Из сборника Аэродромные байки

                АЭРОДРОМНЫЕ БАЙКИ

Эти нехитрые рассказики, где быль перемешана с домыслами рассказчиков, потому и названы аэродромными, что услышаны они в его курилке. Летом ей служил нехитрый навес у одного из ангаров, зимой –  тесное помещеньице, со скамейками вдоль стен и  постоянно топящейся печкой, где можно было отдышаться от обжигающего мороза, резкого ветра, моросящего дождя и, конечно, перекурить. Здесь царила полная демократия,  чины не играли роли, поэтому можно было не только обсудить леность курсантов, но и грубость инструкторов – но, лишь до порога выходной двери. Кстати, свято соблюдалось негласное правило: никакого преследования за высказанное в курилке и никаких обид.
В этот же сборник автор включил и рассказы по услышанным позже сюжетам, имеющим отношение к аэродрому лишь по жанру. Ну, не создавать же для моряков, подводников, археологов свои сборники!

 
                ЗАГНАНЫЙ ЗАЯЦ

Эта нехитрая, но довольно злая шутка сломала карьеру одного из фундаментально окопавшегося на аэродроме специалиста. Майор N уже всерьёз помышлял о «светившей» ему двухкомнатной квартирке в ближайшем Подмосковье,  дачке неподалёку и о близкой пенсии, которая не в старые ещё года молодцеватого служилого приятно резервировала грядущее гражданское благоденствие.
Всё сложилось бы иначе, не упомяни майор в дежурке в то утро, что для утепления жизненно важных органов, в ожидании обещанных метеорологами морозов, он поддел нынче под ватные штаны ещё и жёнины панталоны с начёсом – длинные, тонкие, легкие и ладно сидящие. Два легкомысленных техника, слышавших эту похвальбу, тут же придумали и с блеском осуществили свою, достаточно гнусную, каверзу.
Надо сказать, что  зима в то время вошла  в пору крутых морозов, и стылых ветров, проникающих в любую не заделанную по незнанию или оплошности прореху одежды. Поэтому по многу часов находящийся на продуваемом со всех сторон аэродромном поле технический персонал одевался долго, многослойно, плотно, не отказываясь в такие экстремальные дни от двух комплектов нижнего белья, мирясь с ватными брюками вместо форменных диагоналевых галифе. Верхнюю часть утепляли дополнительным неуставным свитером под овчиный короткий жилет-самокрой. Поверх всего этого напяливался непромокаемо-непродуваемый комбинезон с солидными зап;хами-клапанами на каждой технологической прорехе-застёжке. На кожаные перчатки, позволяющие не голыми руками  выполнять тонкую работу, надевались армейские трёхпалые рукавицы, подвязанные обрезком стропика через шею, и таким же образом прикреплённые овчинные рукавицы без большого пальца - такие теплые мешки-муфты для каждой руки. В такой экипировке технари были похожи на  глубоководных водолазов, ходили растопыря руки и ноги, говорили из глубин одёжи непохожими голосами и на посторонних производили устрашающее впечатление.
