Гаррисон Кейлор - Джек Шмидт...

Джек Шмидт, художественный администратор

[перевод с английского]

Стоял один из тех жарких дней в конце финансового года, когда Миннеаполис пахнет плавящимся асфальтом, а денег в фондах наскребешь не больше, чем со дна брошенной ржавой бочки. Плюс тридцать пять, сказало радио по дороге из аэропорта, и, сидя в своем офисе в небоскребе Акме, я обмахивался воспоминаниями об океанских бризах на Гавайях, где я только что провел два дня на конференции, посвященной регионализму на Среднем Западе.

Ничего не выходило. Сняв пиджак и закинув ноги на стол, я сидел и глядел в решетку дующего в мою сторону кондиционера, и уже начинало неметь вокруг левого уха, которым, приложив к нему телефонную трубку, я слушал Бобби-Джоу, мою секретаршу, позвонившую из «Художественного комплекса городов-близнецов»1, что в четырех кварталах отсюда, и теперь зачитывавшую мне с листа вереницы маленьких красных циферок. До сдачи баланса оставалось всего два дня, а в бюджете административных расходов образовалась дыра, через которую можно было проехать на машине – машине, битком набитой бухгалтерами. Я ощущал, как финансовая дыра растекается темным пятном пота на спине моей лучшей голубой рубашки.

– Послушай, – выпалил я, – У меня еще остались кой-какие лишние деньжата в рекламном бюджете. Давай перекинем их на административные расходы.

– Джек, – вздохнула она. – Я тебе только что об этом сказала. Лишних деньжат там осталось не больше, чем сил у девяностолетнего старика после гулянки до рассвета. Мы расходуем красных чернил больше, чем Китай красной краски на производство флагов, и вчера три чека, стукнувшись о голое дно нашего счета, полетели неоплаченные обратно. Наш баланс настолько разошелся, что он того и гляди пойдет стрелять в прохожих.

Лучше бы ты мне дала камнем по башке.

– Милая, – спокойно соврал я, надеясь, что она не слышит моего тяжелого дыхания. – Не переживай. Старина Джек стреляный воробей. Я все устрою.

– Крайний срок оплаты завтра, – резко ответила она. – В полдень.



«Художественный комплекс» – лишь одна из тридцати семи организаций из мира искусств, администратором которых я являюсь. Их цепочка растянулась от «Кукольного театра города Анахайм» до «Центра поэзии им. IX раздела»2 в Бангоре, и можно было бы дать этому комплексу вылететь в трубу, но мне, черт возьми, нравилась эта лавочка. Комплекс расположен в старом здании магазина «Национальный чай», которое мы отреставрировали в 1976-м, когда выделенные на празднование двухсотлетия страны деньги болтались повсюду неприкаянные, словно беззащитные бизоны, и сегодня там приютились семнадцать студий – в основном, керамики и плетения макраме, но есть и изготовитель цимбал, художник-гравер, художник-кляксограф, два скульптора и кабачок под названием «Барр». Это одно из тех маленьких уютных местечек, где вас не сводит с ума постоянный перезвон кассовых аппаратов. Там приятно пропустить рюмочку, но вот быть хозяином такого заведения – нет уж, увольте.

Я повесил трубку и просидел несколько минут, уставившись на старую глянцевую фотокарточку девять на двенадцать с собственным изображением. Я надеялся таким образом обрести вдохновение. Внешне я не сильно изменился. Синий в тонкую полоску костюм, на голове полно волос, и смотрю я прямо в 1965-й так, будто мир принадлежит мне, а что до того, чем я тогда занимался, то каждый, кто читал «Блондинку из 204», «Закрой коробок, прежде чем чиркать», «Важный осведомитель» и «Отпечаток каблука», знает, что балет я особо не жалую.

