,  стоя на одной полке.

   - Ладно уж! Уговорили!

    Итак, на дворе  апрель 2019 года. Никакого ковида ещё и в помине нет.  Столичное  солнце сияет во всю свою весеннюю силу. Я стою у подножья Боровицкого холма и размышляю:

   - Ну, хорошо, в усадьбе в Большом Хамовническом переулке в ответ на мой изумлённый возглас по поводу размеров выставленной в витрине графской  шубы мне  ответили,  что рост  писателя составлял  177 см. Но, когда Толстые приехали в Хамовники в 1882 году, Льву Николаевичу было уже 54 года, а, когда уезжали, соответственно – 73.  Однако, по свидетельству современников,  Толстой в молодости был ростом 180 сантиметров.  А по другим данным – даже 181.

    Следовательно, я,  уже потерявшая  два свои возрастные сантиметра, вижу с взятого мною ракурса кусочек кирпичной стены Кремля именно с той высоты, на которой  в 1862 году  находились глаза создателя «Войны и мира». Впрочем, он тогда не был ещё автором этого великого произведения, а был подающим надежды молодым писателем 34 лет от роду, и просто женихом «кремлёвской» невесты. Ведь избранница  графа - Софья Андреевна  являлась дочерью врача Московской дворцовой конторы -  А.Е. Берса, проживавшего вместе с семьёй на территории Кремля, и, конечно,  Толстой очень часто бывал здесь  и до свадьбы, и после. Тут же в  Кремле молодые венчались в церкви Рождества  Богородицы,  после чего сразу уехали в Ясную Поляну.

   Почему из трёх сестер Берс Толстой выбрал именно Софью, сказать трудно. Но если браки заключаются на небесах, то нам этого знать и не надобно.

    Мы же с вами вдоволь налюбовавшись, как в театре,  открывшимися видами Сапожковской площади*, где колоннада  Манежа, словно занавес, отделяет от зрителя кремлёвскую стену, вскидываем глаза  к скульптурам рабочих, колхозниц и даже учёных, подобно древнеримским патрициям горделиво застывшим на балюстраде Библиотеки имени Ленина( теперь – РГБ). Статуи эти смотрятся особенно рельефно и торжественно  на фоне кучевых белоснежно-серебристых облаков, щедро  подсвеченных полуденным  апрельским солнцем.

    Все фасадные бронзовые барельефы, включая Пушкина, Гоголя и Маяковского, с завистью взирают искоса  на объёмную фигуру такого же  бронзового, но полноценно объёмного   Достоевского, в очень неудобной позе присевшего по прихоти скульптора Руковишникова на край  скамьи, дабы обдумать все неохваченные им при жизни темы. Я тоже нахожу прекрасную скамейку, совершенно фантастическим образом вписанную в тротуарное пространство близ Воздвиженки и Моховой. Здесь под присмотром патрулирующего данный перекресток сотрудника ГИБДД, я, открыв планшет, углубляюсь в историю взаимоотношений  двух великих писателей – Толстого и Достоевского, которые, хотя и были современниками, но так и не познакомились лично. Однажды, правда, в марте 1878 года в Санкт-Петербурге, они находились в одном зале, где проходила публичная лекция философа Владимира Соловьёва, но и эту возможность быть представленными друг другу они упустили.

        Кроме меня  темой взаимоотношений двух великих писателей заинтересовались  два учёных мужа  -  Д.С. Мережковский и П.В.Басинский. В их работах я и нашла  отклик Толстого на смерть Достоевского, который, видимо,  по контрасту с ярким  днём и люминисцентно-салатным  жилетом гаишника произвёл на меня  сильное меланхолическое  впечатление. Судите сами, вот эта цитата:

        «И вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый близкий, дорогой, нужный мне человек... И никогда мне в голову не приходило меряться с ним — никогда. Всё, что он делал….., было такое, что чем больше он сделает, тем мне лучше. Искусство вызывает во мне зависть, ум тоже, но дело сердца — только радость. Я его так и считал своим другом, и иначе не думал, как то, что мы увидимся, и что теперь только не пришлось, но что это мое. И вдруг за обедом — я один обедал, опоздал — читаю: умер. Опора какая-то отскочила от меня. Я растерялся, а потом стало ясно, как он мне был дорог, и я плакал, и теперь плачу».**