Недостаток такой одёжной комплектации заключался в необходимости долгого и тщательного раздевания и обратного одевания при производстве туалетных процедур. Соответствующие постройки находились обочь аэродромного поля, которое при необходимости приходилось пересекать дважды, что было физически трудно и крайне непродуктивно. Именно поэтому стоянки нелетающих самолётов, окружённые после их расчистки высокими сугробами, часто давали страждущим столь необходимый и достаточно тайный приют. Этим и воспользовались легкомысленные интриганы.
Дождавшись, когда майор уединился в специально спрофилированной выемке в позе орла, они подсунули под него сзади фанерную дворницкую лопату и, приняв на неё майорские отправления, остались подсматривать за его дальнейшими действиями.
Майор, встав, с трудом натянул на прихватываемые морозом и ветром телеса все слои одежды, и, по привычке оглянувшись, замер в недоумении. По сведениям организма – должен был быть результат, но природа его не показывала. Смущённый майор уже не гнущимися руками вновь рассупонился и попытался, сколько позволял наклон головы, через валы расстёгнутой одежды рассмотреть местоположение пропавшего продукта, но не ничего не увидел. Пришлось шарить руками в задубевших складках – результат был прежним. Удивившись несуразному несогласию организма и природы и ещё раз убедившись в отсутствии посторонних включений между слоями одежды, майор, уже с превеликим трудом привел себя в порядок и выплыл из сугробных глубин в привычное царство подопечных самолётиков.
Развязка каверзы наступила после рабочего дня, когда до звона промёрзлые курсанты и техники отогревались в столовке горячим чаем. Подговорённая злодеями аэродромная молодёжь сначала не обращала на майора внимания, но по мере того как он согревался и расстёгивался, мимика окружающих, подкреплённая недоумёнными вопросами, ясно указала майору на несостоятельность его недавних выводов. Сначала он хотел выйти потихоньку и независимо, но опоздал – он уже оказался в центре внимания. Не выдержав напряжения, он выбежал из столовой, краснея от стыда и бессилия для сопротивления, спотыкаясь, лихорадочно расстёгивая на себе одежду, путаясь в ней и сверкая малиновыми сполохами женских панталон. Вспыхнувший у кого-то смешок взорвался истерическим хохотом, и сконфузившийся майор, понимая, что стал жертвой розыгрыша и не  умея достойно закончить его, почему-то остановился, остекленел глазами и повернувшись к залу, рявкнул отработанным командирским голосом нелепую в этой ситуации команд: «Смир..на..а..а!» Стихающий хохот грянул с новой силой, захватывая непосвящённых. Сквозь непроизвольные всхлипывания прорвался негромкий, но всеми услышанный стон какого-то эрудита: «Скунс!»
Майор понял, что он погиб. Две недели он подозревал скрытые смешинки в глазах сослуживцев, принимал на свой счёт все движения губ, если не слышал слов. Даже расположение начальства воспринимал скрытым намёком. Потом не выдержал и подал рапорт о переводе.
Рапорт удовлетворили. В отдалённых южных районах никто и ничто не напоминало о недавних горьких событиях, но всё пришлось начинать сначала.
А всего-то стоило сдержать себя и посмеяться со всеми. Но как это бывает трудно!