Не очень-то у меня тогда получалось угадывать, в какую сторону подует ветер. Профессия частного детектива приносила крохи. Днем я просаживал бабки в букмекерской конторе, а по ночам устраивал слежку за парнями, которые вообще никуда не ходили. Мои кореша, с которыми мы тусовались в баре «У Джимми», уже сменили ботинки «инспектор» и шляпы-пирожки на ботинки от Фрай и кепи в стиле греческих рыбаков и отрастили пышные локоны за ушами, и только у меня костюм выглядел так, будто в нем спали. Я собирался написать в знаменитую школу Шерлоков и спросить, что я делаю не так.

– Это попытка убежать от действительности, мистер Шмидт, – отозвался дребезжащим голосом Олли, мальчик-лифтер, когда я однажды утром пожаловался ему, что никому больше не нужны сыщики. – Я прочитал сегодня утром в газете, что настала эпоха антиинтеллектуализма. Такой детектив, как вы, является воплощением духа любознательности, научного ума, эпохи просвещения, но люди, увы, больше не хотят знать правду. Им подавай приключения.

– Спасибо за совет, Олли, – я улыбнулся, вложив монетку в его ладонь. – Держи нос по ветру.

У меня самого тогда было приключение, и звали ее Трикси. Это была красотка с каштановыми волосами, при виде которой взрослые дяди валились на спину и трясли в воздухе ручками и ножками. Я был не крепче других, и когда она обмолвилась о том, что у студии актерского мастерства, которую она посещала по вечерам, стало неважно с деньгами, и та может закрыться и тем самым расстроить ее карьерные планы, я не стал просить отпечатать мне это сообщение в трех экземплярах. Я достал бабки. И вот тогда-то я и узнал, как падки артистичные натуры на деньги. Трикси взяла котлету и на следующий день ушла жить к сандальщику. Она заявила, что я герой не ее романа. Чересчур практичный.

Однако, я оказался тем самым героем, который был так нужен всякой художественной студии, театру пантомимы, галерее эстампов, труппе народного балета и ансамблю духовых инструментов, и по городу быстро разлетелся слух: Джек Шмидт умеет что-то такое сказать в трубку, и по почте приходит чек на крупную сумму. Довольно скоро моя приемная наполнилась людьми с длинными изящными пальцами, которым не терпелось поведать мне, какие изумительные, изумительные творения они могли бы произвести на свет, будь только у них десять тысяч долларов (минус мои комиссионные). Чтобы понять правила игры, мне потребовалось совсем немного времени – примерно минут двадцать. Правило первое: десять тысяч – это семечки. Так, на карманные расходы. Любая творческая группа, которой не требуется сто тысяч и прямо сейчас, просто недостаточно напрягла извилины.

Моей первой большой победой был грант от Национального фонда покровительства искусствам, выбитый для школы чечетки, руководителем которой была светло-русая блондинка, звали ее Бонни-Мари Биб. Еще она преподавала танцы с жезлом, но в заявлении мы напирали на чечетку. Мы назвали школу «Американская консерватория джазового танца». Сто пятьдесят штук зеленых. В фонде это обозвали стартовым капиталом, но это была реальная свежая капуста, кто бы там что ни говорил.

Для «Гильдии поэтов помоложе» я добыл пятьдесят тысяч от профсоюза дальнобойщиков на сочинение нескольких од бескрайним дорогам, и еще пятнадцать тысяч от лесопромышленника, который ловил дзен от хайку. Я нашел деньги на оплату полного года учебы на фольклорном факультете для парня, который травил анекдоты про скандинавов, и сыскал богатых кредиторов для постановки пьесы под названием «Ударенный молнией» одного внелитературного сценариста, который и пьесы-то не писал, а лишь поговорил с режиссером несколько раз по телефону.

