Лунатики в отеле

Посвящается А.К.

То, что нас не убивает, делает нас сильнее.
(с) Фридрих Ницше

Выдержки из дневников швейцара гостиницы «Ривьера»

День 1. Новые постояльцы.

Скромное фойе гостиницы «Ривьера» понемногу наполнялось гостями – приехала «высшая интеллигенция» с примыкающих районов Нового Городка: писатели, музыканты, академики... Группа молодых людей, обвешанных большими сумками, портфелями и кофрами для гитар, столпилась у  приемной стойки. Среди них наши герои – участники начинающей рок-группы «Уже Вечность» (по мнению ряда ее представителей, название такое же странное, как и музыка).
Вот соло-гитарист Ваня Чимиков с темным кудрявым фонарем волос, с ног до головы в татуировках и непомерных амбициях. Правда, мало кто запоминал его фамилию, все его звали Чижиков, Чивиков, Чупиков, Чемоднанчиков.
– Товарищ… – администратор Петр Иванович, сощурившись, ткнулся очками в паспорт.
– Чи-ми-ков, – с привычной напористостью объяснил Ваня.
– Да-да… Итак, товарищ Чижиков, вот ваши ключи… – Петр Иванович не глядя вытащил из-за стеклянной дверцы ключ и протянул его юноше. – Номер 15.
Как только я покусился на футляр с инструментом, Ваня швырнул в меня взгляд разъяренного тарантула и сообщил, что все донесет сам. Вместо девушки у него была гитара. А еще он был почти виртуоз и почти первоклассный.
Да, забыл представиться. Меня зовут Артем, и я швейцар. Когда-то мой психолог советовал мне вести подробный рукописный дневник: я долго отнекивался, а когда устроился в «Ривьеру» то понял, что самое время начать...
Следующим к Петру Ивановичу протиснулся барабанщик с ослепительной улыбкой – Матвей Воробейников. И, кстати, я нисколько не преувеличиваю: он несколько месяцев подряд ходил по стоматологическим клиникам, отбеливая каждый зуб. У него был барабан вместо головы и кардан вместо мозгов.
– Номер 16, – администратор сунул ему под нос ключ. Матвей демонстративно осклабился, блеснув своими сногшибательными зубами. Он подхватил кардан, предоставив мне право отнести остальные чемоданы.
– Номер для двоих, – стены фойе сотряс театрализованный возглас одной юной особы. Тут же о приемную стойку шмякнулись два паспорта.
Чертом,  выскочившим из табакерки, оказалась маленькая актриса Василиса Канарейкина. Она приехала сюда из провинции пробоваться в какой-то маленький местный театр. Василиса была чересчур подвижна и эмоциональна, а вместо голосовых связок у нее был мощный рупор.
– К сожалению, остались только одноместные номера, – испуганно вздрогнув, улыбнулся Петр Иванович.
– Как? Только одноместные? – отвлекшись от телефонного разговора, рядом с Василисой нарисовался бородатый господин в очках. Это Марк Кукурузин, лидер группы, вокалист, координатор, организатор, ну и все в таком роде. Он упрямо придерживается той точки зрения, согласно которой лидер должен уметь все и вся лучше всех, чтобы «эта чудовищная машина хоть как-то работала».
– Все двуместные номера заняты… Ну… Сезон, сами понимаете, – с непоколебимым спокойствием произнес Петр Иванович, не глядя потянувшись за парой ключей.
Только Марк открыл рот, чтобы возразить, у него снова зазвонил телефон. Дело в свои руки взяла громогласная Василиса:
– Да, да, тогда два соседних номера, будьте добры!
Ей показалось, что Петр Иванович протянул ей ключи благословляющим жестом, на что она неловко засмеялась. Номер 17 и номер 18.
Я подхватил оставшиеся чемоданы и отправился со своим пятидесятилетним помощником разносить их по номерам. Если уж говорить всю правду, то в этом отеле только они и были – одноместные номера, но Петр Иванович всегда говорил, что двуместные якобы заняты какими-то чересчур важными гостями и что уступить никак нельзя. Зато он охотно делал скидки «за предоставленные неудобства», и это была одна из причин, по которой из всех отелей города граждане «средней руки» выбирали именно эту гостиницу.
К полудню все успокоилось. Гости начали разбирать чемоданы и строить планы на завтрашний день. Завтра большую часть постояльцев должен был пожрать порывистый мир Нового Городка. Где-то там, за окнами номеров, Город жужжал, шумел моторами автомобилей, гудел и бурлил. Василисе показалось, что он вот-вот взорвется и взлетит в воздух. Тем вечером она громко, почти театрально вздохнула и сказала Марку:
– С этой ночью уйдет последний покой твоих дней! Мужайся, друг мой!..
И знали бы вы, как она была права!

