Спасибо тебе, немец...

Москва–Краснодар. В очередной раз я прилетел на Кубань навестить своего старшего брата Григория. Брат умирал от рака, и никаких надежд на его исцеление уже не осталось...

Вот он, знакомый двор, уютный дом, в котором гостеприимный хозяин всегда с радушием и любовью встречал своих братьев и сестер во время летних отпусков, угощая вкуснейшим домашним вином и прочими южными яствами…

Несмотря на то, что после нашей последней встречи с Григорием не прошло и трех месяцев, его внешнее преображение резануло меня по сердцу…

Брат Григорий был большим человеком. Не только в смысле роста и физических данных, но и карьерных дел. В последние годы он успешно руководил крупным государственным производством. Его послужной список был богат и обширен… В начале трудового пути он много лет работал за границей, сначала в Румынии, потом в Германии, точнее в ГДР. Но… все это в прошлом…

Безжалостная болезнь лишила брата не только горделивой казацкой осанки, согнула широкие плечи, но, словно, выдернула могучий внутренний стержень, который всегда позволял ему быть самим собой, добиваться поставленных целей, жить открыто и смело.

Передо мной был большой, беспомощный ребенок с, до боли знакомыми, большими карими глазами, блеснувшими набежавшей слезой… Полусидя на постели, прислонившись к большим подушкам, он не скрывал радости и крепко держал мои руки, не отпуская…
 
Говорить ему было трудно, он помогал себе жестами очень бледных рук, по-прежнему больших и по-мужски красивых. Несмотря на радость встречи, Григорий быстро устал. Его уложили в постель, но он сделал знак своей жене, который она тут же поняла и принесла стопку печатных листков формата А-4, аккуратно исписанных крупным каллиграфическим почерком.

-Напечатайте в газете… Это невозможно забыть… Уже никто не помнит…

Общими усилиями всех находящихся в комнате, мы поняли, что хотел сказать брат.

-Да, Гриша, конечно! Напечатаем, обязательно напечатаем!

Я бегло просмотрел начало текста, написанного братом еще в самом начале его болезни. Он писал о днях оккупации немцами хутора Лебеди, когда он был подростком. Неизвестные подробности тех страшных дней глазами 15- летнего мальчишки, о которых лично я не знал.

Жизнь брата, как в ускоренной кинопленке, промелькнула у меня перед глазами. Семья, где, конкретно, семеро детей по лавкам и отец-инвалид, нуждающийся в уходе, в одночасье, среди зимы, оказалась без крыши над головой. Отступающие фашисты подпалили камышовую кровлю, и большая хата сгорела дотла вместе со всем содержимым… Почти всех домашних животных, которые кормили хуторян, а также, все продукты питания и их запасы, враги за месяцы оккупации отобрали до крошки…

Я, родившийся после войны, будучи восьмым ребенком в семье, об этих основных событиях знал. Известно мне было и то, что Григорий «на отлично» окончил среднюю школу вскоре после войны. Он очень хотел учиться дальше, но совершенно нищенское существование населения в разоренных врагом станицах, тем более, в хуторах, не позволяло об этом даже мечтать. Но от кого-то из приезжих учителей он узнал, что в городе Орджоникидзе (ныне Владикавказ) есть Горный институт, где готовят очень нужных сейчас стране специалистов. Якобы берут в этот вуз только отличников, преимущественно мужчин, предоставляют общежитие, дают полное обмундирование и питание…   

Брат окончил этот вуз в городе Орджоникидзе с красным дипломом, стал горным инженером и был направлен на работу в Румынию, а через несколько лет – в Германию (ГДР).

