Слоним

Детство

      Итак, родилась я в Белоруссии, городе Слоним. Там размещалась танковая воинская часть, в которой служил майором медицинской службы мой папа, а мама после моего рождения вела обычную жизнь офицерской жены.
 
      Мы жили на втором этаже дома, построенного пленными немцами. Казённая квартира состояла из двух смежных комнат, крошечного коридорчика и маленькой кухни с большой плитой, в которую был вмонтирован бак для воды и духовой шкаф. Впритык к плите располагалась раковина из двух отделений, кран с холодной водой. Плита топилась дровами, торфом и углём. Напротив у стены стоял простенький буфет, у окна – стол-тумба и два табурета, на которые при необходимости ставилось корыто. В нём стирали бельё и купались. В правом углу возле плиты под скатом крыши была маленькая кладовка, в которой зимой висели великолепные копчёные колбасы, сало и прочие мясные деликатесы, приготовленные местными колбасниками из купленной осенью вскладчину двумя семьями свиньи.
 
      В первой, проходной комнате у стены, примыкающей к кухне, стоял простой двухстворчатый шкаф. Стену, выходящую во двор, занимали два окна, в простенке между которыми стояло огромное трофейное кресло с высокой спинкой и подлокотниками валиком, целиком обтянутое плотным серым велюром. В нём было очень уютно сидеть вдвоём с мамой и слушать сказки, или разучивать стихи А.Барто, С.Маршака и других детских авторов. А одной можно было строить в кресле дом, накрыв его простым армейским одеялом.

      У противоположной стены за дверью была вешалка, на которой в зависимости от времени года висели: папина шинель или китель, наши пальто или плащи, а дальше стоял красивый маленький диван, как и кресло трофейный. Круглый раскладной стол на одной «ноге» с «лапами» под бархатной немецкой скатертью располагался в центре комнаты. На нём всегда стояла керосиновая лампа, от которой по вечерам мама прикуривала «Беломорканал», папа показывал на стене сложенные из рук фигурки разных животных и птиц, да и просто по комнате двигались тени, отражая каждое движение пламени и людей.
 
      Моё детство было пропитано страхами и холодом. Вся стена в соседнюю комнату состояла из выложенной белым кафелем (как и плита в кухне) печи до потолка, «зеркало» которой выходило в спальню, и дверного проёма, по углам которого стояли два стула с плетёными сиденьями и спинками. Возле печки у топки на полу лежал лист толстого железа (как и в кухне). В углу теснились совок, веник, кочерга, ведро с углём, лежало немного дров и мелко наструганные щепочки (лучинки) для просушки. Полы во всех комнатах были из светлых некрашеных досок, по ним расходились дорожками связанные мамой из разноцветных тряпок половики. Мыли такие полы по кусочкам, сначала смачивали водой, потом скребли большим ножом или кирпичом, а затем смывали тряпкой. Очень трудоёмкий процесс, но запах в доме долго стоял удивительный. Особенно летом, когда мама стелила на свежевымытый пол байковое одеяло, и мы размещались на нём вдвоём – я с игрушками, а она с книгой или рукоделием.

      В маленькой комнате изголовьем к «зеркалу» печки летом и боком – зимой стояла моя кроватка (металлическая с верёвочной сеткой на передней стенке). А на стене, конечно же, висел трофейный гобеленовый коврик, изображавший сцену охоты (лежит где-то и сейчас). Страх уже с тех лет приучил меня заворачиваться в одеяло, как в кокон (эта привычка сохранилась до сей поры), поэтому, свалившись под кровать вдоль стены, я продолжала спать в своём коконе, пока меня не доставали родители. Ощущение неудобства и холода вскоре выработали привычку даже ночью не терять ощущение пространства.
 
      У противоположной стены стояла кровать родителей. Обычная металлическая кровать, с простой сеткой из толстой проволоки, достаточно широкая – видимо не одинарная, а полуторная. Естественно, в те времена ватный матрас был застелен белыми простынями, грядушки завешены (кажется подзорами), поверх одеяла постелено белое, связанное мамой крючком, ажурное покрывало. В том же стиле вязаные «накидушки» украшали уложенные горкой подушки. Рядом с кроватью стояло трюмо, а у двери на балкон – лёгкая этажерка. Частично мебель была казённой, поэтому при переезде, помнится, оттуда забрали не всё, но маленький трофейный диванчик очень долго служил сначала мне, а потом моей бабушке.