                КОНТИНГЕНТ

Где-то в разгар зимы в череде приевшихся аудиторных занятий на курсе наступали не то, что каникулы, но какой-то передых. Отдыхали студентки, а у юношей был день занятий  по расписанию военной кафедры, который они проводили на аэродроме.
В то время это было огромное поле за северо-восточной окраиной Москвы, куда из общежития надо было добираться  сначала на трамвае, затем на метро до конечной станции, затем на редко ходившем в эти малонаселённые края загородном автобусе и, наконец, пешком. Вставать приходилось затемно, но все неудобства искупались отсутствием лекций, незамутнённым присутствием женского пола общением парней разных групп одного курса, сближающим действием холода, голода и фронды по отношению к краснолицым тепло одетым офицерам, которые регулярно пили что-то «горячее», реже из термосов, чаще - из кокетливых фляжечек.
Ранее это поле, наверное, более приспособленное для существования живых существ, было главным аэродромом Главсевморпути, с которого регулярно покоряли Арктику и полярные герои-лётчики, и безвестные пилоты каботажного извоза. В описываемые дни уже никто никуда с него не летал. Главной достопримечательностью этого «лётного поля»  был огромный и неуклюжий на земле дальний бомбардировщик ТБ-3, который, по сравнению с выстроившимися поодаль МиГами поражал не только размерами, но и какой-то гипертрофированной несуразностью своей былинности.
Занимались мы с МИГами, но в перерывах разрешалось «осматривать» и самолёт-гигант. С него уже было снято всё, что можно было снять,  и что можно было отпилить на сувениры, но лазали мы по нему и внутри него с удовольствием и трепетом туристов, допущенных к пирамиде Хеопса.
Замороженных у самолёта  курсантов (так нас официально именовали офицеры) отводили отогреваться в классы плохо отапливаемого барака, где «начитывали» теорию. Передышка длилась недолго, и скоро мы опять изучали матчасть в условиях реальной погоды (почему-то это обозначало изысканым французским выражением - «на пленэре»).
Отдушиной был часовой «обеденный» перерыв. Поскольку обедать большинству студентов было нечем, реалисты дремали, набираясь сил, а пофигисты устремлялись на раскатанную техникой и курсантскими подошвами площадку, где случайно найденной консервной банкой, чуркой или невесть как сюда попавшим замёрзшим конским кренделем начинали рубиться в «большой хоккей». За неимением клюшек бились ногами. Скользили, падали, «шайба» летала по невообразимым траекториям, задевая, порой, довольно чувствительно, наши физиономии. Крик и гвалт, толкучка и азарт согревали намёрзшиеся тела. Мёрзли одни вратари, поскольку цель действа заключалась не во взятии ворот, а в увёртывании от летящих в глаз игрокам атрибутов этой азартной пародии на популярную игру.
Мерзкий звонок прерывал удалое веселье, толпа строилась и расходилась по парковкам, успевая замёрзнуть вновь ещё до того, как доходила до самолётов. После перерыва темп работы усиливался: чем раньше отделение осваивало объём дневного задания, тем раньше ребят отпускали «домой», поэтому курсанты старались вовсю. Много не выигрывали, но уйти на полчаса раньше иногда удавалось, и счастливчики, уже переодетые в «своё», гордо удалялись в сторону города.
        Когда февральские вьюги и мартовские оттепели прерывали «сеансы познания», случались «литературные посиделки»: старшие товарищи вспоминали былые времена и «травили» для неопытных будущих авиатехников нехитрые истории, часть которых я и попытался воспроизвести ниже.
Осталось дополнить, что заканчивая институт, я ездил уже на другой аэродром, даже не аэродром, а небольшую территорию с несколькими относительно новыми истребителями, называемую «газовочной площадкой».
А старый заслуженный аэродром застроили большими домами, так что от него не осталось никакого следа, даже памятного знака, и доехать до этого места от центра Москвы теперь можно не более, чем за полчаса.

                РЕМАРКИ КАПЛЕЯ

                I

Каплей – это капитан-лейтенант, морской чин. Мой родственник, окончивший с медалью Ташкентское суворовское училище, куда его приняли как военного сироту, блестяще окончивший затем в Питере (а иначе курсанты между собой этот город и не называли) Высшее военно-морское училище, был распределён на ТОФ (Тихоокеанский флот), куда и прибыл, полный щенячьего оптимизма, для дальнейшего продолжения службы. Служил исправно, чему свидетельство почётное звание «Деда», так на корабле именуют старшего механика, присуждаемого не административно, а в результате негласного одобрения всего «трюмного» коллектива. Чин каплея получил много раньше прибывших вместе с ним выпускников-лейтенантов, но с флота (с большим трудом и скандалом) демобилизовался, несмотря на недурно светившую ему профессиональную карьеру.
Те, кто жил в те времена помнят, какой бедлам царил тогда в стране, и на флоте – в частности, где наиболее ярко оправдывалась тирада великого классика «Служить бы рад – прислуживаться тошно!».
Не раз и не два, комментируя темы семейных бесед, он приводил примеры из своей морской службы, разрушая стереотипы нашего восприятия реалий, сформированных тогдашней однообразной печатью (ну как тут не вспомнить знаменитую фразу профессора Преображенского: «Не читайте … советских газет!» или знаменитую цитату Энгельса об источнике мнений обывателей!). С несколькими такими каплеевскими ремарками я бы и хотел познакомить читателя.