Лирическое отступление.

Если вы думаете, что работа швейцара скучна и однообразна, то… что ж, продолжайте так думать, а я просто вложу в ваши внимающие умы частицу своей истории. Я работаю здесь меньше года и знаю о постояльцах больше, чем они сами. Порой мне неясно, откуда моей голове столько всего известно о них.
Нужно сказать, что я как-то бывал в Индии и общался с буддистскими монахами. Живут они очень хорошо, но правила у них очень строгие. Одно из главных гласит, что нельзя ничего брать, пока тебе не предложат. Когда я вернулся, то перестал проситься ко всем подряд на работу. Из «Ривьеры» мне позвонили сами и сказали, мол приходи, работай, только условия не всех устраивают, текучка жуткая. А я, как истинный буддист, сразу сказал, что меня все устраивает, что колесо сансары повернулось ко мне лицом и что я действую согласно дхарме.
В договоре было много слов вроде «должен», «обязан», «запрещено» и лишь одно «дозволено» – свобода печатного слова. Я не сразу понял, что это значит, когда подписывал кучу листов – мне просто нужна была работа, немного денег и крыша над головой. Но узнать про печатные и писаные слова мне предстояло очень быстро, буквально спустя пару недель.
В дневниках, которые вы сейчас читаете, я могу писать все, что угодно – вымысел и действительность, правду и ложь, бранные слова, крамольные заявления вроде «Бог умер»… Словом, все что угодно. И, знаете, хоть пожил я не так много, но с такой Свободой лицом к лицу не встречался еще ни разу. Мой пятидесятилетний товарищ по цеху (мы зовем его дядя Том из-за цвета кожи) сказал мне то же самое – он работает здесь около десяти лет, и я ему верю.
Да, кстати, здесь я и живу. И не только я. Многие приехали сюда работать из примыкающих районов или других городов, потому нашим Директором был организован «швейцарский этаж».
Когда Директор узнал, что я начал вести свой дневник (черт знает, как это стало ему известно!), он распорядился, чтобы я писал его в специальной комнате вместе со всеми. Комнату мы зовем Писальным Залом. Она располагается в верхнем этаже, под самым чердаком. Просторная и очень светлая. С большим количеством окон (я не считал) и вольных мыслей. По стенам расползаются стопы исписанных тетрадей. По вечерам мы сменяли друг друга. Одни садились за столы и шуршали шариковыми ручками, а другие отправлялись обслуживать гостей.
Весь гостиничный персонал в определенное время располагался среди ровных рядов письменных столов и творил историю «Ривьеры». Любой нормальный человек как минимум смутился бы, а как максимум – сменил бы работу. Но я человек ненормальный, поэтому безропотно подчинился. Это мне вообще не показалось странным, потому что из всей совокупности происходящего в стенах отеля коллегиальное написание дневников по вечерам – самое обычное дело. И вообще, нужно сказать, здесь я чувствую, что все делаю правильно. Что я только это делать и должен. Если хотите, мне нравится подчиняться, делать это безропотно и спокойно.
Знаю я только одно – я должен записывать все, что здесь происходит. Я, как призрак, как дух этой священной обители – я ее память. Я пишу ее историю. Как священное писание.
К ночи я обычно кончаю заниматься своей писаниной и отправляюсь работать.

Ночь 1. Тайное становится явным.