   Смахнув набежавшую слезу, я перехожу наконец к поиску неуловимых особенностей Амарнского периода искусства Древнего Египта. Помните, мы столкнулись с этой проблемой, изучая  творение великого Меркулова во дворике пречистенского музея. Вот  начало ещё одной  шикарной  цитаты,  выуженной  мною  в Интернете в тот сияющий день на скамеечке напротив Кремля: «Амарнскому  искусству ( ХIV – ХIIIвв до н.э.) свойственна реалистичность,  порой переходящая в натурализм и  одновременно – в символизм». Период этот длился всего 20 лет во время  правления   фараона Эхнатона  и жены его Нефертити, чей бюст, найденный только в 1912 году, и является «ярчайшим примером Амарнского периода».  Представляете, Толстой  не дожил до этого открытия два года и никогда не видел  такой  совершенной до умопомрачения  царственной красоты.

    Но плавно появившийся  из-за угла бывшей гостиницы «Петергоф»  автобус  прерывает  моё древнеегипетское расследование. Поэтому я вскакиваю, оглядываюсь на бегу  в последний раз на памятник Достоевскому  и, оставив  нашего любимого с Толстым писателя  на попечение влюблённой парочки, устроившей фотосессию на ступенях  библиотечного форума, быстро перемещаюсь  на другую сторону узенькой в этом месте Воздвиженки. При этом я не забываю «сфоткать» планшетом живописные остроугольные силуэты  новоявленных пенатов «Ленинки».

   Успешно запрыгнув в салон автобуса, я продолжаю листать Яндекс, выискивая теперь новые подробности пребывания Толстого в этих краях. Напоминаю любезному читателю, что конечная цель сегодняшнего путешествия –  это третий московский памятник Льву Толстому, безропотно  дожидающийся  нас  в самом конце Поварской улицы. Туда, собственно,  я сейчас и направляюсь.

     А в автобусных окнах проплывает мимо меня  так называемый Дом Болконских, сильно перестроенный в 2013 году. Здесь  Толстой бывал на балах, которые давали тогдашние хозяева дома – Рюмины. Этот особняк  внёс свой весомый вклад в развитие русской литературы: сразу два романа Толстого («Война и мир» и «Анна Каренина» ) обогатились в нём прототипами. Тут же по московской легенде жил и старик Болконский. И Пьер Безухов, вроде, также имел подобный дом. А встреченная  1858 году на  рюминских балах Прасковья Щербатова волшебным образом преобразилась в Кити Щербацкую. В жизни же княжна Щербатова превратилась в графиню Уварову  -  красу и гордость отечественной археологической  науки. Интересно, что ещё до рождения  Л.Н. Толстого этот  самый дом №9 на углу Крестовоздвиженского переулка и Воздвиженки в течение пяти лет с 1816 по 1821гг принадлежал его деду по материнской линии – князю Николаю Волконскому.

    Не прекращая  «гуглить» и искать  в Википедии сведения о несравненной Прасковье, которая смогла очаровать тридцатилетнего Толстого, я одним глазом произвожу  ещё и рекогносцировку на местности. Справа по борту открывается живописная картина: целый квартал, занятый каменным воплощением  мавританской мечты бедолаги  Арсения Морозова, преждевременно ушедшего в мир иной, после того, как он  на спор прострелил себе ногу. Одновременно я как бы вижу этот причудливый замок глазами Дмитрия Нехлюдова из романа «Воскресенье», который, проезжая по Волхонке в конце ХIХ века, в разговоре с извозчиком выразил негативное  мнение Толстого об этом строении.

   Но прошёл целый век – и вот  мы уже не можем себе представить  арбатские окрестности без знаменитой  серой громадины Дома дружбы с народами зарубежных стран( ныне – Дом приёмов Правительства РФ, Воздвиженка, д.16 ).

   Провожаю  глазами  эклектический португальский островок в центре Москвы и восхищаюсь судьбой и заслугами Прасковьи Сергеевны Уваровой,  улетающей  от меня  планетой  нежнейших чайных роз  сорта Comtesse Ouwaroff,  названного в её честь одним французским селекционером. Потеря  эта  совсем не печальна, так как о такой женщине нельзя упоминать мимолётно, а  надо писать отдельный роман.