                II

Напомню фабулу нашумевшего в своё время события.
В Тихом океане американцами был обнаружен неопознанный плавающий объект, оказавшейся самоходной баржей военного образца. На её борту находился экипаж из четырёх человек, признавших себя советскими военнослужащими. Все они были сильно истощены и обезвожены. При опросе они пояснили, что баржу сорвало во время шторма и вынесло в открытое море, бывший на борту запас еды и воды закончился, голодали уже которую неделю (счёт дням был потерян) – спасались тем, что варили и жевали куски ремней. После определённых процедур солдат вернули на Родину. Поразившись проявленным упорством к жизни, Американский Президент  наградил всю четвёрку медалями.
На Родине тепло встретили уже оплаканных пилигримов, за проявленное мужество их наградили орденами Красной звезды, подлечили и вскоре демобилизовали. Событие это широко отмечалось в прессе как пример исключительной стойкости советских солдат.
Когда однажды об этом случае зашла речь при каплее, он поведал, что был недалеко от места происшествия, более-менее знаком с деталями, и на просьбу рассказать об этом выдал следующее резюме:
«Ни моряками, ни, тем более экипажем, эти четверо не были – они были из батальона обслуживания. Им поручили загрузить на баржу продукты для отдалённой погранзаставы, чтобы с утра она смогла почапать вдоль берега на нужную точку. Окончив работу затемно, они достали где-то спиртное (получили в качестве премии, украли из погруженного запаса, принесли с собой – достоверно не установлено), крепко выпили и заснули. В ночи поднялся шторм, плохо пришвартованную баржу оторвало и унесло в открытое море, не закреплённый надлежащим образом груз смыло, и очнувшиеся на следующий день неудачники обнаружили себя в неопознаваемой точке морского простора без еды, вскоре – без питья и надежды, пусть даже на не скорое, возвращение, которое, к тому же, не сулило им большой радости ввиду многочисленных нарушений ими различных пунктов уставов, наставлений, правил внутреннего распорядка, дисциплины, утратой принятой под ответственное хранение материальной части и пр. и пр.
Их, конечно, искали, вполне безнадёжно по причине плохой видимости, не полётных условий, сильного волнения моря и прочих форс-мажорных причин. Через несколько дней, когда безрезультатные поиски стали безнадёжными, их прекратили, начав, впрочем, хоть и не по «горячим следам» необходимые следственные действия.
       Осознав всю безнадёжность своего положения, солдатики пали духом, пережили всю гамму психических расстройств и психологических состояний и впали в апатию, в состоянии которой и были «пленены» америкосами. На допросах они никаких тайн не выдали по причине незнания которых, хорошо, что хоть свои имена вспомнили. Инстинкт самосохранения, признанный янки за мужество, позволил им выжить, провидение, воплощённое в американский корабль, пересекло их дрейф, и им хватило ума до конца эпопеи настаивать на её форс-мажорной причине, не вмешиваясь в дальнейшее её развитие, определяемое уже не участниками события, а политическими мотивами «высоких инстанций заинтересованных сторон».