15
Приглушенный свет настенных ламп робко жмется вдоль узких коридорных стен. Из 15-го номера раздается смелое звяканье басовых струн. Мы слышим его, поднимаясь по лестнице.
Дядя Том гремит связкой ключей. Замочная скважина тихо щелкает. Дверца неловко скрипит. Мы осторожно проникаем в номер. Да-да, ночь собирается и начинается мой дозор. Комнату ненавязчиво освещает лунный свет, шторы задернуты лишь наполовину.
Ваня будто не замечает нас. Все его существо и все его татуировки сосредоточенно крутят гитарные колки, а свободная рука роется в нотах, разбросанных на кровати. Откровенно говоря, присмотревшись, нотные листки можно разглядеть везде: на полу, на спальном столике и даже на колпаке торшера.
Восстановив связь с космосом, Ваня ритмично топает ногой и в такт кивает головой. Из-под пляшущих по грифу пальцев рождается музыка. И раз, и два, и три… Они играют несколько раз один и тот же риф, а затем снова шуршат нотами.
Дядя Том вдруг вздрагивает от шума, доносящегося из соседней комнаты. Мы тихо покидаем 15-й номер и двигаемся дальше.

16
В жерле 16-го номера вдруг раздается громкий бой барабанов. Здесь поселился Матвей. Комнату с нарастающей силой наполняют буханье, бряцанье и монотонное топанье. Дядя Том говорит мне, что у него расшатаны нервы и что он лучше подождет меня в коридоре, пока я все проверю.
Проникнув за порог наполовину, я неловко спотыкаюсь о разбросанные вещи, но удерживаю равновесие. Звуковая волна расползается по полу, стенам и мебели. Дребезжат ставни окон.
Ширк! Рефлекторно вжимаю голову в плечи. Надо мной раздается тихий свист. Что-то врезается в стену и отлетает на пол. Бой барабанов резко стихает.
Я настораживаюсь. Прячусь за дверью. Оставляю в комнате лишь взгляд. Глаза привыкают к темноте. Они замечают на полу щепки. Это все, что остается от травмированной барабанной палочки.
Матвей молча встает из-за установки и начинает активно рыться в сумке. Видимо, выискивает следующую жертву. Я вытираю тыльной стороной ладони выступившую на лбу испарину. Пронесло. Теперь я не умру, доставая из роговицы кусок древесины.
Руки тихо прикрывают дверь 16-го номера. Уши улавливают тот момент, когда Матвей снова принимается избивать барабаны. Наверное, еще одна партия барабанных палочек разлетается в щепки. На ночь надо вешать здесь табличку: «Не входить – убьет!».

17
Далее следует номер 17, где уже хозяйничает дядя Том. Я заглядываю за ним в комнату. Полностью игнорируя надрывный бой барабанов, Василиса голосит собственную симфонию:
– Иди ты! По-твоему я знаю наизусть стихи Дилана Томаса? Сдохнуть! Да я его в жизни не читала! – Запнувшись, она демонстративно откашливается и начинает заново. – Сдохнуть! Да я… Да я его в жизни не читала!
Мы с дядей Томом переглядываемся. Театральный рупор продолжает вещать:
– Что я знаю наизусть – так это Марка Твена. Хочешь, прочту свой любимый отрывок? – Василиса обращается лицом к незваным зрителям.
Мы приникли за полуоткрытой дверью, проникая внутрь лишь любопытными глазами и носами. 
– Я прошу одного – свободы. Свободны же бабочки! – Василиса легко подается вперед, стремясь тут же вспорхнуть. – И люди не могут отказать Гарольду Скимполу в том праве, которое они признают за бабочками!? 
– Леонард Герш, – шепнул мне дядя Том. – Пошли дальше…
– Знаешь, я себя иногда ощущаю бабочкой. Я лечу, лечу…
Мы прикрыли дверь, не запирая ее на замок, оставив Василису в одиночестве. Она продолжила голосить на весь коридор свою роль.
И да, если вы вдруг не знали, лунатики умеют говорить.