      А ещё по углам стояли огромные ящики (кажется из-под медикаментов) и сундуки, в которые на лето складывались зимние вещи и пересыпались нафталином. Они до сих пор хранятся на чердаке со всевозможным хламом.

      Балкон был небольшой на две квартиры, разделённый ажурной железной решёткой, сквозь которую мы общались с двумя соседскими детьми, и, конечно, однажды я застряла между прутьями головой, а когда чуть подросла, получила взбучку за то, что пыталась через неё перелезть.

      Помню физическое ощущение от размазанного по лысой голове яичного желтка. До пяти лет меня стригли раз в год налысо, но волосы отрастали очень быстро. Скорее всего, это было связано с тем, что в то время ещё очень распространена была вшивость и с ней боролись всеми доступными способами. Мои родители, будучи врачами, старались заразу предупредить, поэтому регулярно давали мне и соседским детям ещё и лекарство от паразитов (глистов). За этим позже следили и в школе – раздавали лекарства, делали всевозможные прививки.

      Кроме постоянного ощущения холода мне очень досаждало понукание родителей к еде. Чувство голода в детстве мне, похоже, было незнакомо. Во всяком случае, процесс кормления был сплошным кошмаром. – «Ешь! Пока не доешь, не выйдешь из-за стола. Жуй быстрей!» Ну, не жевалось у меня варёное мясо и тем более не глоталось. А тарелка с супом вызывала жуткое чувство безысходности. Время шло, еда остывала… – «Не болтай ложкой! Доедай сейчас же!» – «Я больше не могу, не лезет…». От мамы ещё можно было дождаться снисхождения, но с папой… Очень часто кончалось тем, что замученный вконец желудок выдавал всё обратно в тарелку. После этого меня какое-то время переставали пичкать, а потом опять брались за старое.
 
      Болела я очень часто. Родители – оба врачи, конечно, переживали по этому поводу.
      Мама поступила в медицинский институт после девятого класса, сдав экстерном экзамены. А в 1939-м году она уже вышла замуж и в 41-м году перед началом войны родила дочь Таню. Первый муж был военным. Они жили где-то на Дальнем востоке. Оттуда она в первые дни войны добиралась одна к своим родным в Воронеж, так как мужа сразу отправили на фронт. По дороге обе заразились коклюшем, дочь не удалось спасти, и мама сразу пошла на призывной пункт. Конечно же, врачи были нужны и в тылу, но, работая в эвакогоспитале, она добилась отправки на фронт, и прошла всю войну с госпиталями, спасая раненых и возвращая их опять в строй.
      А папа не сразу поступил в мединститут. Сначала год учился не по призванию на экономическом факультете, потом ушёл на медицинский. Поэтому только в 42-м году после ускоренного выпуска из Самаркандского института пошёл на фронт. Там они и познакомились, к сожалению, не знаю, в каком году. Во всяком случае, в Берлин они входили вместе. Папа был легко ранен один раз, а у мамы была тяжелейшая контузия во время бомбёжки моста под Сталинградом (порвана барабанная перепонка в одном ухе и разорвано лёгкое). Но она была молода и организм справился.
      После войны они получили назначение в город Слоним, но не регистрировались, договорившись, что сделают это только, если у них будет ребёнок. Мама несколько месяцев проработала военным врачом в тюрьме и, забеременев, демобилизовалась. Папа съездил в отпуск к родственникам в Самарканд, где его чуть было, не женили на выбранной заранее по их обычаям невесте. Но он не согласился, вернулся к маме, за что родственники всю оставшуюся жизнь были на него в обиде. Родители оформили брак где-то в марте, а в июле родилась я. Помню, что обнаружила я это, когда мне исполнилось лет двенадцать, и долго не могла по своей тогдашней наивности понять, как же так получилось. Даже, начитавшись книг об усыновлении детей, заподозрила, что и я не родная дочь. Долго мучилась, пока не решилась спросить у мамы.