Я вдруг вспомнил эпизод из своего детства, когда Григорий с семьей впервые приехал «из-за границы» на хутор в отпуск! Он привез мне в подарок красивую детскую дубленку, шоколадного цвета с меховым воротником, легкую и теплую, но я никогда так и не смог ее носить, потому что все хуторские дети ходили в ватных фуфайках, и я стеснялся быть белой вороной среди них. Ни по-хорошему, ни по-плохому никто не мог заставить меня надеть дубленку… И еще, я впервые увидел конфеты в коробочке! Я был ненамного старше детей брата…

***

«ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕРЕЖИТОМ В 1942-1943 годах»

Уважаемая Редакция!

Если найдете возможным, напечатайте, пожалуйста, мои воспоминания в вашей газете. На гонорар не претендую, но если напечатаете, то пришлите мне пару экземпляров вашей газеты с моим рассказом.

С уважением, Григорий В.

...Хутор Лебеди – моя малая любимая родина, куда я, к сожалению, все реже и реже приезжаю, чтобы навестить своих близких родственников и положить цветы на могилы отца и матери. Здесь прошли мое детство и школьные годы. И какие же это были тяжкие годы для нашей огромной, в девять, а после войны – в десять человек, семьи. Пришлось пережить страшный голод 33-го и 47-го годов и еще более жуткий период оккупации Кубани немецкими захватчиками, особенно когда шли бои за освобождение нашего хутора и станицы Николаевки, где фашисты закрепились намертво… Однако, мне очень дороги места моей молодости, а жизнь хутора всегда близка и понятна. И где бы я ни работал, в родной стране или за рубежом, всегда с душевной теплотой и нежностью вспоминаю своих дорогих земляков. И мне кажется, что лучше, порядочнее и добрее людей я нигде не встречал. Тяжело переживаю все неудачи и радуюсь даже малым хорошим делам, которые здесь происходят. Сейчас, когда приближается 50-летие Победы, вспоминаю, какое горе пережили милые моему сердцу хуторяне в 1942-1943 годах.

Давно это было, более 50 лет назад, но хорошо помню, как отступая под натиском врага, специальные группы наших военных сжигали мосты через каналы, сжигали автомашины и фермы, угоняли колхозный скот и лошадей в плавни. Люди плакали и не понимали, что же делать и что с ними будет, когда власть и военные покинут хутор.

Вскоре, в один из теплых летних дней наше мирное поселение заполонили немцы. Жители попрятались в своих домах. Улицы и переулки были пусты. В душах людей поселился какой-то мрак. Все стали молчаливыми. Непривычно тихо было по вечерам. Мы, пацаны, прекратили свои игры-забавы, сразу повзрослели. Матери и жены перестали «гадать» на своих сыновей и мужей, ушедших на фронт, а оставшиеся в хуторе, непригодные к войне, хромые и слепые мужики, в том числе и мой отец, боялись появляться на улице даже днем. 

Новые хозяева с автоматами наперевес заходили во дворы, в дома и забирали у людей гусей, уток, свиней, кур, яйца, молоко, а со временем и все продукты питания подряд, которые не удалось спрятать… Нашли они и тайный схрон колхозного семенного картофеля в сад-огородной бригаде, где бригадиром до войны работал мой отец, пригрозив ему расстрелом, когда он попросил оставить хоть немного картофеля для весеннего посева.

Первым делом немцы перестреляли во всем хуторе всех собак!!

Ходили по улицам вдоль дворов и стреляли в упор ни в чем не повинных домашних любимцев. Для нас, детей, было большим горем увидеть бездыханное тело нашего верного сторожа и друга, по кличке Моряк, с которым мы, дети, любили играть… Ведь он спокойно сидел на привязи около своей будки, не лаял и совсем не ожидал беды… За что?! Зачем?!

…Ночью старший брат похоронил нашего Моряка за дальним забором, где начинается степь. В моей душе поселилась обида и неприязнь к этим злобным пришельцам. Но тогда я себе представить не мог, что нас ждет впереди… 

Вскоре новое событие поразило меня. Среди бела дня, когда все семейство было во дворе, мы вдруг услышали грозный крик отца: «Быстро всем в хату! Быстро! Быстро! Быстро!» Мы подбежали к окошкам и осторожно стали выглядывать на улицу. Мимо нашего двора по пыльной дороге медленно шла большая группа людей. Шли парами, со связанными за спиной руками. С обеих сторон людей окружали автоматчики.