  Всё-таки до чего дошёл прогресс! Прежде, всего каких-нибудь тридцать лет назад, нужно было перелопатить в только что исчезнувшей за поворотом «Ленинке» целые бумажные  горы  в тамошней картотеке, выдвинуть и задвинуть при этом с десяток ящиков, а затем, переписав специальные коды, запросить у библиотекарей нужные издания, терпеливо дождаться выбранных книг и только после этого увлечённо переворачивать  страницу за страницей в поисках нужной  информации.

    А теперь, пожалуйста: один клик – и ты сразу попадаешь в любой век и со всеми подробностями извлекаешь все интересующие тебя сведения. И в это время в моей памяти автоматически с грохотом открылись стеклянные фрамуги, которые через строго отведенное время регулярно обрушивались на головы библиотечных ленинских сидельцев, вздымая разложенные на столах белые листы и позвякивая  зеленоватыми плафонами  строгих настольных светильников, только цветом  повторявших легендарную лампу, которую Крупская привезла Ильичу в Шушенское. Все боящиеся сквозняков посетители знаменитого читального зала №3, включая меня, в спешке покидали свои покрытые малахитовым сукном  прямоугольные островки познания и спасались бегством от свежего московского ветерка, воцарявшегося на несколько минут  в  огромном священном пространстве.

    Зато какое счастье было возвращаться в этот читальный  рай  стройных рядов  письменных столов, буквально убегающих за горизонт маячившего впереди   туманного панно «Дружба народов».  В отличие от  «Исторички» в Старосадском переулке, где посетители  располагались по-семейному вокруг  огромных столов,  ленинские парты были рассчитаны на две научные персоны. Но  почти все сидели и грызли гранит знаний с комфортом поодиночке.

    Словом, было тут  и величие, и очарованье советского ар-деко,  и сарказм  библиотечной эргономики и гигиены труда.

     О, Москва, «Даруй мне тишь твоих библиотек,/ Твоих концертов строгие мотивы, / И - мудрая - я позабуду тех,/ Кто умерли или доселе живы»***… - мысленно пропела я, отгоняя от себя призрак бывшего Военторга,  почившего в бозе под тяжестью лужковского новодела (Воздвиженка, д. 10).

     Лев Толстой, переехавший  с семейством в Москву в 1882 году, в том числе  и  с целью  плодотворно поработать в здешних архивах, ещё одним фантомом  медленно, опираясь на трость, удаляется от нас  по мощённой  брусчаткой мостовой в сторону Кремля. При желании наш герой мог проехаться по Воздвиженке на конке, чьи вагончики  катились здесь по рельсам начиная с 1880 года  через Арбат и Плющиху прямиком в Хамовники.  Совершенно поразительно, что трамвайные линии здесь и по всей Москве появились по воле счастливого соперника Толстого – графа Алексея Сергеевича Уварова, основавшего в 1875 году  Первое общество железно-конных дорог.

      Наверняка Лев Николаевич, прогуливаясь по Москве и глядя на уваровские рельсы, ностальгически вспоминал юную Прасковью и удивлялся её взрослым заслугам и достижениям. Ведь не мог же он не знать, что после смерти мужа в 1885 году Прасковья Сергеевна Уварова была избрана председателем Московского археологического общества, а позже стала профессором сразу четырёх университетов и почётным членом Императорской Академии наук.

    Кстати, на месте Российской государственной библиотеки, украшенной в числе прочих гениев и бронзовым портретом Толстого, находился тогда Московский главный архив Министерства иностранных дел Российской Империи, переехавший сюда в 1874 году с Ивановской горки в  реконструированную усадьбу Нарышкиных. Территория  была огорожена стилизованной в русском стиле белой стеной с воротами и башенками, своими силуэтами вторящими башням Кремля. А здание архива, решенное архитектором Я.И.Реймерсом как боярский терем, утопало в зелени в глубине участка.  Вот раздолье-то было для пресловутых архивных юношей. По такому случаю была даже восстановлена шатровая Ирининская церковь ХVII века, ставшая настоящим украшением всего архивного ансамбля. В отличие от Толстого и его современников, мы можем насладиться видом этих архитектурных красот только на фотографиях, к счастью, дошедших до наших дней.

