Мемория

понедельник, 4 января 2010 г.               
                Сталин умер вчера,
                А в России опять
                Окаянные дни…
МЕМОРИА (память)

                1.начало.

Первые воспоминания – мы с мамой куда то едем.
Сани. Лошадь. Возница. Ночь. Я устал, мне холодно. Мама очевидно это понимает и пытается мня утешить: «Вон, видишь огонёк, там папа и мы скоро приедем».
Мы часто куда то переезжаем. Всегда в какие то не уютные, не благоустроенные  места и я ощущаю какие то переживания взрослых.
Это была середина тридцатых годов, мой отец ссыльный, а мы, с матерью, я и старший брат Валерка – его семья постоянно переезжаем за ним к очередному новому месту сибирской ссылки.
Это были Нарым, Бийск и, наконец, последнее место – город Тара на Иртыше, притоке Оби. Может быть о нем поётся в лагерной песенке: «…машины не ходят туда, бредут спотыкаясь олени». Добраться туда с « материка» можно только по воде, то есть только летом по Оби и Иртышу.
Почему последнее -  потому что там отца арестовали в последний раз и больше не выпустили.
Было одно свидание, но это не в тот последний арест, а  раньше, в один из предыдущих, которое мне запомнилось тем, что отец меня взял на руки и понес меня по коридору, а «сидельцы», заключённые, пустили меня по рукам. Мне было пять лет, а эти лишенные семей, да и всего на свете, ожидающие свей страшной участи мужчины тосковали по своим близким и я им, наверное, был напоминанием того, чего их лишили и многих навсегда.
На этом, последнем, свидании  отец сказал матери: «Поезжай с детьми в Бийск, к брату». В Бийске жил с семьёй младший брат матери Владимир Степанович Матвеев.
Очевидно, отец знал, что это конец, потому, что раньше он в подобных ситуациях всегда говорил, что нас переведут в другое место и как только разрешат, я вас вызову к себе. Так много раз и было.
Помню ещё один приход к тюрьме, последний (она была не далеко, да и городок маленький). Было холодно (конец октября), у тюрьмы стояла молчаливая толпа, а из окон тюрьмы, закрытых обратными козырьками, валил пар. Какая то женщина в толпе сказала: «Камеры набиты битком, они даже сесть не могут».
Больше мы отца не видели. Его расстреляли первого ноября 1937года, но  я узнал это более чем через пол века после долгих и настойчивых поисков.
Поиски. Вся система репрессий была построена на  чудовищной лжи, прикрываемой секретностью. А секретность была нужна для того, чтобы скрыть от всего мира страшные преступления по геноциду своего народа, такого геноцида, которого мир ещё не знал. Нечто подобное смог повторить впоследствии ещё один людоед – Полпот в Камбоджи, но там масштаб не тот – страна меньше. А «идейная платформа» практически та же – для счастья народа!
Итак, о поисках следов пропавшего легендарного отца.
Сразу же после известного съезда компартии, где Хрущёв выступил с разоблачением культа личности Сталина, я со всей энергией юности ринулся на поиски следов отца. До этого момента это было невозможно и не безопасно.
Я обращался в МВД, КГБ, в Грузию, (он был родом из Кутаиси). Долго приходили разные отписки, а из ОВД Кутаиси вообще пришла какая-то глупость.
Однажды из КГБ пришел ответ: «Ваш отец умер в местах заключения в 1943 году от крупозного воспаления лёгких». Что, как в последствии оказалось наглой ложью трижды проклятых чекистов!
Я продолжал поиски и со временем получил такую же официальную бумагу из той же «конторы глубокого бурения» (КГБ): «Ваш отец - МНМ -
по приговору «тройки» приговорён к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор приведён в исполнение 01.11.1937 года. Реабилитирован посмертно за отсутствием состава преступления». Вот так. И всё.
Я потом даже добился возможности прочитать и скопировать протоколы его последнего допроса.
Кстати, об отношении наших людей к этим репрессиям и памяти о их жертвах даже своих родных. В большинстве - равнодушное. О том, что никто не восстал во время репрессий хорошо написал Солженицин. А о том, как потом  интересовались судьбой репрессированных близких поражался я.
Когда заходила об этом речь, многие печально сетовали: «Да, у нас тогда  тоже арестовали (деда отца, дядю…). Ну а что известно о их судьбе?
Все сгинули. Ну а вы пытались их разыскать? Да нет, мама куда то писала, да всё бестолку». Вот так. Ну сгинули и всё…
Это место, последнее в трагической судьбе ссыльного Мачавариани Николая Михайловича -  Богом забытый городишко Тара, для сталинского НКВД  было идеальным местом ссылки. Бежать оттуда было практически невозможно и поэтому там было много ссыльных разных национальностей, очевидно, взглядов и убеждений. Были грузины (отец был грузин), Рядом жил поляк, я его запомнил потому, что он меня поразил умением ходить на руках. Жил сосед латыш. Я знал, что они ссыльные.
Арестовали его ночью, точнее поздно вечером. Мы – дети спали и ничего не слышали. Мама поздно задержалась на педсовете, она была учительницей. Когда она возвратилась домой, то увидела, что в комнате всё перевёрнуто, отца нет. Хозяйка, у которой мы снимали комнату, жила за стенкой, сказала, что был обыск, отца забрали и они сейчас делают обыск у соседа, ссыльного грузина, и отец тоже там. Там мама видела его  в последний раз.