Я почти всех этих пленников, старых и совсем молодых, знал, но, к огромному своему сожалению, сейчас вспомнить их фамилии не могу. Это было в колхозе им. 12-го Октября (в то время в хуторе было два колхоза). Наш двор на улице был крайним, дальше начинались, так называемые, «Гречки» и старое кладбище… Оттуда вскоре раздались одиночные выстрелы и трескучие «автоматные очереди». С ужасом мы, старшие дети, все поняли…

Неприязнь к врагам сменилась в моей душе ледяным страхом. Мучили все те же вопросы; «За что? Зачем? Как можно - людей?!» Родители нам ничего не объяснили, но сами не могли скрыть слез… До сих пор не знаю, зачем фашисты убили мирных жителей хутора, зачем провели их из края в край со связанными руками, как преступников… Помню, что это были законопослушные, трудолюбивые советские люди, которые пользовались уважением земляков…

Я помню, отец тогда сказал нам с братом: «Это не воины…Воины бьются с воинами. А это бандиты… Пришли в чужой дом и убивают безоружных хозяев.»

Перед глазами стоит один эпизод. В жаркий сентябрьский день насмерть перепуганные пастухи (наши соседи) спешно гнали стадо коров на выгон, где немцы должны были отобрать самых лучших коров для себя. Стадо, не понимая, почему его гонят средь бела дня в хутор, мычало и бежало, подгоняемое тетей Мотей Круть и ее малолетним, босоногим сыном Шурком, который суетливо бегал по сторонам стада и хлестал скотину длинной хворостиной. Пастухов немцы предупредили, чтобы никто из хозяев не смел забирать своих коров домой, иначе будет расстрел и пастухам, и тем, кто заберет. Для нашей огромной семьи лишиться коровы было равноценно голодной смерти, поэтому, рискуя жизнью и с молчаливого согласия тети Моти, отец выхватил нашу Буренушку и увел домой. Никто из жителей его не выдал.

Группа немецких солдат на выгоне отобрала больше десятка справных коров, погрузила их в машины и куда-то увезла. Ясно – куда! В отчаянии плакали и рыдали «в голос» и женщины, и дети, лишившиеся своих кормилиц.

Фашисты зверствовали вовсю, особенно в центре хутора: многие дома заняли на постой, а хозяев изгнали вон. Охотились, как в диком лесу, на молодых женщин, даже на девочек… Сколько искалеченных женских судеб оказалось после войны в казачьем сообществе с его строгими нравами.
 
Страх людей постепенно перерождался в ненависть к оккупантам. Периодически по утрам стали появляться листовки, написанные от руки, в которых нас успокаивали и убеждали в том, что наши все равно скоро возвратятся. Работала какая-то группа подпольщиков. Как нам потом сказали, ею руководил старый хуторской фельдшер по фамилии Лысак. Все молча одобряли эту работу.

Время оккупации казалось нам вечностью, оно продолжалось более полугода. И какова же была радость, когда в конце января 1943-его года, мы услыхали дальние орудийные залпы. К нам шло освобождение. Этот грохот продолжался несколько дней и был все ближе и ближе. К этому времени хутор был полностью заполнен немецкими войсками и техникой. Все поняли, что бой за него неизбежен, так как покидать хутор немцы не торопились. Начались налеты наших самолетов, они бомбили скопления немецких войск от хутора Лебеди до станицы Николаевской и дорогу на Новороссийск.

