Дружина. Часть I. Ранение хевдинга

Источник: https://www.pinterest.ru/pin/559572322454740121/
Стон, даже не стон – предсмертный скрежет последнего из врагов, замер. Он посмотрел на свой обоюдоострый и в Суздале кованный меч.  Знаменитым Людотой Мастером. С зазубринами.  С которого стекали теплые капли крови. В наступившей тишине ощутил, как тяжелым доспехом наваливается на него усталость. Да и ранен он вдобавок ко всему.
В кутерьме боя этого не заметил. А сейчас вот бок отдавал тупой болью и голова начинала предательски кружиться. Не хватало рядом с зарубленным и только-только навек замолчавшим хазарином рухнуть. На глазах у хирда. Самое худшее, ежели воины решат: оставила удача хевдинга. В самом деле – что может быть хуже?
Он еще крепче сжал рукоять меча с изображенным на ней змеевиком – оберегом, долженствующим защитить от смерти и болезней. Защитит? А кто ж его знает.
–  Хевдинг ранен – прохрипел кто-то за спиной – Свен, кажется. Здоровенный детина. И совершенно белобрысый, с заплетенной в две аккуратные косы рыжей бородой. Ему б гриднем быть,  молод совсем. А он ишь чего удумал: в старшую дружину напросился. Взяли.
Уж больно крепок и во владении секирой искусен. Да и борода возраста прибавляла. Разве что о неразумности его юной напоминала привычка корчить из себя  берсеркера: что в походах на ромеев, хазар или булгар, что в полюдье,  Свен норовил без шлема покрасоваться и поорать что-то дикое и истошное в бою. А потом оправдывался: мол, неудобно в шлеме – мал он ему. Врал. Удобный у него шлем. Кожаный. С закрывавшей лицо маской и неплохо защищающий от скользящих ударов. И приходился впору. Но хорошо хоть сотканную в Висбю кольчугу в бою не стягивал с себя, хотя как-то раз попытался.
Дружинники над Свеном посмеивались. Только за спиной. Если посмеиваться в лицо, то по лицу же и схлопотать, не ровен час, можно. На привале Свен любил с секирой поиграться. Завораживало. Так гридни тут же сбегались. Посмотреть. Да и не гридни – тоже.
Подхватил Свен князя подмышки. Придержал. Не дал упасть. Тут же и Ипа подоспел. Печенег. Не в пример Свену невысокий, даже, пожалуй, самый невысокий в дружине, в меховом темно-синем и доходившем ему до колен халате-безрукавке и поверх него – сплетенной из мелких, попеременно клепаных и сваренных  колец, кольчуге, в остроконечном клепаном шлеме. Кривоногий, приземистый, смуглый, с бритой бородой и слегка и раскосыми глазами, в коротких кожаных сапогах. Ипа напоминал воинам колдуна. Он и вправду в травах разбирался. Знал разные заговоры. Слыл в дружине за шамана и лекаря, но при этом, в отличие от Свена, был крещеным. И даже как-то доверил князю свое полученное в крещении имя – Василий.
Дело ясное – в дружине все свои. И даже – братья. Названные. Но все равно: нельзя настоящее имя свое называть. Иначе получит человек власть над тобой. Магическую. И все – пиши пропало. А хевдингу можно. Это ж он пару лет назад пощадил раненого Ипу, собственным убитым конем придавленного и потому не успевшего, после отраженного дружиной набега, ускакать с сородичами в степь. Свен, вон, уже и секирой взмахнул, чтобы, значит, ее на шею Ипину опустить, да тут услышал хевдинг произнесенное по-гречески: «Прими, Господу, душу мою».
Ох и непривычно эти слова звучали в устах печенега. Но – звучали. В последний момент хевдинг отвел, точнее – оттолкнул, руку скандинава и поймал на себе его недоуменный взгляд: Свен по-гречески ж ни бельмеса не понимал.  А хевдинг крещеный был.  Давно уже, еще когда молодым совсем в Варяжской страже басилевса ромеев служил. Сначала-то и не собирался. Креститься, в смысле.
В страже вообще как-то к этому спокойно относились: иные крестились, иные умудрялись делать это и по нескольку раз. «А чтобы удача возросла» – говорили. А один вообще веру сарацин принял, когда халифу в Кордове служил. И заслужил у воинов уважение: так как он не молился в страже никто. Даже христиане, не говоря уже о тех, кто почитал Одина.  И вина в рот ни брал, и от свинины нос воротил. А как про Кордову рассказывал и службу у халифа – заслушаешься. Особенно нравилось стражникам слушать про гурий –прекрасных девственниц, встречавших павших за веру воинов. Некоторые стражники из язычников чесали затылки и говорили, что гурии – это ихние валькирии и есть.