      Итак, на свет я появилась «в рубашке», потому что роды у мамы были стремительными, акушерка едва успела поймать меня. Она же и испугала маму, сказав, что такая маленькая, хиленькая, с непонятным разрезом глаз «дитятка-то – не жилица». Вот и тряслись они с папой надо мной с самого рождения. Я была всегда худой мерзлячкой с бесконечными ангинами, простудами, кровью из носа плюс всеми детскими инфекциями типа краснухи, ветрянки и прочих. Только от коклюша мама умудрилась меня уберечь в детстве. Зато в тридцать лет я едва не умерла, заразившись уже от своей дочери, переболевшей им в лёгкой форме, так как она была привита от него. Спас меня папа, проживший со мной в больнице больше недели, карауля приступы и откачивая вместе с другими врачами от удушья и потери сознания. Остаточные явления (лёгкие спазмы) достались мне на всю жизнь, но я научилась с ними справляться. Правда иногда всё равно бывает страшно.

      По маминым рассказам знаю, что пелёнками мне служили портянки, из них же были сшиты и первые распашонки с ползунками. Причём шила всё это мама руками. Позже, когда появилась возможность купить приличную материю, у нас с мамой стали появляться одинаковые платья. Их, конечно, уже шила портниха, ну и часто выкраивала мне из остатков даже креп-жоржета или крепдешина. Шить у Фаины было престижно и, видимо дорого. Примерки у неё – целый спектакль и возможность для маленькой девочки получить в подарок обрезки тканей для кукол. Не знаю, возможно, знаменитое: «Эс пес оборочка, эс пес позаборочка, бантик, бантик – подожди; бантик, бантик – подожди, эс пес кукареку» – принадлежало именно ей, и потом стало анекдотом.
 
      Зимы были очень холодные. Дома я ходила в валеночках, тёплых байковых штанах (шароварах). Никакого трикотажа и в помине не было, как и колготок. Все дети носили лифчики (короткие маечки из ткани с застёжкой почему-то на спине), к которым пристёгивались резинки, а на них держались чулки. Девочки и женщины зимой носили байковые панталоны, а летом ситцевые трусики. Чуть позже появились трикотажные панталоны китайского производства. Они выпускались двух цветов – ярко розовые и синие (голубые) и имели наглое свойство всегда топорщиться и торчать у девочек из-под платья. В качестве домашней одежды в те времена были очень востребованы пижамы. В них ходили дома в основном мужчины и дети. Они тоже были тонкие из сатина и тёплые из байки или вельвета.
 
      Пока мы ещё не вышли за пределы квартиры, и я стараюсь припомнить то, что происходило в её стенах. Как-то ночью меня вместе с кроваткой выносили к соседям, была какая-то возня, шум, крики. Мама потом рассказала, что случай уберёг меня тогда, но скорее судьба. Они с папой собрались в тот день сходить в кино, уложили меня спать и пошли на последний сеанс. Но фильм не привезли, и они быстро вернулись домой. Очень вовремя, так как в печи загорелась сажа, такое бывало.
      Прогорел пол под печкой, сильно дымило. Пожарные приезжали, поэтому меня и «выселили к соседям». Зрительно помню прогоревший пол возле печки, а потом свежие доски на этом месте.
      
      Кстати о кинотеатре. Видимо иногда родители брали меня с собой в кино, наверное после того случая с пожаром. Так вот, помню поход на кинофильм «Тарзан». Конечно только отрывки, потому что благополучно потом заснула, когда меня завернули в тонкое колючее (видимо шерстяное) покрывало.
      Помню себя на руках у папы, запах портупеи, погоны, золотые пуговицы, которые мне доверяли чистить, кажется зубным порошком, когда я стала постарше. Для этого было специальное приспособление, подобие картонки с прорезями, чтобы не испачкать порошком мундир.