Люди стали спешно рыть для себя укрытия, готовили погреба, подвалы. Мы тоже сообща выкопали яму в два квадратных метра с тыльной стороны сарая, который на приличном удалении был расположен напротив нашего дома. За сараем были многолетние запасы навоза и изгородь. Ни подвала, ни погреба у нас не было. Яму накрыли бревнами и камышом, присыпали сверху землей, оставив маленький вход с тремя земляными ступеньками. Набросали соломы внутрь, снесли какую-то ветошь… Большего сделать не успели. Сложно представить, что это было за укрытие для всей нашей семьи и еще соседей из трех человек! Горка земли над ямой обозревалась с дух сторон. От ворот, от калитки, от дома землянку закрывал длинный сарай.

Ночью, когда во дворе и в самой нашей хате появилось множество немцев, где-то рядом раздался взрыв большой силы, все мы, прятавшиеся за сараем, быстро набились битком в эту сырую яму, где потом несколько суток сидели дни и ночи с онемевшими ногами, мокрые и голодные…

Начался бой. Затрещали пулеметы. Дрожала земля вокруг. Через два дня все стихло. Совсем близко над нами раздался громкий разговор с матерными словами в адрес немцев! Даже такая русская речь вселила нам забытую радость! Это были красноармейцы! Мы наконец вылезли из ямы. Напились воды. Зашли в использованный немцами дом, кое-как привели себя и друг друга в порядок, переоделись… Красноармейцы поделились с нами хлебом. Мы успели набрать канистру воды, но снова начался бой, и мы спешно забились в свое подземелье… Привыкли там молчать, даже трехлетние близнецы разучились капризничать и плакать.

На этот раз враги отбили хутор у наших, и, вскоре, снова возвратились на наш двор…Зазвучала немецкая речь, которую я иногда понимал (в школе по немецкому у меня была пятерка). Какой же ужас охватил нас всех, когда деревянная ляда над нашими головами стала тихо отодвигаться, и мы увидели высокого худого немца! От неожиданности взирающих на него из-под земли десятков глаз, немец схватился за автомат и передернул затвор! Близнецы громко закричали! И немец не выстрелил! Видно, он думал, что в яме закопаны овощи: морковь, картошка, свекла… А, тут, у них под носом, куча людей!

Немец попросил у нас еды. Я его понял. Но у нас ничего не было. Он приложил палец к своим губам, мол, сидите тихо, и аккуратно задвинул деревянную ляду на место, закрыл нас и ушел.

-Спасибо тебе, немец! – тихо сказал отец после длительного молчания.

Может, врага разжалобили маленькие близнята, которые после темноты, увидев чужого дядю на фоне дневного неба, испугались и дружно заплакали. Сначала все были смертельно напуганы, а потом благодарны немцу за то, что он нас не перестрелял.

Положение в нашем укрытии становилось невыносимым. Началась февральская слякоть, в яму стала просачиваться вода.

Мать, под покровом ночи, убежала к Бреусам, которые жили не далеко, на нашей улице, чтобы просить их взять в свой погреб хотя бы двух – трех наших детей. Там ее и застала шквальная перестрелка, и она не могла целые сутки вернуться к нам в землянку…

На следующий день решили, что мне тоже надо куда-либо из ямы убегать, лучше всего к тете Кате, родной сестре отца.  До теткиного двора было около полкилометра. У них был большой погреб. Я осторожно вылез из ямы, быстро перемахнул через изгородь и забежал в сарай. Оказалось, во дворе уже снова были наши солдаты! Бой не прекращался, и я долго не мог покинуть сарай. Когда перестрелка немного утихла, я попытался выйти, но тут же попался высокому, красивому советскому офицеру. Я смотрел на него с восхищением. На воротнике его шинели я заметил какие-то ромбики, видимо, еще не везде их успели заменить на погоны.