Так мама стала вдовой врага народа, с двумя детьми, беременная, абсолютно без средств к существованию (кто в то время принял бы на работу  учительницу – жену врага народа?),  мы – дети остались безотцовщиной, с грузинской фамилией (Мачавариани), с клеймом детей врага народа.
Мне запомнился фрагмент нашего отъезда из Тары. Холодная тёмная ночь. Берег Иртыша (может быть там несколько раньше Кучум, презренный царь Сибири, вырезал Ермака со дружиною?), какой то жалкий пароходишко и мы грузимся на него.
Как мы добрались до Бийска, что и в наше - время далеко не просто, совершенно не постижимо!

2.О РОДИТЕЛЯХ И «ПРЕДКАХ».
Отец, Мачавариани Николай Михайлович, грузин, дворянин, родом из Кутаиси, 1886 года рождения. Род был совершенно. У них никогда не было даже своего жилья.
Окончил ветеринарный техникум и с молоду занялся политикой. Приговаривался к смертной казни, сидел в знаменитом Метехском замке в Тифлиси и революцию встретил ссыльным в Красноярске (к стати, не бедным человеком).
Этому две причины.
Первая – режим царской ссылки был много мягче, чем при большевиках, пример тому – семикратные сталинские побеги из ссылки.
Вторая – ссыльный грузин Николай Мачавариани был энергичным и предприимчивым.
Его отец, мой дед, жил в Кутаиси и был церковным музыкантом, имел даже свои произведения. На мой вопрос к родственникам, кто и когда приехал в Кутаиси, с удивлением ответили – всегда здесь жили… Мне, родившемуся и пол жизни прожившему в Сибири, это было странно. В Сибирь все когда то откуда то приехали.
Моя мама, в девичестве Матвеева Ираида Степановна, мещанка, 1898 года рождения, из Мензелинска, небольшого городка в центре России. До 1918 года училась на медицинском факультете Казанского университета, из за беспорядков в связи с переворотом и гражданскои войной не окончила, случайно попала в Сибирь, где и прожила всю жизнь в нищете и горе,  работая учительницей младших классов.
Как попала моя мать в Сибирь – это целая довольно нелепая история, наверное не единичная во время неразберихи гражданской войны.
Её старшая любимая сестра – Лена была замужем за врачом, которого в 1919 году мобилизовали в армию. Однажды Лена придя домой радостно объявила: «Глеба (мужа),с частью отправляют в Сибирь. Семьям офицеров можно ехать с офицерами. Ирка, в университете всё равно нет занятий, поехали с нами, посмотрим Сибирь, а потом вернёмся!»
Ехали в теплушках, без удобств, но было лето, они были молоды и всё нравилось. До поры – до времени. Армия та была Колчаковская, в Сибири она была разбита, Глеб – офицер бежал, потому, что партизаны не разбирались, какой офицер врач, а какой боевой. К стенке ставили всех.
Так моя мать и тётя Лена очутились в городе Бийске Алтайского края. 
Дед по материнской линии, Матвеев Степан Васильевич, рождения середины девятнадцатого века, был Мензелинским мещанином,  служил главным бухгалтером Городской Управы и был страховым агентом Московского страхового общества, что, как я понимаю, позволяло семье жить безбедно. Деда я не видел, он умер в 1918 году.
Бабушка, Софья Ивановна, имела немецкие корни, была лютеранка. Институтка. Кроме русского знала немецкий и французский язык, была хозяйкой большой семьи (шестеро детей) и большого дома. Я её знал. Про своего отца она говорила, что он американец?...
После смерти деда в 1918 году она продала большой зажиточный дом и хозяйство и поехала к застрявшим в Сибири дочерям. Ещё в дороге эти деньги (керенки) отменили и всю оставшуюся жизнь все они жили в бедности.
Я родился в городе Бийске 22апреля 1932 года.
Огромное мое счастье было в том, что в этот день родился «Великий Ленин»! Это пожалуй единственное, что «грело» меня всё мое холодное и голодное детство безотцовщины в сибирской ссылке!
Я об этом каждый раз вспоминал, когда слышал мелодию и слова известной песни: «Счастливое детство дала нам страна…».


3.ДЕТСТВО И ОТРОЧЕСТВО.
Итак, после последнего ареста отца мы приехали в достопочтенный город Бийск к дяде Володе, маминому брату.
Жить на иждивении Владимира Степановича мы не могли. У них большая семья и маленькая избушка. Он бухгалтер. Да, надо было иметь большое мужество принять семью врага народа. Под «богом»,  всесильного НКВД, ходили тогда все…
Мать, конечно зарегистрировалась в районо, но ей всегда говорили: «Вакансий нет». Кончалось обычно тем, что какой - нибудь отчаявшийся (и отчаянный) председатель сельсовета (или колхоза), из какой - нибудь забытой Богом «дыры», стуча кулаком по столу заведующего РОНО требовал училку, а ему в сотый раз говорили, что к ним никто ехать не хочет. А потом робко говорили: «Вот есть одна, но она жена врага народа», на что «отчяянный» восклицал примерно так: «Да мне хоть сам враг народа, мне детишек учить надо!». И он вёз нас в этот Богом забытый угол.
Там нас поселяли в «избушку на курьих ножках» (а лучших у них и не было), а вся «школа», зачастую, состояла из одного класса – с первого по четвёртый.
Летом мы приезжали к дяде Володе в Бийск и там жили в тесноте и зачастую в обиде, но было лето, домик стоял в прекрасном, ранее дачном месте, на краю замечательного соснового бора, а мы были мальчишками.