      Помню, как наряжали ёлку, украшая картонными игрушками, завёрнутыми в блестящие фантики от конфет грецкими орехами, печеньями, настоящими конфетами, маленькими яблоками, самодельными игрушками (фонарики, гирлянды). Конечно, были и настоящие ёлочные игрушки, изображавшие не только зверушек, но и жизнь страны: дирижабли, самолёты, ракеты. Но милее всего были яркие грибочки, лица весёлых клоунов, зайчики и совушки на зажимах. До сих пор хранится мельница из стекляруса. Ёлка стояла в углу спальни, и, отражаясь в зеркале, была двойной.

      Наверное я добралась до того времени, когда занятий стало больше. Читала мне мама постоянно. Она это делала великолепно. Поэтому уже в три года я знала наизусть и «Айболита», и «Федорино горе»; и были прочитаны всевозможные сказки разных народов. Очень рано я научилась слушать радио, внимательно слушать, а потом разыгрывать всё услышанное и прочитанное шепотком сама с собой, если мама была занята. Действующими лицами могли быть любые предметы, оказавшиеся в нужный момент доступными, и собственные руки. Фантазия превращала их в героев выдуманных историй. Но это было уже позже.

      Пора выйти на улицу, пока мне не исполнилось семи лет. Все летние прогулки совершались только вдвоём с мамой, так как летом папа со своей воинской частью надолго выезжал в лесные лагеря.
 
      Прогулки были деловые – в магазинчик, скорее всего, военторговский, так как там, в углу стояла огромная бочка, из которой торчал хвост соленой сёмги, на полках высились пирамиды из баночек с чёрной икрой и крабами, а на прилавке россыпью лежал фигурный шоколад. Чуть дальше находился на рынок, куда дорога шла мимо моста через реку Щару.
      
      Что это был за мост! Деревянный, с верхними перекрытиями, перилами, сквозь которые я, наверное, запросто могла свалиться. Но внизу была чистейшая вода и песчаное дно. Поэтому летняя прогулка начиналась с моего вопроса: – «Камешки пойдём бросать?». И если мама говорила: – «Да», то по дороге мы начинали собирать камешки. Это было нетрудно – мостовая булыжная, приспособленная для прохода танков, недаром она называлась Коссовский тракт. А по обочинам валялись мелкие, расколовшиеся камешки. Как хорошо, что девочки в те времена, даже выходя из дома, обязательно надевали поверх платьица фартучек с кармашком для платочка. Туда и складывались камешки.
 
      И вот мы на мосту, разжимаю ладошку – сначала камешек ударяется о воду, от каждого раздаётся свой «бульк», всякий раз разбегаются новые круги; по траектории, зависящей от формы камешка, он быстро, или медленно крутясь, опускается на дно, вздымая холмик песка, и постепенно исчезает под ним. Наверное, тогда я приобрела первый опыт растягивания удовольствия. Сначала бросала камни быстро, но тогда они и быстро исчезали из кармашка. Может быть это мама подсказала, не помню, но я научилась видеть, или вернее сказать – созерцать, не спеша, рассматривая внимательно каждый этап. И только если камешков было много, могла позволить себе под конец выбросить несколько сразу. Надо заметить, что лучше всего было заниматься этим в то время, когда светило солнце и вода до самого дна просвечивалась его лучами.

      Сколько всего интересного было вокруг! Белорусский военный городок, в котором соединились великолепная природа, спокойный, размеренный ритм жизни с обилием времени и разнообразием впечатлений и занятий до сих пор вспоминается как самый прекрасный, но короткий период жизни.

      Во время прогулок приходилось задирать голову и смотреть, услышав характерный громкий клёкот, как на высоких столбах в колёсах от телег сооружают огромные гнёзда аисты. Это весной, а чуть позже не надоедало подолгу наблюдать, как учатся летать аистята, поначалу робко и смешно подпрыгивая на краю гнезда. На улице можно было встретить стайки домашних гусей и уток, важно шествующих к реке утром, или домой вечером. А сколько было свободного места во дворах, поросших дивной мягкой травой, по которой можно беспечно бегать босиком, рискуя лишь вляпаться в гусиные, или куриные лепёшечки.
 