И вот как-то хевдинг – тогда-то еще и обыкновенный воин с только-только пробивающейся бородой – увязался со своим товарищем, Эйстейном, в церковь Святой Софии. Он уж не раз мимо нее проходил, но вот зайти все как-то не решался. Эйстейн крещеный был и более младшему бойцу часто говорил:
– Крестись, Христос со святым Георгием, а никакой ни Один ведь даруют нам победу в битвах.
– А если погибну, я тогда к Одину в Вальгаллу не попаду, так, что ли?
– Попадешь, только там ни Один никакой за царским столом, а Христос. Настоящий царь и воин. И святой Георгий подле него.
За разговорами, следуя по мощеной многолюдной улице, по которой средь разноязычного гомона  гулко грохотали повозки и раздавался стук копыт, они и дошли до церкви. Вблизи она оказалась еще больше. Будущий хевдинг помялся перед богато украшенными воротами, попереминался с ноги на ногу, да и переступил порог. Точнее Эйстейн его за локоть затащил, заодно и шапку с головы стянув. Ведь как зашел варяг так и ошалел. И про Одина тотчас позабыл. Это потом ему уже товарищ рассказал о Божественной Литургии. А тогда он и понять не мог: то ли на небе уже, то ли на земле еще.
Как-то враз сомнения рассеялись: Христос, или как его еще ромеи мудреные – а у них, у ромеев, все мудреное – называли: Пантократор, и есть настоящий и басилевс и конунг. На следующий день крестился. А пока служил, то и на греческом сносно говорить научился.
В общем, выходили Ипу. Оказалось, что крестился он во время набега на земли дунайских булгар, где они разграбили какой-то монастырь. И когда уже Ипа схватил в одной из монастырских церквей в охапку какую-то утварь и пошел к выходу, на колени перед ним бухнулся нестарый еще монах  с выбритой макушкой, на чистом печенежском языке предложивший себя в рабство, но только просил все эти сосуды не уносить – мол, священные они.
– Я тебя и так в рабство могу забрать, а потом хазарам продать – усмехнулся Ипа и пнул его ногой. Монах аж отлетел в сторону и как-то нелепо завалился на бок. Но не успокоился, схватив Ипу за сапог и продолжая что-то верещать, со слезами на глазах, перемежая печенежские слова с греческими.
Ипа отпихнул его, но потом что-то перевернулось в его душе, что – он и сам не смог толком  объяснить. Возвратился он и водрузил все обратно. Откуда взял.
– Не знал я тогда, что вошел в алтарь и, в числе прочего, потир прихватил – рассказал как-то Ипа хевдингу, вздохнул и перекрестился.
А монах тот потом сам за ним увязался, хотя кочевник только рукой, точнее – плетью, на него махнул: – На кой ты мне?
Но тот настырным оказался: схватился за стремя Ипиного коня и бежит рядом. Печенег только плечами пожал: мол, как знаешь.
На первом же привале выяснилось, что булгарин когда-то воином был. Саблей и копьем, по его же словам, владел искусно.
– Покажи! – приказал Ипа.
Показал. Хотя и нехотя – монахам-то запрещено оружие в руки брать. И стал с тех пор Ипу обучать. Печенег-то из составного лука хорошо стрелял, а глядя, как монах с копьем да с его обоюдоострой, красиво инкрустированной арабской вязью и изготовленной в Дамаске слабоискривленной саблей управляется, осознал: встреться они в поле – не ушел бы он живым.
А еще монах про Христа рассказывал. Только не то, что Эйстейн. В рассказах булгарина Христос представал как Бог Любви, прощающий своих врагов  и подставляющий под удар вторую щеку. Последнее до Ипы доходило с трудом. Точнее – не доходило совсем. Но вечерами он долго смотрел на звездное небо и все бормотал: «Тэнгри, ответь, что мне делать?»
Пока подобный вопрос он не задал монаху и получил ответ:
– Так Христос сотворил не только нас с тобой и все живое на земле, но и Тэнгри. И в Царствие Небесное тебя, коли крестишься, Христос введет, а не Тэнгри.
Подействовало. И на следующий день, здесь же, в Днепре, монах крестил Ипу и тот стал Василием.
А спустя несколько дней хазарская стрела настигла булгарина.  Он умер не сразу, успев попросить Ипу похоронить его по-христиански и не мстить хазарам. А пленных отпускать.
Ипа обещал. Не то что чтобы отпускал, просто не трогал, хотя от добычи барахлом разным никогда не отказывался.
В общем, вдвоем со Свеном они оттащили раненого хевдинга к сосне. Пока Свен придерживал его, Ипа быстро лапника натаскал, а затем Свен скинул темно-зеленую и отороченную лисьим мехом на плечах, там же застегивающуюся двумя позолоченными фибулами, шерстяную накидку и расстелил ее на лапнике.