А ещё один немаловажный, а может и самый важный фактор – в каких-то трёхстах метрах была полноводная судоходная река Бия, где мы купались целыми днями до посинения.
В один из замечательных июньских дней мы с двоюродным братом Владькой спозаранку отправились в лес за земляникой. Через несколько сот метров от нас начинался Чуйский тракт – единственная дорога в Монголию. Строили её заключённые «Сиблага», у нас их называли Сибулоновцы. Так я впервые увидел лагерников, каторжан сталинской эпохи.
Выглядело это так. Километровый участок дороги, сотни заключённых и вокруг редкая флегматичная охрана с винтовками. Труд исключительно ручной. Вокруг даже лошади ни одной нет. Нехитрый набор инструментов: тачка, лопата и доски – дорожки для тачки. Копают выемки, сыпят насыпи. Закон труда один: «Бери больше, кидай дальше, отдыхай пока летит».
Обратно возвращались к обеду усталые и голодные, неся домой по кружечке ягод. У дома нас встретила тётя Нина, Владькина мать, и сказала, что началась война, на что Владька сказал: «Вот сволочь Гитлер, всё-таки напал!» Он был старше на пять лет.
Этой осенью матери дали почему-то место учительницы в большом селе Шубенка, в пятнадцати километрах от Бийска. Нам опять дали хату ,состоящую из одной комнаты, в которой была печка-развалюха с плитой, кустарное подобие стола и две колченогие табуретки. А своего у нас тоже ничего не было. Всё наше «имущество» помещалось в сундучке, объёмом 0,3 куб. метра. Хата была дырявая, топить было нечем – село было степное.
За двадцать с небольшим лет Советской власти, некогда нормальное село совсем обнищало. Ни один из сотен дворов не имел ограды. От скотины огороды окапывали канавами. Редко у кого был плетень из хилого ивняка, росшего на речке Чемровке, протекавшей по селу 
Там мы прожили всю войну, хотя жизнью это можно было назвать с большой натяжкой – отчаянно выживали в экстремальных условиях. Как мы выжили, я до сих пор не пойму.
Деревня была бедная, суеверная и поделена на два нищих колхоза. Кормились личным хозяйством, состоявшим из коровы, нескольких овец, нескольких кур и огорода. Со всей живности сдавали налог, после сдачи которого мало что оставалось. Трудились в колхозе, но на трудодни получали мало. Топились кизяком. Эти «дрова» не от хорошей жизни пришли в Россию из Средней Азии. из степных безлесных регионов. Делается он так: берётся навоз, смешивается с соломой или половой, разводится водой и топчится ногами для перемешивания. После эта масса закладывается в формы и высушивается на солнце. Получаются кирпичики, которые складываются в поленницу и зимой идут в топливо. Горят довольно калорийно, но вони много и труд адский.
Об этой колхозной жизни ходил тогда анекдот: цыгану показали скелет человека и спросили: «Кто это?» На что он уверенно ответил: «А, батенька, колхозник! Шкуру сдал, мясо сдал, яйца сдал – колхозник!»
Каждую неделю в деревне то вой, то пьянка – то пришла похоронка, то проводы в армию.
На всю жизнь запомнились осенние картины: колхозная кляча везёт телегу, холодно, на телеге пара женщин да двое трое малых ребятишек, а то ещё и на руках один и маленький узелок. Сельчане говорят: «Немцев везут». То были интернированные немцы Поволжья. Одни женщины. А мужчины были в лагерях или в тюрьмах.
Можно представить, как их встретило необразованное  село, где все мужчины воевали с немцами и умирали.
Многие не перезимовали. Первым делом они с тяпками перепахали все огороды в поисках пропущенной при копке картошки. Весной, те кто выжил, эту процедуру повторили, в надежде найти перемёрзшую картошку.
Первой весной мы, дети, видели потрясшую меня картину. К нам подбежал какой то мальчишка и крикнул: «Побежали на берег, там немка померла!».
На небольшом возвышенном берегу вырыта нора, завешенная тряпкой, а в норе на земляной полке лежала мёртвая женщина. По ней ползал маленький ребёнок, а рядом сидел другой, побольше. Рядом никого.  На речке был ледоход. Не выжила. Меня эта картина потрясла так, что стоит перед глазами всю жизнь!
Дети этих несчастных интернированных немцев учились с нами в школе, и нам, когда мы стали изучать немецкий я зык было удивительно, оказывается они его знали! А мы у них спрашивали, как будут ругательства, по -  немецки? Они говорили.
Я был в этих краях в семидесятых годах и один председатель колхоза нам рассказывал, что лучшие колхозники у него в колхозе немцы, у них лучшие дома, Да мы и сами это видели. В местной газетке немецкие фамилии.
Окончания войны все ждали так, что любые ассоциации будут бледны. Причём не победы! Это сейчас все кричат: «Мы мечтали о победе!». Это кто не знал, а кто забыл. Народ мечтал об окончании войны, о «замирении», как говорили в деревне.
И вот она, проклятая, кончилась!
Мы опять переехали в Бийск, к дяде Володе. Он к тому времени построил дом на месте старой избушки.
Маму приняли в школу, правда далековато, но это уже мелочи. И я пошел в городскую школу, однако знаний у меня для неё оказалось очень мало, и я потерял год.
О моём окружении в детстве.
Военное время в деревне ни чем особенно не интересно и характерно колоссальными всяческими трудностями. Взрослые работали, а мы, дети если не работали (а работали мы тоже много, мужиков - то не было), то были предоставлены самим себе. Никто, конечно, нами не занимался, кроме, как покормить.