       Американы быстро поняли, кто перед ними: выжать из пленников Океана нечего, за шпионов они не сойдут, за нарушителей священных американских границ – тоже (всё же бескрайние нейтральные воды вокруг), и лучше сыграть на гуманизме и вернуть  их  «по принадлежности». Пришлось,  правда, потрафляя настроению выловившего их из власти стихий экипажу и восхищению публики (заметим - не без основания подогретым прессой), оценить  положительно стойкость советской четвёртки к преодолению экстремальных условий. Даже награждение преследовало более пропагандистскую цель, чем отличительно-поощрительное назначение собственно медалей.
       Выгодно было это происшествие и нашей верхушке. Во-первых, «удалось» показать всему миру героизм наших простых солдат, готовых делом подтвердить распространённый тогда в стране лозунг:  «И в мирное время есть место подвигу!». Во-вторых, наградив парней высокими орденами, Правительство показало, что мы ценим своих гораздо выше (орден!), чем их оценил наш потенциальный противник (какие-то бронзовые медальки!), в-третьих, торжественной шумихой удалось  скрыть безалаберность истинной причины происшествия и некоторые его  преступные подоплёки.
       Так халатность, а точнее преступление, окончились наградой,  сомнительным  подвигом».
       Так ли обстояло дело на самом деле, сейчас сказать трудно, но ситуация эта была  косвенно подтверждена и обыграна в не так давно вышедшем на нашем ТВ сериале о моряках-подводниках. В одном из его эпизодов было рассказано, как командир нашей подводной лодки, несущей боевое дежурство, вопреки инструкции приказал всплыть, чтобы оказать помощь терпящему бедствие экипажу грузового корабля одной из северных стран. На своей базе капитан оказался изгоем, его отстранили от должности, завели уголовное дело «О преднамеренном рассекречивании …» и вот-вот должен был начаться суд, но! В Кремле получили письмо королевы той северной страны с просьбой выразить её благодарность морякам, спасшим её подданных, и сообщением, о награждении всех моряков российской подлодки, а особенно – её капитана, высокими наградами её страны. Тут же на базу подлодок полетела телеграмма, в которой предлагалось «представить отличившийся экипаж к награде, причём награда капитана должна быть на степень выше, чем королевская (чем не орден Красной звезды вместо «бронзовой медальки»!).
       Вернёмся к нашему случаю. По прошествии стольких лет не нам разбираться, какая версия верна и насколько. Что неоспоримо? Халатность при швартовке баржи, её подготовке к переходу. Неясно, были ли основания для присутствия на барже четырёх человек, были ли они обеспечены питанием, водой, соответствующей одеждой  и средствами спасения? Когда была обнаружена пропажа людей, достаточны ли были продолжительность,  объём и организованность поисков? В этих обстоятельствах не может не быть виноватых, определённая степень вины лежит и на экипаже баржи, поэтому награждение их столь высокими наградами не представляется таким уж обоснованным, тем более, что неясен мотив их награждения: за мужество выживания, более напоминающее инстинкт самосохранения, или за стойкость перед соблазнами американских обещаний, по определению являющееся их обязанностью, как военнослужащих? Или высокими наградами прикрыли прорехи, чтобы не сказать жёстче, царившие в те годы в армии?
       Всё могло быть в то время в стране, в которой её руководители дарили своим фаворитам целые ресвублики!