    Но, чу! Наше автобусное путешествие во времени здесь обрывается, я покидаю воображаемую машину времени: казалось бы, один короткий перегон между двумя московскими остановками, а сколько интересных сведений я почерпнула у своего умнейшего планшета! Оказавшись на тверди Нового  Арбата, я обвожу глазами знакомый с детства пейзаж. Словно в круговой панораме, выстраиваются в стройную перспективу стеклянные великаны Калининского, золотистый абрис ресторана «Прага» как бы сигнализирует нам, что где-то там за ним, частично располагаясь в покинутых нами Хамовниках, течёт-бежит переулок Сивцев Вражек, где в 1850 году молодой Лев Толстой снял свою первую в Москве квартиру, дабы готовиться к поступлению в университет. Но столичная светская жизнь так увлекла юношу, что он и думать забыл о первопричине своего прибытия сюда, а пустился, что называется, во все тяжкие…

   Мы с вами наконец-то вырвались из Хамовников, начав наш путь в административном районе  «Арбат», тем более что первоначально именно Воздвиженка и называлась Арбатом. Здесь на горке нас встречает вечно юная белоснежная  Церковь  Симеона Столпника – главный ориентир наших вечных прогулок по Проспекту  Калинина. Перекрестившись на её зелёные главки и поблагодарив архитектора Леонида Ивановича Антропова, забравшегося в ковш экскаватора,  чтобы предотвратить снос этой московской святыни, я опять обращаюсь к своей  электронной карманной библиотеке. Среди особ, венчавшихся в этой церкви, я с удивлением обнаруживаю  знаменитую чету – графа Николая Шереметева и актрисы его же крепостного театра Прасковьи  Ковалёвой-Жемчуговой, широко известной всем советским школьникам по репродукции портрета работы  Н.И. Аргунова в  учебнике истории.  Разве можно  забыть это геометрично-красно-чёрное платье печальной беременной графини?

    Удивительно, что сразу две Прасковьи встретились нам сегодня  на Арбате. Но какие разные судьбы: одна – яркая и короткая, как полёт кометы, другая – долгая судьба подвижницы, полная и счастья, и утрат.

    Вспомнив, что неподалёку отсюда находится музей-квартира Гоголя, где писатель провел под крылом своего друга А.П. Толстого последние годы жизни, сразу обращаюсь к  дону Планшету с новыми вопросами. Выясняется, что молодой Лев Толстой и Николай Васильевич Гоголь жили здесь совсем недалеко друг от друга и в одно и то же время, но так же, как и в случае с Достоевским, их пути не пересеклись.
 
     Тут мой верный  электронный Санчо Панса, мой  преданный друг, приятный  собеседник и  терпеливый учитель, задумавшись над вопросом о родстве двух Толстых, упомянутых мною в предыдущем абзаце, неожиданно ушёл в астрал, оставив на экране лишь маленькую стрелку, бегающую по заколдованному кругу  и требующую немедленной подзарядки. Но я только вздохнула с облегчением, ибо тема, которую я случайно копнула, грозила перерасти в многочасовое  стояние на перекрёстке писательских судеб.

    Таким образом, и мы с Вами, Любезный Читатель, доплывший со мной до русла Поварской улицы, тоже получаем маленькую передышку перед следующим марш-броском по толстовским местам  первопрестольной. Можем теперь спокойно рассмотреть современные и старинные фотографии, а также полистать архивные материалы.

            Продолжение следует! (http://proza.ru/2021/10/30/986 )

   
    

     *  - Не стоит искать Сапожковскую площадь на современной карте. Теперь это часть Манежной улицы. А история старинного московского топонима такова: в 1648 году  была освящена новая церковь Николая Чудотворца «о двух шатрах». Сохранилась прекрасная акварель 1817г М.Н. Воробьева, где можно лицезреть на фоне Кремля и Манеж, и Церковь Николы в Сапожках. Название церкви и её окрестностей «в Сапожках» («в Сапожке») произошло от храмовой иконы святителя Николая, где он был изображён в длинном одеянии, из-под которого выглядывал сапожок святого.  Простояв  у стен Кремля почти два века,  храм этот был разобран в 1838 году по приказу Николая I. Теперь на этом месте  находится дом №16, известный и как доходный дом Г.Г. Гагарина, и как дом Коминтерна. Здесь теперь на первом этаже находятся кассы Государственного Кремлёвского дворца. А улица Воздвиженка успела побывать в советские времена не только Проспектом Калинина, но и улицей Коминтерна именно из-за этого дома(с 1935 по 1936гг). – Л.Б.