А вот Бийский период, как довоенный, так и послевоенный, был более насыщенным. Мы, дети, также были абсолютно предоставлены сами себе, но среда была много более активная  с сильно криминальным уклоном.
Почти у всех знакомых ребят  отцы или старшие братья сидели в тюрьме или уже отсидели. Соответственно и разговоры наши часто вращались вокруг этого. Во всю последующую жизнь я редко знал своего участкового, а в детстве  мы знали всё о своём участковом милиционере. Это был, как я теперь понимаю, довольно симпатичный молодой лейтенант, Володька Басаргин. А мы ему старались делать все возможные пакости - лазали в огороды и сады, стреляли из поджигов, устраивали взрывы, кричали в след.   
Летом я всегда работал на физических работах в Ремстройконторе, где работал дядя Володя.

                4.«МОРСКОЙ»   ПЕРИОД.
Только что кончилась война. Жили очень бедно. Продуктовые карточки. Нечего ни кушать, ни одевать. Мы живём у дяди Володи. Тесно и голодно. В седьмом классе я проходил в перешитой старой шинели. Валерку отдали в ремеслуху, там кормят и выдают робу. И всё равно мать не тянет.
Дядя Володя сказал, что в горвоенкомате есть два направления во Владивостокское Нахимовское училище и, если я согласен, то он договорится с военкомом (дядя работал в военкомате начальником финансовой части).
         Там кормят и дают форму.
Раз кормят, то я согласен.
Тогда подбирай второго и будем оформлять, сказал дядя.
Я уговорил одноклассника Витьку Разова, и нас направили на военную медкомиссию.
Комиссия была очень строгая. Государство через много лет затрат на выходе хочет получить здоровых флотских командиров.
Здоровенный волосатый хирург долго крутил меня, потом спросил: «Что - то ты худой?». На что я ответил: «Я сильный». И прошёлся перед ним на руках.
В Новосибирске пересели на поезд Москва – Владивосток и покатили.
Ехали шесть суток. Конечно, не без приключений.
В военкомате нам выдали продовольственные аттестаты, которые надо было отоваривать в станционных продпунктах. В поезде ехало много военных – сорок шестой год, только что кончилась война, демобилизованные, раненые, много калек. Продпункты не на каждой станции, продукты не в каждом пункте. Сколько будет стоять поезд – одному Богу известно. График движения  поездов был достаточно условным.
Станция. Поезд ещё не остановился, а наиболее активные (или голодные?) прыгают на ходу и во весь дух к продпункту, а ещё надо набрать в бойлерной  кипятка, в колонке воды, а везде уже образовались длинные очереди, но поезд ждать не будет! 
И здесь мы с Витькой имели массу преимуществ. Мы были молодые, шустрые (и голодные!), а ещё мы не переживали за вещи, оставленные в вагоне (время то - такое…), потому что у нас их не было и поэтому мы всё это успевали, да ещё и помогали нуждающимся попутчикам.
Нас тоже отоваривали - то ржавой селёдкой да краюхой ржаного хлеба.
Мы ехали по географии Советского Союза. Нам было так удивительно
видеть и слышать названия городов и рек, которые на уроках для нас были совершенно пустым звуком! Новосибирск, Обь, Красноярск, Енисей, Иркутск, Ангара.
Поезд целый день идёт вдоль Байкала. Вода прямо у насыпи, видно из окна вагона, и такая прозрачная, что видны камушки на дне! И это плюс. А вот и минус. Вдоль Байкала шестьдесят два тоннеля. Лето, в вагонах духота, окна открыты и когда поезд влетает в тоннель, паровозный дым и копоть врывается в окна и после тоннеля пассажиры оказываются сильно закопчёнными.
Улан – Удэ, Бурятмонголия. На перроне видны монголоидные лица. А вот типичных евреев, как мы их себе представляли, в Биробиджане, столице еврейской автономии, мы не увидели.
Проехали Хабаровск.  Дорога повернула строго на юг. Едем по Приморью, завтра Владивосток.
Утром проснулись – солнце, поезд стоит, выглянули в окно и застыли обалдело!
Прямо у насыпи бесконечная  даль – море! Мы же никогда его не видели! Да и что мы вообще до этого видели!
По – моему, это была станция Океанская.
Прибыли во Владивосток. Начинается совершено новая жизнь! 
Адрес училища – Первая Речка. Район такой. Есть и
 Вторая Речка. Училище - несколько  Николаевских казарм. Кстати, Вторая Речка рядом и тоже Николаевские казармы, только двухэтажные и большие
- ТОВМУ -  Тихоокеанское Высшее Морское училище имени адмирала Макарова, баней и гауптвахтой которого мы пользовались. Баней еженедельно,   гауптвахтой – по мере надобности. Первой я пользовался регулярно, второй один раз, не помню за что.
А что за город Владивосток! Море, сопки, рядом с училищем на сопках укрепления береговой обороны наверное ещё времён русско – японской войны, мы по ним лазаем. Жутко интересно! А на сопках растёт дикий виноград и грецкие орехи. Так здорово!
Прибыли. Нас разместили в казарме, но называется «кубрик». Там было уже несколько раньше приехавших ребят.
После бани нам выдали бельё и матросскую «форму три» - брюки, шерстяную рубаху «суконку» и ботинки. Всё «второй срок», то есть БУ – бывшее в употреблении. Выдали также «робу» - рабочую одежду – тоже БУ.