18
А вот в застенках обиталища Марка Кукурузина тихо. Дядя Том открывает двери 18-го номера. В комнате раздается лишь размеренное шорканье шагов. Разглядеть что-то проблематично – здесь шторы задернуты наглухо.
Я осторожно прокрадываюсь к ночному столику и нащупываю за ним маленький ночник. Благо, эти номера я уже знаю, как свои дырки в зубах. Помещение наполняется мягким светом. Мы застаем врасплох весьма неординарную для наших ночных похождений картину.
– Почему он ничего не делает? – недовольно шепчет дядя Том.
– Ну, как ничего? Он… наматывает круги по комнате. Ведет себя как обычный лунатик.
– Но он не должен быть обычным лунатиком! Он должен делать то, для чего сюда попал!
– А вдруг он попал… ну… по-ошиб…
– Тс-с-с! В этих делах Директор никогда не допускает ошибок. Здесь что-то не так.
Я молчу. Это не место для споров. Ведь… Марк может проснуться. Мы тихо покидаем его.
Дядя Том приказывает мне стоять под дверями «подозрительного номера» и ждать, пока обстановка изменится в лучшую сторону. Старик медленно исчезает в глубине сужающегося коридора.

***
Если вы все еще не поняли, что здесь происходит, то я вам объясню. Ночью постояльцы превращаются в лунатиков. Они занимаются тем, чем им положено заниматься свыше, и обычно не реагируют ни на кого, кто повадился за ними наблюдать. Если хотите, это что-то вроде регламентации божественного замысла.

День 2. Усталость.

За остаток ночи в застенках 18-го номера ничего не изменилось. Я слышал лишь монотонное шорканье шагов. Марк просто нарезал круги по комнате, а потом громко бухнулся в постель.
Наутро я сделал то же самое, только без нарезания кругов. Рабочие сутки сменяются сутками отдыха. Потом снова. Сутки через сутки – как вам такой график? Не спрашивайте, сам подписался.
Проспал я весь день и полночи. Видимо, перетрудился. И все это время снилось мне что-то неимоверно странное. Если вы так же, как и я, ведете дневник, скорее всего вы поймете меня. Я в том плане, насколько трудно описывать сны. Я и вслух-то несвязными речевыми оборотами и экспрессивными размахиваниями рук не все смогу объяснить, а тут нужно все записывать!..
Ну что ж…

Ночь 2. Мой странный страшный сон.

Все, что случилось со мной, казалось лишь нелепым продолжением действительности. Я стоял под дверями номер 18, где ничего не происходило, кроме монотонного движения по кругу.
Я сполз по стене, приземлившись на холодный пол. Он был холоднее обычного. В одно мгновение мне показалось, что я легко могу к нему примерзнуть.
 Я уснул (знаете, как страшно засыпать во сне?)
 Ладони лежали на полу. Под них несмело просачивалась теплая вязкая жижа. Она вытекала из-под двери 18-го номера. Я все еще спал, но все еще видел, что со мной происходит.
 Вязкое вещество медленно разъедало пол. Постепенно весь этаж утонул в теплой тьме. Мы оказались в огромном котле.
Это был Котел Отчаяния. Безысходности. Отсутствия жизненного смысла. Потерянных надежд. Как хотите. Нехороший котел. Каждый зовет его по-разному, но ясно только одно – он существует, чтобы из него выбраться или чтобы в нем утонуть. 
В котле роились огромные черные черви. Все было черным. Чернота булькала и шевелилась.
Насилуя воздух звуком рвущихся струн, из котла медленно всплыл Ваня в окружении парящих нотных листов.
Затем, избивая барабаны, всплыл Матвей в сонме разлетающихся щепок.
Наконец, всплыла муза-громкоговоритель, вещая с воображаемой сцены: «Я прошу одного – свободы. Свободны же бабочки!»
Три вознесшиеся над мраком фигуры озарили темную безнадежность котла венцом нетленного света надежды.
И только мы с Марком барахтались в этом ужасном вареве. Словно слепые, безрассудные червяки. В Котле Жизненного Бессмыслия.
Извиваясь червем, мы пытались вынырнуть навстречу смыслу, но никак не могли так скоро отыскать его. (Стоило поторопиться, ведь мы уже тонули…)
Извиваясь червем в своей беспомощности, мы не оставляли отчаянных попыток вырваться из Котла Потерянных Надежд.
Извиваясь червем, мы рвались навстречу неведомой цели и не находили, за что ухватиться.

День 3. Крушение надежд.