Никто не казался Джеку Шмидту чересчур странным. На каждую странную группу находилась еще более странная. К примеру, «Антитанцевальный ансамбль штата Миннесота» – очень милые ребята. Просто они не верят в выступление перед публикой. По их словам, «аудитория» – это пассивная конструкция, поэтому они проводят много времени в пикетах у зданий крупных корпораций, протестуя против им же выделенных денег, ибо источником таковых, по их мнению, является незаконно полученная прибыль. Мне от этого не проще, но что уж тут, я тоже был когда-то молодым. Предоставьте мне право выбора, и я не задумавшись предпочту радикальную танцевальную труппу ансамблю музыки эпохи Возрождения. Любой исполнитель на шалмее или сакбуте считает, что мир просто обязан его за это кормить.

Итак, я перестал топтать улицы и ушел в искусство, и в один прекрасный день явилась Бобби-Джоу, только что окончившая педагогическое училище в Сент-Клауде и пытающаяся найти деньги, чтобы преподавать цветным детишкам дизайн интерьеров. Но ей сразу стало ясно, что мне она нужнее. Она выкинула мой настольный вентилятор и шкаф для бумаг с початой чекушкой в третьем ящике, а взамен притащила репродукции Мондриана, стол со стеклянной столешницей и штук сорок растений в горшках. Она забрала мой револьвер 38 калибра, заставила меня перейти на сигареты с фильтром и заказала фирменные бланки, изготовленные на бумаге, на вид сделанной из взбитых яиц. На визитке значится «Художественный консультант», но продаю я всю ту же прежнюю канитель, которая на тот момент была новым товаром на рынке искусства.

– Всем этим творческим объединениям нужен человек, способный просить крупные суммы, не краснея и не упирая глаза в пол, – как-то раз сказал я ей, когда мы летели в Лас-Палмас на трехдневный семинар о роли искусства в американской глубинке. – Сегодня руководитель любого творческого объединения никто иной, как попрошайка. Он знает, что все, что от него требуется – это передавать по кругу шляпу на заседании правления, и простофили дадут недостающую сумму. В остальное время он появляется на загородных вечеринках и стоит там на лужайках, блеща остроумием. Но мир искусства меняется, Бобби-Джоу. Сегодня искусство нужно всем, а не только богатым. Это большой бизнес. Выделяются умопомрачительные бюджеты. Неожиданно господин Повелитель искусств понимает, что правила игры поменялись. Теперь за денежки надо бороться: оббегать корпорации, не забывать о кассовых сборах, бросаться в схватку за кусок государственного пирога, и от страха он того и гляди обделается прямо в свою шелковую пижамку. И тогда он звонит Шмидту.

Она вложила свою ладонь в мою. Пульс я у нее не мерил, но по тому, как она часто задышала, мне стало ясно, в какое она пришла радостное возбуждение.

– Сегодня любой, кто способен без ошибок написать слово "инновационный", может подать заявку на получение гранта, государственного или какого-нибудь еще, – продолжил я. – Но это отнюдь не означает, что читающий заявку болван обязательно прослезится и сразу же побежит в отделение «Вестерн Юнион». Его нужно слегка подтолкнуть. Ему надо дать понять, что это не досужая просьба дать денег, напечатанная кем-то случайно наткнувшимся в почтовом отделении на незаполненный бланк заявки. Он должен знать, что люди на эти деньги рассчитывают, что уже уверены в их получении, и что если отказать, то они способны сунуть собственную руку в тостер. Рынок искусства растет, Бобби-Джоу, и мы с тобой ему в этом поможем.

– Ты прирожденный стратег, Джек, – прошептала она. – Ты обладаешь способностью видеть всю грандиозную идею целиком, но тебе нужна помощь с текучкой.

– Кстати, об идеях, – хрипло произнес я и накинул плед поверх наших голов. В порыве страсти она не переставала шептать мое имя. Я обхватил ее так крепко, что у нее хрустнули ребра.