Мы с гордостью щеголяли морской формой и  завидовали тем у кого она меньше потрёпана.
Опять медкомиссия, ещё более строгая, и Витьку бракуют из за -  какой – то мелочи. О таких комиссиях я позже читал про космонавтов.
Проводил Витьку на вокзале. Он не очень переживал и где - то рад был поехать домой. Успел соскучиться. Переживал скорее я – обрывалась последняя связь с родиной. Да и возвратиться для меня было бы катастрофой.  Витька - то был не такой неимущий.
Вообще – то было всё здорово! Собрались не рядовые пацаны со всего СССР . На нас была настоящая матросская форма! Многие были из полков «Сыны полков», были юнги с кораблей, ходили в Америку, возили грузы по лендлизу. Нас кормили!
Нас зачислили и мы теперь именовались курсанты. До первого сентября – начала занятий - оставался месяц и всех зачисленных отправили в Посьетский совхоз помогать на сеноуборке.
Посьет – замечательный залив! Это до войны приграничная японская территория. Мы лазали по недемонтированным сооружениям береговой обороны. Побережье совершенно пустынное, до селения несколько километров, приграничная закрытая зона. Залив маленький, километра два в диаметре, мелководный выходит в Тихий океан.
А уж нам, не видавшим моря, это вообще сказка. Дело в том, что океан чего только не выбрасывает на берег! Предметы кораблекрушений, а это разбитые шлюпки, спасательные круги, лес, всякий корабельный хлам, обрывки рыболовецких сетей с поплавками и много - много чего любопытного.
Нас двадцать два курсанта под командованием двух бравых морских старшин.
 Живём в палатках вблизи берега залива. Днём работаем на уборке сена. а вечером идём на залив купаться и бредешком ловить рыбу. Так здорово!
Кроме рыбёшки, чего только ни попадается в бредень! Для нас, не видевших море, это просто чудо! А пацаны из местных относятся спокойно, вынимают каких – то рачков, отрывают у них голову и панцирь и едят их живьём. Это чилимы, говорят: «Их во Владике на базаре стаканами продают, как семечки».
Однажды даже попалась небольшая акула.
По ночам, особенно в шторм, грозно гудит океан, и уж совсем тоскливо воет ревун, предупреждая корабли о близости скалистого берега.
  Но всё когда то кончается, мы вернулись в училище.
Первым делом нас обмундировали, то есть выдали положенную нам форму. Меня это потрясло от восторга! Всё новенькое (а я новое, по – моему никогда не носил): суконные брюки и рубашку (суконка), белую рубашку (форменка), бушлат, бельё, бескозырку, зимнюю шапку, ботинки, матросский воротник (гюйс) и много – много мелочей: ремень, «слюнявчик», чехол на бескозырку и пр. и пр. В общем целый мешок (сидор).
Мы переоделись и построились на плацу. Это было красиво!
Нам зачитали приказ о начале занятий, мы прошли строем  с военно морской песней, и начались учебные будни.
Готовили нас неплохо. Кроме программы средней школы, у нас было военноморское дело, строевая подготовка и даже бальные танцы. Бальные танцы преподавала симпатичная балерина из городского оперного театра.
Так прошел учебный год. Экзамены и шлюпочная практика на Русском острове. А меня отчислили. То ли из за скромных успехов в учёбе, то ли по анкетным данным – сын врага народа. Вероятно, КГБ (контора глубокого бурения!) исправило ошибку моего приёма.
Я не очень хотел стать моряком, но было обидно, печально и стыдно вернуться ни с чем в голодное прошлое.
Друзья – пацаны – (сачки, как мы друг друга называли, морской термин, от английского «сак» - корзина на верху мачты, где иногда скрывались от начальства матросы парусного флота «сачки») - проводили по хорошему, собрали в дорогу кто что мог – лучшую форму (отчисляли – то в форме БУ), сувениры.
Утешало одно – приеду в далёкий от моря Бийск моряком! 
Так оно и было – девчонки смотрели хорошо, с любовью.
Дома соврал, что училище расформировали. Проверить им тогда было сложно. Так и осталось.
Зато ближе мечта авиационная.




                5.«АВИАЦИОННЫЙ» ПЕРИОД.
Я всегда мечтал быть лётчиком-истребителем и в девятом классе заразил троих друзей поступить в ДОСААФ на курсы пилотов-планеристов.
Всю зиму мы по вечерам изучали теорию, а летом должны быть полёты.
Пришла весна мы сдали экзамены и наши документы ушли в Барнаульский краевой ДОСААФ. Я с нетерпением ждал полётов. Наконец прилетел из Барнаула самолёт По – 2  - буксировщик с планером А-2 на буксире и привезли оборудование для катапультного старта. Ура!!! Я был на седьмом небе! Сбылась мечта, я буду летать!
Нас построили и зачитали приказ о допуске к полётам.  Но в приказе меня и Исаева Ислама, курда по национальности, тоже сына репрессированного, там не оказалось!
Мы, конечно, поняли, что нас не пропустила мандатная комиссия. Эти сукины  (читай Сталинские) дети считали, видимо, что мы сможем на этом планере, который летает на несколько сот метров, улететь за границу к врагам СССР?
Я был убит. Столько мечтаний, столько трудов! Всю зиму в мороз и пургу, вечерами, пешком, на другой конец города мы ходили на занятия. А растоптанная мечта?! Сволочи!