Он быстро, с пистолетом в руке, подошел ко мне, удивляясь моему длинному женскому пальто. Я испугался и быстро стал объяснять ему, что это пальто маминой старшей сестры, в дом которой попала бомба, когда наши войска отступали. Она вышла во двор за дровами, а дочь с двумя внуками остались в доме…Тетя там сидела около огромной воронки с водой. Никто не мог ее увести от этого пруда, где раньше был дом… На утро она там умерла. Это ее пальто. В землянке очень холодно…

«А здесь что ты делаешь? – спросил он меня недоверчиво, быстро осматривая все углы сарая, заглядывая даже в кадушки и под мокрые рядна (жесткие деревенские одеяла), которые мы вытащили из ямы ночью для просушки. Я ответил офицеру, что прячусь тут от пуль и не могу выйти отсюда.

- А откуда налетали сюда бомбардировщики? – экзаменовал он меня, по-прежнему не доверяя.

- Отец сказал, что похоже, со стороны Темрюка, - ответил я и подумал, что он разведчик.

Офицер меня предупредил, чтобы я никуда не выходил, так как сейчас они будут вести огонь из минометов.

Несколько солдат притащили какие-то маленькие минометы, установили их посередине нашего двора и начали стрелять через сарай и наше укрытие в сторону канала! Вскоре они ушли со своими минометами. Офицер, уходя, пожал мне руку и дал кусок хлеба. Стрельба утихала.

Я перебежал через улицу, через огород Шульги Антона, находящегося на фронте, и дальше по другой улице. Вдруг посыпался буквально свинцовый град. Инстинктивно я шлепнулся в какую-то канаву, прополз еще метров пять и снова поднялся. Огонь снова возобновился. Теперь я уже полз, не поднимаясь, до следующего переулка, где спрятался за домом Пальчика Егора…

После освобождения хутора мы узнали, что в доме колхозного сада, за ериком, откуда хорошо просматривалась прилегающая территория, находился немецкий пулеметчик, который и вел огонь. Наши снайперы там его и уничтожили. Хорошо, что пули сыпались рядом, а в меня не попали.

Я снова выбежал на дорогу, прижимаясь к заборам… Тут меня остановил молоденький красноармеец, почти пацан, увидев в моих руках кусок хлеба, попросил его. Я отдал ему хлеб и спросил, скоро ли кончится бой. Он отломил половину от куска хлеба, тут же стал жевать, а вторую половину вернул мне. Солдат показал рукой на замаскированную небольшую пушку в углу двора Вишневецких, не так далеко от места, куда я бежал, и сказал: «Завтра». Глаза у него слипались, видно было, что он очень хотел спать, но ему приказано сторожить пушку…

Наконец я был у тети! Попал в более сносное укрытие, хотя там тоже сидело более десятка людей, в основном старых и малых Тетя согласилась взять к себе в погреб мою пятилетнюю сестренку Клаву, у которой от сырости и холода на ребрах образовались нарывы. Я сообщил тете про пушку и про то, что завтра снова будет бой. Люди уже потеряли счет тому, сколько раз «наши» выбивали врага из хутора, но он снова и снова возвращался на свои позиции…

Обратно я бежал уже впотьмах, поэтому вернулся в землянку быстрее. Сестренку надо было доставить к тете до стрельбы, потому что ей было совсем плохо. Я крепко взял Клаву за руку, и мы тронулись в путь. Я понял, что сестренка совсем больна! Было темно, стежки не видно…По дороге она много раз падала в грязь от слабости, когда я не успевал ее подхватывать. Я не мог ее нести, так как она была девочкой крупной, да еще и закутанной в платки и большую шаль. Наверное, у нее была высокая температура…

После изгнания немцев фельдшер Лысак больше года лечил нашу сестренку. Но тогда, у тети, маленькой Клаве стало лучше, мы поняли, что она не умрет.

Помню, что вход в тетин погреб затыкали большими пуховыми подушками. (недостатка в пухе и пере у хуторян не было: гуси, куры, утки и другая домашняя птица была до войны в изобилии, тем более, что зарплату платили зерном и другой натурой). Потом, после освобождения, из этих подушек вынимали пули с туго накрученным мелким куриным пухом!