                Ш

Выше уже упоминалось, что наш герой уволился с флота с большим трудом и скандалом, несмотря на недурно светившую ему профессиональную карьеру. Время было такое. Армия разваливалась, снабжение её, в том числе  денежное содержание и жилищные перспективы, оставляло желать лучшего, и когда офицеру наступал срок выхода на пенсию, он оказывался у разбитого корыта надежд. Можно, конечно, было начать всё с нуля, но уже времени и здоровья не хватало для достижения приличных высот. Чтобы его выиграть, молодые офицеры и стремились всякими путями «уйти в свободное береговое плавание» как можно раньше, используя для этого любые, даже «не вполне интеллигентные» приёмы и поводы: запой, драку, адюльтер и прочие, порой на грани уголовщины, поступки и проступки. Предпринятые действия редко кончались желаемым результатом, чаще «самострелы» терпели фиаско, и хорошо, если их «передавали» на воспитание под надзор вездесущих замполитов. Бывало и хуже: понижение в звании, снятие с должности, перевод на берег, в какую-нибудь вечно захудалую совершенно бесперспективную службу, а то и сдача под суд. Всякое бывало, и о многих загубленных молодых судьбах шепчутся волны омывающих российские берега морей и океанов. Вот очередная ремарка нашего каплея по этой теме.
«Во всех морских уставах (в том числе и в СССР) записано, что на корабле высший начальник – капитан корабля. Только не во время тоталитарной политизации описываемого периода. Тогда даже отчуждённая от государства религия была вынуждена подчиняться этой доктрине. На флоте это проявилось в  учреждении должности замполита, полномочия которого обходными путями позволяли иногда “затмить капитанский разум и, даже, заткнуть ему рот”. Другими словами, капитан на корабле в то непростое время был царь, но не Бог!
Однажды вестовой прибежал ко мне с выпученными глазами и сообщил, что у нас ЧП - мой главный помощник и друг старлей Матюков заперся в каюте и не выходит оттуда, хотя его присутствие в машинном отделении крайне желательно. “Что же он делает в каюте?” – поинтересовался я. Ответ меня изумил: ”Молится!” У каждого может наступить момент, когда человеку надо пообщаться с максимально компетентными силами, поэтому, подумав, я посоветовал передать в трюм, чтобы они не суетились. ”Помолится и явится!” был мой вердикт. Но когда это событие стало ежедневно повторяться, мне пришлось вмешаться. Беседы, антирелигиозные экскурсы, просьбы, приказы и даже крики обстоятельств не изменили. Хотя явных доносчиков в моей команде не было, но поползшие слухи доползли таки до ушей и капитана, и замполита. Капитан отреагировал так же, как я: “Это его личное дело, лишь бы работе не мешало!” Замполит же вскинулся боевым конём и закусил удила: ”На советском флоте! Коммунист! Офицер! Позор! На губу его! Ату!!! ” И так далее. Команда с интересом наблюдала за развернувшимся сражением. Изобретательный замполит придумывал всё новые кляузы, но новоявленный  адепт православия не поддавался, а даже поддразнивал противника, демонстративно осеняя себя крестным знамением  перед началом всякой работы. Отпущенный всё же однажды на берег, он явился с крестиком на шее, который и продемонстрировал «якобы случайно» опешившему от такой наглости замполиту. Что уж написал тот в своём рапорте начальству – неизвестно, но резолюцию “досрочно демобилизовать!” он на нём получил и с торжеством огласил её перед строем, добавив, что необходимые документы уже готовы и офицер может получить их в соответствующем отделе штаба, базы, что, не скрывая радости, демобилизованный старлей безотлагательно  и исполнил.
Чуткая команда заметила, что за последние двое суток, проведенных на корабле в хлопотах по сдаче подотчётных матценностей, написании отчётов  и сборах на родину, старлей не только не молился, но и ни разу не перекрестился. ”Голову от радости потерял!” – комментировали понимающие люди.”
С утра было ветрено и зябко. Перед тем как спуститься по трапу,  старлей посерьёзнел, отдал честь флагу, потом, сняв фуражку, махнул ей провожающим, спустился на мокрый пирс и уже через минуту исчез в завесе моросящего дождя. Радостно вздохнул и в шутку перекрестился счастливый замполит, тайком наблюдавший сцену прощания.
А через месяц по кораблю пошли новые слухи: начал молиться старшина радистов. “Заразился!” – подумал было проинформированный замполит, но когда  увидел на шее приглашённого на беседу по душам радиста знакомый крестик, всё понял, взъярился и прилюдно поклялся самой крепкой морской клятвой, что пусть хоть вся команда запишется в верующие, ни одну сволочь больше с корабля не спишут».
       Вот такие пироги!