К стати, ещё о ссылке и ссыльных. В нашем классе у многих родители, в основном отцы, были репрессированы, о чём мы зачастую не знали, об этом старались не распространяться. Так в нашем классе учился некто Толик Пржелясковский. Нищий пацан, ходил в чём попало, учился прилежно, но чем он всех удивлял, так это тем, что ездил в школу всю зиму на одном коньке, а жил он на далёкой окраине. Впоследствии он в Польше стал видным деятелем. Это по слухам. Он в своё время окончил металлургический факультет Томского университета.
Уж не знаю, чем понравился Бийск Сталинским сатрапам, но по мне,  объездившему весь СССР, это самое лучшее место во всей Западной Сибири по климату и природе. А для меня это хоть и ссыльная, но родина.
О Бийске.
Небольшой старый городок на юге Алтайского края.  От него начинается знаменитый Чуйский тракт – автодорога в Монголию. Поскольку это был единственный торговый  путь в Монголию, то и бийские купцы, оседлавшие этот тракт, были богатыми, городок был богатым, о чем говорят и по ныне сохранившиеся во множестве монументальные кирпичные здания, такие, как драмтеатр и банк, а также церкви и монастыри, которые не успели разрушить большевички. Богатству также способствовала полноводная река Бия, на которой стоит Бийск. Сделать Бийск и весь край бедным удалось только Советской власти.
Алтай вообще край благодатный, богатый многими природными ресурсами. Там лучшие климат и природа во всей Западной Сибири.
В Бийске, на нашей улице имени Тургенева, где мы жили, через несколько домов от нас жила ссыльная польская семья Ярузельских, а их сын, будущий глава Польского правительства, Войцех, учился со мной в школе № 6. Там, в Бийске, на Заречном кладбище похоронен его отец, не переживший ссылку. Эта могила самая видная на всём кладбище.
Я устроился на всё лето физруком в городской пионерлагерь. Кстати, кандидатура, утверждаемая на бюро горкома комсомола. Но я был рослый, спортивный, мне дал характеристику школьный физрук и меня утвердили.
Мой однокласник Витя Любченко устроился аккордеонистом, и мы успешно «выступали». Меня несколько смущало то, что к физруку полагалось обращаться по имени и отчеству, а в лагере были ребята а особенно девочки моего возраста. Это вызывало иногда напряжение.
Осенью я приехал отъевшийся, поздоровевший и с заработком. А ребята получили звания пилота – планериста…
В десятом классе мы все снова поступили, но уже на курсы пилотов самолета. И опять всю зиму по вечерам занятия теорией.
В школе учился шаляй – валяй – в училище и так примут, ведь мы уже пилоты!
Наконец, выпускные экзамены. Знаний не более чем на трояк. По каким то предметам несколько  выше трояка, а по каким то и того меньше. Но! В нашей шестой Бийской школе была традиция: десятый класс выпускается сто процентов. Я был уверен, что ради меня – оболтуса никто не поступится многолетней традицией. Готовился шаляй – валяй и, конечно, получил аттестат зрелости. 
В лётной школе ДОСААФ тоже экзамены. Сдал всё только на отлично! С запасом.
Едем в Барнаул на лётную практику!
Нас четырнадцать человек, все с Алтайского края. Так называемые курсанты  первого года обучения.
Поселили нас прямо на аэродроме в палатках.
Выдали комбинезоны ХБ, летние шлемы и очки. Всё БУ. На питание нас прикрепили к столовой для лётчиков. Там же был буфет, кормили очень слабо, на буфет у нас денег не было да там кроме булочек ничего и не было.
Вообще всю первую половину своей жизни я всегда хотел есть, всегда был если не совсем, то полуголодный.
Полёты были только в хорошую погоду и начинались с раннего рассвета, когда воздух неподвижен и нет восходящих потоков. Самолёт ПО – 2 тихоходен, с большой площадью крыльев и в восходящих потоках его так болтает, что можно и из кабины вылететь. Кабина то без фонаря, открытая.
Инструктора говорят такие случаи были, пристёгивайтесь.
Наши инструктора – Алексеев и Толстобров – демобилизованные боевые лётчики. Им лет по двадцать семь – двадцать восемь. Отличные парни, влюблённые в авиацию. Терпеливо учили нас – салаг, ругали и, бывало, крепким словом, а мы не обижались. Была у нас песенка:
«Над горами высокими, над долами широкими
летит ПО – 2, расчалками звеня.
Моторчик надрывается, инструктор в шланг ругается,
Эх жизнь авиационная моя!
Шланг – переговорное устройство, но скорее разговорное, так как говорить мог только инструктор, а слушать только курсант.
У инструктора рупор,  у курсанта наушник, а между ними резиновый шланг. Вот и всё устройство. Радио то не было.
Сначала летали с инструктором, потом с мешком – балластом, потом   попеременно с курсантом – один пилот, другой пассажир, потом наоборот.
Летали до тошноты, особенно когда за пассажира. Питались – то плохо.
У «за пассажира» была обязанность – высматривать поля, где можно найти съестное, туда мы наведывались в нелётные дни. Однажды так высмотрели маковое поле, ну и конечно покушали!
Одна из зон пилотирования была Куита, небольшая, отдельно стоящая женская колония МВД. Летая над ней я испытывал всегда тревожное чувство. Оно оказалось пророческим. Отбывя срок в лагере я частенько вспоминал эту маленькую одинокую колонию. представлял, как эти несчастные, глядя с тоской на наши самолеты, наверное думали: «Вот летают свободные, счастливые, вольные соколы!...» Судьба переменчива.