Я просидел у тети Кати два дня. Грохот от стрельбы был почти беспрерывный, земля дрожала и над нами, и под нами, и со всех сторон. Красноармейцы снова отступили с нашей окраины.

Разрывы тяжелых снарядов постепенно перемещались за хутор в сторону лиманов Чебурголь, Плавуатый (сейчас, к сожалению, этих лиманов уже нет). Мы вышли наконец из погреба и увидели знакомую женщину с маленьким ребенком на руках, которая бежала с нашего «края». Она увидела меня, заплакала и сказала мне: «Ваша хата сейчас горит!»

Никого не слушая, я, быстрее ветра, понесся домой. Остановившись перед своим двором, я увидел за забором догорающую хату, внизу обугленные остатки стен и высокую печную трубу от русской печи, что разделяла наше бывшее жилище на две половины… До сих пор помню невыносимый запах гари…

Я кинулся к нашему окопу, откуда уходил к тете, но он был открытый, с обвалившимися стенами и внутри никого не было!!! Меня охватила сильная паника: семьи нет, дома нет, в землянке никого… Я побежал к соседям, но тут услышал за спиной голос отца. Он громко звал меня по имени, стоя в дверях сарая…

Я зашел в сарай и в сумраке первой увидел мать: она молча, на кирпичах грела воду в большом чугуне, наклонившись над ним, ее слезы капали в чугунок… Она, наверное, сдерживала себя, чтобы не травмировать детей, которые и без того все горько плакали по углам.

Посередине сарая уже начали копать яму для примитивной землянки, не верилось, что враг больше не вернется. Я вдруг обрадовался, ведь, несмотря на сплошной разгул смерти вокруг, все мои братья и сестры, кроме Клавы, были в этом сарае, они были живы!

Отец рассказал, что было в мое отсутствие во вторую ночь, когда враги снова заняли свои позиции в нашем дворе. После полуночи, ближе к утру, вдруг отодвинулась крышка над землянкой и там оказался… знакомый немец! Мы уже попрощались с жизнью, но он повторял слово «шнель» много раз и показывал руками, чтобы мы поднимались наверх. Старшие вылезли сами, мы подали им средних, а с малышами выбрались сами. Приготовились к худшему. Немец торопил, говорил тихо и взмахами рук показывал, что нам надо бежать в камыши, которые с боковой стороны подходили почти к заднему двору. Указательным пальцем, как пистолетом, он ткнул каждому в висок: «Пух! Пух! Пух!», показывая смертельную опасность, нависшую над нами.

Больше объяснять моей семье ничего было не надо. Всем скопом, крадучись, один за другим прошли через огород, а потом свернули в сторону плавни, в высокие камыши, куда у матери с отцом была натоптана тропа. Дело в том, что, когда отец отбил нашу корову от стада, которое немцы велели согнать на выгон, держать ее на базу, во дворе, ее было нельзя (все равно бы потом забрали). Поэтому они сразу отогнали ее далеко, в камыши, соорудив коровке камышовый шалаш с яслями, где можно укрываться от непогоды. Сначала ее там привязывали, а доить приводили поближе ко двору. Корова была очень умная, она все поняла, и больше ее привязывать не надо было. Когда темнело, она сама приходила к месту дойки. И снова уходила к себе «домой». Только последнюю неделю непрерывных боев, когда был кромешный ад от взрывов, бомбежки и стрельбы, буренку заранее оставили на крепкой привязи, чтобы она не убежала невесть куда. Благодаря этой кормилице и нашим неутомимым родителям, светлая им память и Царствие Небесное, наша большая семья не умерла от голоду во время оккупации.

До наступления рассвета семья уже была далеко от дома, в камышах, рядом со своей буренкой. Рано утром начался тот последний бой за наш хутор. Что он последний, они тогда не знали. Доносились взрывы тяжелых орудий, пулеметные очереди, низко пролетали самолеты, но бомбовые удары раздавались уже немного в стороне от хутора. К обеду все стало стихать. Как оказалось, наша армия наседала очередной мощью, немцы отступили в направлении хутора Свистельники и станицы Петровской, где потом также долго продолжались жестокие бои.