Утречко выдалось тяжким. После звонка Бобби-Джоу мне позвонили из литейной мастерской Лаустона и сообщили, что скульптура Стана Левандовского Opresso не будет отлита вовремя к открытию выставки в Центре театральных искусств «Мино». Рабочие мастерской, узнав, сколько получит Левандовский за создание того, что на их взгляд выглядело как большая клетка для хомяка, объявили забастовку, остановив работу над скульптурой. Я потерял пятнадцать минут, пытаясь договориться пообедать с Хьюго Гровеландом, наследником горнодобывающей империи, чтобы обсудить с ним «Художественный комплекс». Гровеланд сообщил, что уезжает на время и не знает, когда вернется, и вернется ли вообще. Он туманно намекнул на некие трагические события личного характера и мучившие его в связи с этим кошмары и посоветовал позвонить его маме.

– С ней вы быстрее найдете общий язык, – сказал он. – К тому же, она вот-вот отойдет надеюсь вы поняли куда.

В довершение ко всему мне позвонил режиссер нашего театрального кабачка, что находится в одной из деревень штата Индиана. Он дулся на меня уже которую неделю за то, что я зарубил постановку пьесы "Гедда Габлер". Он намеревался вырастить из кабачка репертуарный театр. «Ладно, – сказал я тогда. – При условии, что в репертуаре будет "Скрипач на крыше", "Оклахома!" и "Человек из Ла Манчи"».

Теперь он обвинял меня в нежелании поддерживать молодых авторов. Он сказал, что я занимаюсь эксплуатацией талантов, а не их развитием.

– Слышь, дружок, – рявкнул я. – Хоть ты и режиссер, не очень-то у тебя получается создать нормальную творческую атмосферу. Так что на твоем месте я бы не заводил разговор о каком-то там таланте – было бы чего эксплуатировать. Все, что от тебя требуется – это набрать ровно столько актеров, сколько в спектакле ролей. И скажи кухне, чтобы ростбиф потоньше нарезали.

И тогда он ушел. Как бы мне хотелось сделать то же самое. Была у меня головная боль, и вот она уходить не собиралась. И был «Художественный комплекс», жить которому оставалось 24 часа.

– Это сейчас такая тенденция. Называется "Новая наивность", – заметил Олли, когда как-то раз по дороге на обед я спросил у него, отчего я вызываю ненависть у творческих людей. – Я прочитал в газете, там пишут, что сегодня людям кажется, будто простота – одна из главных добродетелей. Они стремятся избавиться от посредника. То есть, от вас, мистер Шмидт. Традиционно, ваше предназначение в том, чтобы оградить человека от жестокого мира. Но теперь люди полагают, что мир добрый и пушистый, и им хочется соприкоснуться с ним лично. Они думают, что если избавятся от посредника – от бюрократии… называйте, как хотите – то все будет в шоколаде.

– Спасибо, Олли, – сказал я, когда открылись двери лифта. – Надо будет нам как-нибудь пообедать вместе.

Это напомнило мне, что сказала Бобби-Джоу в такси в Рио, куда мы ездили на пятидневную конференцию, посвященную необходимости создания комплексной системы оценки художественной информации.

– Все очень просто, Джек, – сказала она. – Проблема кроется в накладных расходах. Твои толстосумы дают миллионы на строительство центра изобразительных искусств, но никто не готов пожертвовать деньги на оплату счета за электричество, потому что к нему не прибьешь табличку с именем. Они платят за халтурную скульптуру Чиппева, но кому охота помочь материально уборщице?

– Кстати, о материальном, – хрипло прошептал я, подался к ней и жадно впился губами в ее губы. Я чувствовал, как беспомощно дрожали мочки ее ушей.



Мама наследника горнодобывающей империи занимала особняк на Миссисипи драйв. Ковер в прихожей был такой пушистый, что возникало ощущение, будто шагаешь по заболоченному лугу. Открывшая дверь женщина внимательно осмотрела меня на предмет наличия инфекционных заболеваний, затем провела в гостиную на втором этаже, интерьер которой легко бы украсил экспозицию музея Купера-Хьюитта. Госпожа Гровеланд сидела у камина в кресле с подголовником. Для женщины, которая собирается нас скоро покинуть, она выглядела чересчур хорошо.

– Мистер Смит, как мило, что вы пришли, – пропела она, подавая мне крохотную ручку.