Летать мне безумно нравилось, да и получалось не плохо. Но кончилось лето, мы научились летать, курс окончен, зачётные выпускные полёты. Из военного округа прилетел представитель принимать полёты.
Из группы первого года обучения инструкторы выставили меня. Значит надеялись, что не подведу.
Получил полётное задание – все фигуры высшего пилотажа, что проходили.
Последний предполётный инструктаж. Предупредили, что проверяющий в управление не вмешивается, только по окончании программы спросить у него разрешение на посадку. Вижу инструктора очень волнуются. Ведь это и им экзамен. Как не подвести!
Весь пилотаж  я открутил, как умел, а он, проверяющий, сидит, будто спит не реагирует абсолютно, Я не знаю как это понимать.  Сел. Доложил. Отошел к ребятам, ждём. Чуть не бегом спешат к нам оба инструктора, физиономии вроде не злые: «Молодец! Отлично!» Ребята поздравляют. Ведь я за всех отчитался. Не подвёл! 
Вот и кончилось лето ,окончены полёты. Наши документы ушли в Округ. Мы свободны, остаётся ждать распределения по лётным училищам.
  Наша техника – бипланы ПО – 2. До недавнего времени они именовались У – 2 - -учебный второй, после смерти его конструктора, Поликарпова, его переименовали в ПО – 2.
Это совершенно уникальная машина. В авиации она стала самым долгожителем. С неё начинали все авиаторы того времени, включая космонавтов. Лёгкий планер из фанеры и материи «перкаль», без единого куска металла, с отличным сто десяти сильным мотором  М – 11 – пятицилиндровой звездой воздушного охлаждения, он был лёгким и, главное, очень простым в управлении. Отцы – инструктора полушутя полусерьёзно нам говорили: «Если растерялся  брось управление – он сам сядет». Общеизвестно, как он, «Кукурузник», зарекомендовал себя в годы войны.
На войне он выполнял многие функции, не доступные другим самолётам: штабные (связь, донесения, почта), разведка, санитарные и даже ночные бомбардировки. Он брал бомбы, набирал высоту над своей территорией, а потом с выключенным мотором бесшумно планировал на вражескую территорию и сбрасывал бомбы.
Сбить этого тихохода тоже было не просто. У него были свои приёмы выживания. Он, например, мог делать виражи вокруг какой – нибудь водонапорной башни и скоростной истребитель ничего не мог с ним сделать
 При том он выполнял все основные фигуры высшего пилотажа: мёртвую петлю, боевой разворот, горку, крутые виражи, ночные полёты по приборам. Всему этому мастерству нас обучали и обучили наши инструктора. 
 


6.«ТЮРЕМНО – ЛАГЕРНЫЙ» ПЕРИОД.

После окончания полётов мы продолжали жить на аэродроме в ожидании направлений в училища и нам абсолютно нечем было заняться. В город мы не ходили по причине полного отсутствия денег, а на маленьком аэродроме ничего не было и всё нам за лето надоело, к тому же мы были всегда полуголодные.
Безделье и постоянная мысль «пожрать», а также жажда приключений навела нас на мысль ночью вскрыть аэродромный ларёк.  Там булочки, талоны на питание и сколько то - денег.
Вскрыли доску над дверью, самый щуплый залез, передал содержимое, а доску забили.
Трое нас поехали в Барнаул в ресторан, там покушали на ворованные деньги, и вернувшись завалились спать.
Наутро приехал бедный завхоз Галайко и обнаружил кражу. Заявил в милицию. Приехала милиция, с собакой. Нас подняли, построили, мы сонные в трусах. Стоим, руки за спину,  собака нас обнюхивает. Парни начали возмущаться: «Вместо завтрака собаками травят!» Собака описала все углы и ничего не показала. На наиболее активных подтравили собаку, якобы она сама обратила внимание, их (совершенно не причастных), выдернули и увезли, а там уже начали профессионально раскручивать и вышли на виновных. Кстати, с того случая я понял, что милицейская собака – это чисто психологический приём, она никогда ничего не находит. В этом я потом  многократно убеждался сам и по рассказам опытных уголовников.
Следствие было построено на приёме провокации. Подозреваемых растолкали по разным камерам и на допросах зачитывали  показания якобы «расколовшихся» подельников. Те в свою очередь «кололись» и «сдавали» друг друга. Со мной, выросшим на улице в околокриминальной среде, это не прошло, хотя мне уже показывали подлинные показания ребят.
Мой следователь, довольно молодой старший лейтенант, что только не применял! Он выкладывал на стол партбилет, клялся словом офицера, что если я сознаюсь, то меня сразу отпустят, то он грозил наганом, но я стоял на своём: «Не брал, не видел, не знал».
Нас пять человек поместили в тюрьму до суда.
Старая Барнаульская тюрьма. Воронок, набитый разными заключёнными. Сразу видно блатных. Они чувствуют себя уверенно и базарят с охраной, а втихую всячески стараются нарушить режим: закурить там, где не разрешено, лезть туда, где запрещено, но редко идут на конфликт с охраной, лицемерно извиняясь. 
Фраера. Шустрые простонародные парни из бедных, но очень хотят себя выдать за бывалых и лихих. Лебезят перед блатными и боятся их. Шестёрки – прислужники блатных, стараются услужить им, «шестерят», надеются когда нибудь стать блатными, мелкие щипачи. Щипачи составляют, во всяком случае составляли в описываемое время, количественно большую часть воровского мира. Это в основном карманники, базарные воришки, шпана и всякая мелкая шушера.