Наша семья поле освобождения хутора оказалась в тяжелейших условиях. Без жилья, без всего самого необходимого в сельском быту, без одежды, обуви и еды. Все имущество сгорело при пожаре. И если бы не люди, которые очень за нас переживали, мы бы в своей землянке, что устроили в полуразбитом сарае, погибли бы от голода, холода и болезней. Невозможно ничем измерить нашу величайшую благодарность покойной соседке – Панасенко! Имя ее не знаю, мы все звали ее Яковлевной. Именно она приютила нас всех в своей хате, хотя у нее самой тоже была большая семья. «В тесноте, да не в обиде» - говорила она нам, улыбаясь. Муж с сыном были на фронте, да так и не вернулись с войны.

Я вместе с отцом-инвалидом, используя остатки саманных стен, вечерами после работы в колхозной бригаде, все лето делали саманные брикеты и наращивали стены. Мы благодарны нашим дороги соседям: Хорошиловым, Коротким, Диденко и многим другим хуторянам, которые помогли сделать перекрытия, поставить крышу и накрыть ее толстым слоем камыша. Восстановили печь с лежанкой! И к зиме все семейство перебралось в примитивный деревенский дом, где было тепло и дружно. Топили печь камышом, благо его хватало в прилегающих плавнях. Зимой он вмерзал в сырую землю, и легко сбивался цепями. Мы, подростки, грузили его на сани и несколько сот метров тянули домой. Это было нашей постоянной обязанностью.

В начале 1944-года я с большой радостью снова пошел в школу.

Сейчас, посетив хутор, может не в последний раз, и уезжая домой, я остановился в центре хутора у мраморной стелы, чтобы поклониться людям, чьи фамилии указаны в огромных списках погибших в Великой Отечественной Войне моих земляков.
Память о них будет вечна.

И совсем неожиданно в памяти всплыл эпизод, о котором я в своих воспоминаниях забыл упомянуть. Когда закончился последний бой за хутор, и немцы стали спешно отступать, наше семейство быстро вернулось домой, так как за несколько часов в обледеневшей плавне все закоченели. Все вокруг было в дыму, в огне и гари. Они прежде всего увидели развороченную взрывами заднюю часть двора, огромную дыру в тыльной стороне сарая (вероятно, в этой дыре было установлено какое-то большое орудие), снесенную крышу нашей землянки, где мы прятались целую неделю, и саму землянку с обвалившейся внутрь землей…

Но самая страшная картина предстала перед ними тогда, когда они вышли из-за сарая! Весь наш дом полностью был объят огнем… От него шел такой жар, что невозможно было близко подойти.

Я в это время был у тети Кати, и даже не могу себе представить, как они переживали эти минуты… Но, спустя несколько часов, когда все мы сидели в сарае вокруг костерка в ямке, обставленной кирпичами, Отец сказал: «Да, хаты у нас нет, хозяйства у нас нет… Но вы видели, во что превратилась наша землянка за сараем?   
Если бы мы не убежали оттуда до утра, нас бы тоже не было… Он помолчал немного и во второй раз сказал одну и ту же фразу: «Спасибо тебе, немец…»

...Через несколько лет, когда я уже работал в ГДР, при наших воинских частях, мне приходилось общаться с немцами, я видел их на улицах городков, и всегда внимательно вглядывался в их лица. То лицо, которое склонилось над нами, сидящими в сырой яме, я, словно, сфотографировал. Я не забывал его никогда. Немец был совсем молодой. Если он остался жив, то теоретически я мог его встретить. По крайней, мере мне очень этого хотелось. Я бы передал ему слова моего покойного отца: «Спасибо тебе, немец!»