Я не стал ее поправлять. Ради нескольких тысяч я готов откликаться на фамилию и похуже.

– Присядьте и расскажите мне о вашей художественной галерее, – продолжила она. – Я вся внимание.

То же самое можно было сказать и о двух доберманах, сидевших по обе стороны ее кресла. Выглядели они так, будто были надрессированы вцепиться вам в глотку, стоило вам только воспользоваться за обедом не той вилкой.

Как правило, я начинаю свой спич с рассказа о вереницах изголодавшихся по искусству детей из бедных городских районов, ежедневно доставляемых автобусами в галерею в целях расширения кругозора. Но из-за псов я занервничал – прежде никто и никогда не смотрел мне в глаза так неотрывно, да еще и снизу вверх – и поэтому я сразу перешел к финансовой части. Я обмолвился о сумме в пятьдесят тысяч долларов.

Она даже не моргнула, и тогда я начал повествование о долгосрочных нуждах Комплекса. Я закинул удочку уже насчет ста штук. Она улыбнулась так, словно я попросил стакан воды.

Я заложил ногу за ногу и ринулся в бой.

– Госпожа Гровеланд, – обратился я к ней, просияв улыбкой. – Надеюсь, вы не будете против того, чтобы обсудить со мной ваше завещание?

– С удовольствием, – просияла она в ответ. – Большая часть моего состояния, за минусом кое-каких подарков родным и единовременного пожертвования Обществу Одюбона, завещана на содержание моих Люка и Моны.

Мне показалось, что при слове "состояние" доберманы облизнулись.

Соображать надо было быстро. Я не собирался обижать ни наших пернатых лесных друзей, ни родных госпожи Гровеланд, но решил, что было бы неплохо слегка тряхнуть собачий фонд. Я рассказал ей о нашем Клубе Учредителей, членами которого являются меценаты, пожертвовавшие пятьдесят тысяч и более. Она могла бы приобрести два членства в Клубе – по одному для каждого добермана.

– А может вам стоит избавить себя от этих хлопот и поручить заботу о Люке и Моне нам? – сказал я. – Мы могли бы выступить их опекунами. У нашего Клуба Учредителей как раз есть уютная псарня, вдали от города, и там…

При упоминании псарни зверюги склонили головы и зарычали. Они не сводили взглядов с моего лица.

– Тише, тише, – пожурила собак госпожа Гровеланд. – Не волнуйтесь, – заверила она меня. – Они не кусаются. Ну, почти никогда.

Может они и не кусаются, подумал я, но в суде они меня просто съедят.

И тут Мона гавкнула. Я мгновенно вскочил на ноги, но псы меня опередили. Их глотки издавали звуки первобытнее наскальной живописи пещеры Ласко. Это был рык душ древних доберманов, пытавшихся пробить тонкий слой одомашнивания, и звучала в нем потребность куда более насущная, чем нужды «Художественного комплекса», искусства в целом и любого отдельного художника из мне известных. Следующим услышанным мной звуком был удар захлопнувшейся резной дубовой двери. Я очутился в коридоре, и из комнаты до меня донесся голос госпожи Гровеланд: «Плохой Люк! Нехорошая Мона!» Выпустила меня та же женщина, что и впускала.

– Они весьма ревностно оберегают свое состояние, – сообщила она, усмехнувшись. Если бы ей пришлось повторить это в присутствии присяжных, я бы попросил ее принять не столь довольный вид.

Вернувшись в офис, я схватил всю переписку с Национальным фондом покровительства искусствам и выкинул ее в окно. Сверху улица теперь выглядела так, будто вот-вот начнется праздничный парад. Я уже было собрался запустить вдогонку несколько горшков с цветами, и тут зазвонил телефон. Он успел прозвенеть шестнадцать раз, прежде чем я взял трубку. Не дав Бобби-Джоу раскрыть рта, я выдал весь имеющийся у меня запас слов на тему.