                02.05.2021

                ШПИОН

Чтобы враг не подобрался к летящему самолёту сзади (для защиты задней полусферы, как говорят авиаторы), в хвосте бомбардировщиков устраивали рабочее место стрелка, по совместительству выполняющего обязанности радиста. В старых, дореактивных, габаритных бомбовозах « дальнего действия» головная кабина сообщалась с этим помещением достаточно широкой трубой, по которой, в случае нужды, хоть и ползком, можно было добраться в центральный отсек и пообщаться с остальным экипажем: выпить горячего чая, отдохнуть, если позволяла обстановка и т.д.
Новые самолёты были обтекаемы, все лишние объёмы убраны, и общение со стрелком-радистом было возможно только по внутренней радиосети.
Эта, достаточно безобидная, ситуация возникла, когда штурман захотел поговорить с пилотом приватно и на минуту отключил связь с радистом. Удовлетворённый разговором, навигатор отвлёкся чем-то на секунду и обратно включить связь забыл.
        Известно, что стихия капризна и меняет свои параметры внезапно и радикально. Так случилось и в этот раз. Только что видимость была «от океана до океана», но вдруг на пути вспучилась облачность, и самолёт стал обледеневать. Для выправления ситуации пилот ввёл самолёт в пике.
Обеспокоенный внезапным пикированием стрелок-радист затребовал по внутренней связи объяснений, но сколько бы он не жал кнопку связи,  не поправлял ларинги – ответа не было. Налицо были все признаки аварийной ситуации, и стрелок чётко выполнил рекомендации инструкции: сгруппировался и нажал рычаг катапульты.
Нарушенное равновесие отразилось ощутимым рывком всего самолёта, однако он не обеспокоил пилота пикирующей машины. Он был опытным летуном и к болтанке «в кучёвке» относился спокойно. На нужной высоте он выровнял траекторию полёта, доложил о маневре на КП и попросил экипаж доложить о самочувствии. Второй пилот, штурман и бортинженер бодро доложили: «О, кей!», реакции от стрелка не последовало. Штурман быстро смекнул, в чём дело и подключил линию стрелка к общей сети. Ответа опять не последовало, пришлось признаться пилоту в прегрешении. «Наверное, обиделся!» - подумал пилот – «не хочет разговаривать». Обложив забывчивость штурмана и обидчивость стрелка привычным «высокопарным слогом», и обязавшись намылить им шеи по возвращении, пилот продолжил полёт.
А надо сказать, что этот полёт случился в аккурат после пленения сбитого ракетой Пауэрса, но до полёта Гагарина, когда вид человека в скафандре ещё не стал не только привычным, но даже известным.
       В глухой сибирской степной стороне старик-табунщик увидел спускающийся парашют. Кликнув двоих подручных и свистнув собакам, он поспешил к месту приземления неизвестного, затянутого в многочисленные карманы высотного костюма. Нисколько не сомневаясь в шпионском происхождении пришельца, степняки наваляли ему по первое число с наставлениями  не покушаться на секреты нашей Родины. Добавили своё и собаки. Устав, табунщики связали непрошенного гостя и, перекинув почти бесчувственное тело через седло, привезли на стан, где и продержали его несколько дней до приезда смены, разрешая, привязанным к аркану, ползать по кругу. При этом незадачливому парашютисту  периодически доставались дополнительные тумаки, сопровождаемые словами: «Ишь, паскуда, и язык наш выучил!», если радист пытался сообщить, кто он есть на самом деле. Ситуация прояснилась ещё через несколько дней, когда пленник был доставлен на центральную усадьбу, сдан в руки милиции, где изложил свою невероятную историю своего появления, допрошен по форме и опознан по её официальным запросам. Ещё сутки ушли на созванивание с гарнизоном, выслушивание вышестоящих матерков и многочисленные отписки, в том числе – объясняющие отсутствие парашюта, предусмотрительно спрятанного табунщиками в безбрежной степи под клятвенные заверения не выдавать друг друга. Начальство, конечно, не поверило, что «шпион припрыгал в чём есть», но, «трезво» под шашлычок оценив ситуацию, плюнуло на регламент, и дело о потере парашюта замяли.
       За оставление рабочего места во время выполнения задания и двухнедельное отсутствие стрелку грозило обвинение в дезертирстве.
Загулявшие табунщики не смогли вспомнить, где закопали умыкнутый парашют, и много лет, прикочёвывая в те места, пытались разыскать место его захоронения, но буйные травы надёжно спрятали неправедно приобретённое государственное имущество.
       О пилоте и штурмане разговор особый. Так уж случилось, что посадку неполноценного экипажа наблюдал некстати случившийся инспекторский чин. Увидев урод-самолёт, садящийся с отстрелянной кабиной стрелка- радиста он удивлённо вскинул брови и вопросительно посмотрел на руководителя полётов. Тот пожал плечами, за что впоследствии получил выговор. Изумлению остатков прилетевшего экипажа не было предела. До выяснения обстоятельств, то есть те же две недели, друзья-секретчики провели на гауптвахте, затем год – в батальоне аэродромного обслуживания, после чего лётчик, потерявший лётные навыки, перестал интересовать командование и спился, а штурман, получивший ещё и два года (условно) за проявленную халатность, завербовался от позора на какую-то северную метеостанцию, где неожиданно счастливо женился, и о происшедшем теперь вспоминает, сомневаясь, что это всё было.