Наступили очередные рабочие сутки. (Нужно говорить, что я жутко устал от своих снов?) Я спустился в фойе, чтобы проверить почту и узнать последние новости о наших постояльцах. Миновав лестницу, пробираюсь к приемной стойке. Петр Иванович встретил меня профессиональной улыбкой.
– Доброе утро, Артем. Тебе письмо.
– От кого?
– От Него, – Петр Иванович протянул конверт с моим именем. Письмо от Директора. Я тут же сунул его в карман – прочту после смены.
– Как наши… новички?
– Вчера ездили куда-то репетировать. Ну, а эта… актриска в какой-то театр на прослушивание. Нашла на них какая-то жуткая напасть, – Петр Иванович иронично усмехнулся. – Барабанщик переломал все палочки, гитарист порвал струны, а эта… звезда. Ну... Она голос сорвала и завалила прослушивание.
Я расстроился.
– Боюсь спросить. А Марк?
Персонал гостиницы знает о постояльцах очень многое, даже если те ничего не рассказывают. Так что не удивляйтесь – здесь так заведено. Петр Иванович подавил ухмылку и перегнулся через стойку, понизив голос:
– С ним ничего не происходит. Он червяк.
Меня аж передернуло! Мурашки табуном проскакали по спине. Я проморгался. Может, послышалось?
– Кто-кто?
– Ну, червяк! – Петр Иванович не сдержал смеха при виде моего нелепого волнения. – Извивается весь, елозит, бьется, что-то пытается делать, а ничего не получается. Вот слышал, как он пытался подыграть этому… ну, гитаристу. Руки будто не слушаются. Ступор. Хочет переписать текст - рифма не ложится, не идет. Ну а за барабанной стойкой чуть не разнес все к чертовой бабушке, потому что нервы уже не выдерж…
Петр Иванович резко смолк и выпрямился, потому что на лестнице появился Марк с вещами. Я тут же бросился к нему помогать спускать чемоданы.
– Почему вы так рано собрались съезжать? Вы бы хоть предупредили, а то куда с чемоданами-то?.. – от волнения слова выстреливали пулеметной очередью. Марк решил усмирить мое беспокойство и отобрал у меня свои пожитки.
– Успокойся, Артем, не получилось у меня ничего. Поэтому уезжаю. Ребята сказали, что задержатся еще ненадолго. Так что не соскучишься.
– Да я споко… Стоп. Откуда вы знаете мое имя? Я не ножу бейдж…
– Ты действительно ничего не помнишь?
Я растерянно захлопал глазами.
– Та-а-ак, пойдем-ка присядем на дорожку. Да оставь ты мои чемоданы в покое!
Марк подхватил свои пожитки, закинул за спину кофр для гитары, и мы спустились в фойе. Уселись на диван. Я озадаченно ожидал объяснений.
– Во-первых, тебе стоит сменить работу. Чудовищный график, не находишь? – Марк с умным видом поправил очки (люди же поэтому их носят, да?). – Во-вторых, мы с тобой беседовали позапрошлой ночью часа три точно.
– Позапрошлой ночью?.. – я ничего подобного не помнил.
– Тогда и познакомились. Кстати, поэтому я не выспался… Но… Это просто нелепое оправдание моей бездарности!
Тут за нашими спинами раздался дикий топот. Это Василиса соскакивала с лестницы.
– Марк… идем… – едва слышно прохрипела она и неловко улыбнулась нам и стоящему за стойкой Петру Ивановичу.
Марк тут же подскочил, подбирая чемоданы. Последнюю фразу он бросил мне уходя:
– А в-третьих, ты ходишь во сне. И говоришь. Не знал, что лунатики такие болтливые…
Я не помню, как они ушли. Не помню, что произошло со мной дальше. Не помню, как завершилась моя смена. Последнее, что отложилось у меня в памяти – это то, как я дополз до своей спальни и вскрыл при тусклом свете ночника письмо от Директора.
Он написал, что Новый Городок сожрал всю мою веселую компанию: актриску, барабанщика, гитариста, потерянного лидера, – и выплюнул все, что от них осталось. Что ж, после этого я быстро уснул. Мне ничего не приснилось.
Наутро я спустился встречать новых гостей.

(на этом записи обрываются)