      Мама, проводившая со мной всё время, научила меня очень многому, тому, что потом пригодилось и во время учёбы, и в жизни. Главное – она сама была любопытной в очень хорошем смысле этого слова, и передала мне это качество. Нам с ней было интересно всё: жизнь природы, птиц, зверей и насекомых; строение растений. Она научила меня не бояться гусениц, бабочек и жуков, лягушек, благо в тех краях тогда всякой живности было полное изобилие.

      Весной тучами летали майские жуки, дети помладше их ловили, сажали в коробочки из-под спичек, слушали громкое шуршание, разглядывали, ждали, когда сильное насекомое откроет коробок и выберется на свободу. Те, кто постарше (иногда при помощи взрослых) привязывали жуков на ниточку и устраивали соревнования, чей жук дальше улетит.
 
      Во дворе дома был колодец, а под водостоками с крыши стояло несколько огромных деревянных бочек для сбора дождевой воды. Женщины считали, что лишь от неё, ну и конечно снеговой воды волосы становятся мягкими и пушистыми. Конечно, при наличии только хозяйственного, банного и детского мыла в те времена, качество воды имело большое значение. Благо снега зимой было очень много, дождей летом тоже – воды хватало на всех. Вот под этими бочками жили огромные жабы. Одна такая как то по весне очень долго досаждала жителям противными воплями по ночам, то ли призывая пару, то ли просто не могла выбраться из под полной бочки. Опрокинуть бочку, потеряв запас воды, не разрешали женщины. Но, в конце концов, когда её осталось мало, бочку перевернули и жабу мужчины то ли пристукнули в сердцах, то ли изгнали. А уж лягушек всех размеров и сортов в округе было видимо невидимо. Но больше всего их водилось на заливных лугах Щары.

      Туда мы ходили большой компанией с соседскими семьями из нашего дома смотреть весной танцы журавлей. Для этого надо было перейти мост через Щару и любоваться, правда издалека, этими великолепными птицами, их танцами и охотой на лягушек, которых именно там я впервые сама ловила и рассматривала. Помимо аистов и журавлей часто можно было увидеть коршунов, которые парили в небе, высматривая добычу. Иногда они нападали на цыплят и гусят. А кукушки постоянно отсчитывали желающим годы жизни. Вокруг городка были и болота, и великолепные боры, где местные жители собирали всевозможные ягоды и грибы. Первое место, конечно, занимала клюква, потом черника, голубика и красная смородина (белорусский виноград), растущая в каждом палисаднике и дворе.

      То послевоенное, ещё голодное время было характерно тем, что дети, даже маленькие, прекрасно знали – цветы на ягодных кустах обрывать нельзя, надо дождаться зрелых ягод. Маки, растущие повсеместно, тоже незачем срывать для букета, из высохших коробочек можно добыть вкусные зёрнышки, а выраставшие то тут, то там самосевом подсолнухи (семечки лузгали и стар, и млад) берегли от птиц и делили между собой.

      Двор. У нас он был небольшой. Но там с одной стороны дома между кустов красной смородины и крыжовника были прилажены детские качели, а с другой – взрослые: длинная доска на прочных канатах, которая могла выдержать четырёх взрослых людей. На них качались дети постарше, и даже взрослые. Дух захватывало, когда мама с папой взлетали ввысь, стоя по краям доски. Детей спокойно отпускали гулять, зная, что там всегда есть кто-то из родителей. Тогда на улице все опекали не только своих, но и чужих ребятишек. Возле дома между кустами жасмина были прилажены из широких досок скамейки, стоял прочный большой стол, за которым по вечерам играли в домино, лото, карты; устраивали застолье по случаю возвращения мужей (почти все военные) из летних лагерей и пели песни тех лет. А пели тогда много, во всяком случае, моя мама, а вслед за ней и я знали уйму песен. Она напевала, готовя еду, убирая, вышивая. Был, конечно, у нас и патефон, но больше всего музыки звучало по радио. Она воспитывала, вдохновляла, отражала состояние дел в стране. До сих пор вытаскивая иногда старый песенник, я с удивлением понимаю, что помню почти все мелодии старых песен, но, к сожалению, не слова.