– Я ухожу, – сказал я. – Всё. Хватит. Капут. Финито. Конец. Занавес. Надоело.

– Джек…, – начала было она, но я не желал ничего слышать.

– Я притаскивал пригоршнями живые деньги, чтобы кучке плаксивых сосунков было на что испытывать терпение крохотной аудитории, состоящей из собственных мам и знакомых, пичкая их мусором, за возможность увидеть который никто в своем здравом уме не заплатил бы даже деньгами из «Монополии», – выпалил я. – Достали меня эти люди, называющие себя художниками, а сами делающие вазы, о которые можно порезаться, если взять их в руки, и которые шатаются, стоит только их поставить обратно на стол. Достали поэты, выдавливающие из себя вялые нескладные стишки, достали живописцы, неспособные даже обвести по контуру собственную руку, достали всякие бубнильщики и шептальщики, заявляющие, что если я не могу разобрать ими сказанное, то я сам виноват.

Я добавил к списку еще несколько категорий, перечислил пару десятков человек поименно и назвал одну конкретную породу собак.

– Джек, ты выговорился? – спросила она. – Потому что у меня отличные новости. Управление дорожного строительства забирает «Художественный комплекс» под строительство развязки. Они готовы заплатить по высшему разряду и в придачу – ты не поверишь – в качестве компенсации они передадут нам десять с половиной километров трассы 594.

– Километров чего?

И тут до меня дошло.

– Ты о том незаконченном участке трассы 594? – у меня перехватило дыхание.

– Он стоит заброшенный уже который год. Так много общественных групп выступают против его завершения, что Управление дорожного строительства не решается даже постричь выросшую там траву. Они хотят, чтобы мы вывели их из-под огня. А если мы превратим этот кусок дороги в арт-объект, они посчитали, что тем самым выполнят свои обязательства по благоустройству на три года вперед.

– Мы назовем его Культ-проезд! – вскричал я. – Или Культ-заезд! Разделительная как объединяющая сила искусства! Восьмиполосный природоохранный художественный экспонат! Большие, большие скульптуры! Кинетическая живопись! Танцевальные подмостки вдоль обочины! Динамические щиты с поэзией! Вехи истории американской музыки! Художественные парки и художественные парковки! Автокинотеатры! Автотюнинг как жанр американского искусства! Микроавтобусы, переделанные в артмобили! Люди смогут насладиться искусством, даже не съехав на придорожную полосу. Они получат возможность обогатиться духовно и при этом отлично провести время в дороге!

– Кстати, о том, чтобы отлично провести время…, – голос ее осекся. Она задрожала, как разогретая плавильная печь, и часто задышала.



Я не знаю, что ждет Джека Шмидта после того, как будет завершена работа над Культ-шоссе, но что бы это ни было, на нем будет стоять имя Джека Шмидта. Хватит с меня анонимности. Ваш покорный слуга отныне отказывается выполнять роль серого кардинала. Пару дней назад я сидел за письменным столом и развлекался с подушечкой для печатей. Сначала большим пальцем я наставил отпечатков на желтом листе бумаги, а потом слегка их как бы размазал. Дело пошло, и когда я закончил, результат мне понравился. Не сказал бы, что обязательно стоит прикрепить это на холст и повесить на стену под направленный луч потолочного прожектора, но вещь получилась определенно качественная, а как раз этого так не хватает искусству в целом. Вряд ли сильно удивлюсь, если в следующий раз вы застанете меня в лофте в Сохо бьющимся над задачей исключительно визуального характера, а Бобби-Джоу сидящей в углу за ткацким станком и бросающей на меня влюбленные взгляды. А пока всем удачи. И сторонитесь темных переулков.

1979

-------------------------
1. Города-близнецы (англ. Twin Cities) – название примыкающих друг к другу городов Миннеаполис и Сент-Пол.

2. IX раздел – федеральный закон США, запрещающий дискриминацию по половому признаку в учебных заведениях, финансируемых из федерального бюджета.