 Положили. Печенег осмотрел раннего и нашел на правом боку вмятую, буквально под острым углом пластину доспеха. Аккурат под ребрами. Кьертиль – короткая шерстяная  куртка под доспехом, смягчила удар хазарского палаша. Но предотвратить попадание клинка в тело не смогла.
Свен стоял рядом и качал головой: не нравился ему этот доспех ромеев. Ламинарный. Как и сами ромеи не нравились. Терпеть их Свен не мог. Доспех и в самом деле был великоват – даже поверх меховой куртки. Да и староват. Вот и не выдержал удара.
Рана оказалась глубока. Ипа быстро развязал мешочек на поясе, извлекая оттуда травы. Не глядя на Свена проговорил:
– Быстро костер разводите и воду кипятите.
– Ага – пробормотал Свен и вместе с подбежавшим и слегка запыхавшимся Волком Хромым бросился собирать хворост. Волк и в самом деле прихрамывал, но не сильно. Ранен когда-то был печенежской стрелой в колено. Оттого поначалу на Ипу волком и смотрел. Потом попривык к нему и даже вроде как подружился с ним. И если Ипу колдуном считали, то Волка – оборотнем.  Бывало в походе каком в полнолуние проснется кто из воинов, а Волка и нет, только вой стоит поодаль. 
На все расспросы Волк только отнекивался. Да и смотрел иной раз по-волчьи – из-под лобья.  Был он роста среднего. Из вятичей, обитавших в приокских лесах. Отороченную волчьим  мехом, надвинутую до самых бровей,  шапку не снимал даже летом. И спал в ней. Оттого было непонятно сколько Волку лет. Вроде не старый да в движениях сноровистый, а борода с немалой уже проседью. За бороду Волку Свен частенько пенял: он-то свою, что ни привал – расчесывать начинал специальным деревянным гребешком и косы переплетать. А Волк мог и не умыться иной раз.
Кольчугу он не признавал и выглядел косопузым – небольшой топор всегда носил под  коричневым видавшим виды кожухом – тем самым, который мехом внутрь. Только на ногах у него, как и у хевдинга, были красные кожаные сапоги. Смотрелись они несколько нелепо на фоне покрытых заплатами темно-серых шерстяных штанов. Разве что у хевдинга сапоги были покрасивее и поновее.
Свен на них одно время с завистью глядел. Сам-то носил кожаные башмаки с шерстяными стельками и одеваемые под вязаные шерстяные же носки. Башмаки эти завязывались ремнями на икрах. Поверх холщевых, зауженных к коленям широких темно-зеленых штанов.
Волк как-то заметив завистливый взгляд Свена вознамерился сапоги ему отдать – у него в котомке попроще были. Запасные.  Да малы они оказались Свену. На такую-то лапищу. Скандинав только рукой махнул. Досадливо. И перестал с завистью смотреть на Волкову обувь.
Сражался Волк палицей – не чета, конечно, Свеновой секире или мечу хевдинга, но все же. Да и управлялся с ней Волк ловко.
Вот они вчетвером и были отправлены прослышавшим о хазарах конунгом в дозор. И напоролись. У тех как раз привал был. В плен только вот не удалось никого захватить. Хазар вдвое больше было. Четверых положили. А трое ускакали. Пятый – здоровый,  почти со Свена ростом,  и, судя по оружию – знатный, облаченный в кольчужную рубаху без ворота и с разрезом на подоле, с редкими для хазар наручами, бежать не собирался.
Его лица, полностью защищенной прикрепленной к остроконечному золоченому и украшенному небольшим хвостом из конского волоса клепаному коническому шлему кольчужной бармицей, закрывавшей в том числе щеки и подбородок, хевдинг не видел.  С ним и сцепился.  Зарубить зарубил, но и бок умудрился под персидский, кованный в горах Загроса, однолезвийный палаш подставить.
И теперь вот лежал на лапнике и плаще Свеновом, с пересохшим горлом.
– Пить – прошептал чуть ли не одними губами.
Ипа молча приложил снег к губам хевдинга и, обрабатывая рану, покачал головой. Хмурился печенег, не нравилась ему рана.
Свен с Волком уже разводили костер и прилаживали котел, наполненный снегом.
Хевдинг открыл глаза. Верхушки покачивающихся со скрипом сосен на фоне пасмурного неба, толстые хлопья падающего на лицо снега, все это вдруг стало расплываться и в каком-то тумане, обрывки фраз тихо переговаривавшихся его воинов словно уносились вдаль ветром. И он то ли помер, то ли впал в забытье.
27 апреля – 5 мая 2021 года. Чкаловский