Воры в законе. Авторитеты уголовно – криминального мира.
Они меня интересовали и мне довелось достаточно много их наблюдать. На основе этих наблюдений вырисовался в моём представлении их обобщенный образ. Это мужчина от тридцати до пятидесяти лет, с сильным характером, не глупый, зачастую даже талантливый, с природным даром лидера и неблагополучной с детства (или юности) судьбой. Ну и обязательно с солидным криминальным опытом. Отсутствие семьи и недвижимости. После пятидесяти отходит от «дел», «завязывает».
Легенды о их рыцарстве и благородстве – полный блеф, а их строгость  в поступках среди криминального мира обусловлена суровыми законами криминала – месть неотвратима, а криминальный мир тесен.
Что характерно для этой категории, во всяком случае в описываемый период, так это очень отрицательное отношение к «мокрым делам», так ведь была смертная казнь!
И, наконец, мужики. Их в сталинских тюрьмах и, соответственно, лагерях, большинство, основная рабочая сила. Это рабочие и крестьяне. Статьи бытовые, не тяжёлые. Все местные приходят с мешами «сидорами». Сидят тихо, работают. Очень переживают.
Первая камера какая-то сортировочная, контингент пестрый. Двух ярусные сварные койки – вагонки. «Ложе из редких стальных полос, никакой подстилки. Увидел первого вора «в законе». Небольшого росточка полненький пожилой лысоватый человечек, очень подвижный и улыбчивый. Шутит, рассказывает байки. Имя Толик, кличка Гусь. Впоследствии я убедился – воровской мир его знал.   
Вторая моя камера № 12. Я двенадцатый. Зашел: «О! Лётчик залетел!» И весёлый смех по камере. Дело в том, что я был в комбинезоне и шлеме, как меня и  взяли.
\ Камера 3х4, вдоль стены нары, вдоль нар проход, у входа в углу ржавая параша (почему «параша»? это нормальное христианское женское имя Прасковья, у Болгар Параскева). Одно окно с обратным козырьком, в которое видно только кусок неба и тусклая лампочка у входа. Всё. Зато из публики каждый достоин описания. Во – первых, что характерно, практически все «залётные», молодые и, что характерно, весёлые. Начались расспросы – кто, откуда, за что? Ну и, конечно, дежурная шутка над новичком: «О! Расстрел! Шлёпнут!» Ну, меня такие вещи не трогали, я знал что к чему.
По тюремному этикету не принято спрашивать, что сделал, а принято спрашивать «что шьют»?
Но вернусь к «личному составу хаты».
Поханом был крупный вор, «кликуха» Крот, фамилия Кротов. Ограбление и зверское убийство вдвоём с однофамильцем барнаульского таксиста. Второй тоже сидел в этой тюрьме, ждал суда. Около него кучковались ещё три вора. Около них шестерили пара шестёрок. Один из них серая личность, а второй интересный молодой китаец. кличка, конечно, Ходя, так раньше на Руси дразнили китайцев. Щипач, замечательно пел романсы. Я от него впервые услышал «Сиреневый туман». Однажды мы с ним из за чего то подрались и я ему «пасть порвал».
Эта публика спала на верхнем ярусе, на нарах, остальные под нарами.
Был один крепкий мужик, фронтовик, который однажды подрался с ворами, но не сильно, сказал: «Я на фронте не боялся, а вас, паразитов, тем более не побоюсь!»
Верхний ярус жил весело и не унывал. Играли в карты, пели травили байки и общая атмосфера в камере была довольно весёлая. Одна из дежурных шуток: ежедневная утренняя поверка, входит в камеру дежурный
наряд охраны, все  встают, староста камеры докладывает: «Камера номер двенадцать, в камере двенадцать человек». И обязательно чей-то голосок из провинции: «И все ни за что!» Зекам шутка нравится, охрана не обращает внимания. Привыкли. 
Молодые воришки напевали весёлые бесшабашные воровские песенки.
Вот одна из них. Называется «Барнаульская блатная».
Чуть свет из под покрова ночи,
Спешит на фабрику рабочий.
Проснулся весь пролитарьят,
Гудки гудят, филоны спят.

На рынок тащится кухарка,
А вот трамвай летит из парка,
он летит на всех парах
И только слышно: трах, трах, трах.

Кричат, трамвай остановите,
Вора- карманника ловите,
Пропал у дамы ридикюль,
У спекулянта с рыбой куль!

Этот «шедевр» исполняется весело и в хорошем темпе. Публике нравится.   
От случая к случаю охрана делала общий «большой шмон». Всю камеру с вещами выгоняли в коридор, мешки вытряхивали, нас раздевали под Адама, заглядывали в рот и в анальное отверстие и всё равно жуликам как то удавалось что то спрятать: карты, ножичек, лезвие. Как они это делали, уму непостижимо!
Изготовление карт в камере – целая технология, но карты всегда есть, нужна газета, хлеб (из него клейковина) и таблетки красного сульфидина. Это красная масть. Сажа от подожжённого резинового каблука – черная масть. На выходе получается жесткая стандартная колода карт.
Кормили, конечно, плохо, а поскольку все были залётные, то передачи никто не получал.
Кто - то из воров рассказал, что в тюремной больничке нормальные условия: кровати, постели, простыни, на завтрак масло дают. Я решил «закосить» под больного.
При первом же медицинском обходе на вопрос:  «Жалобы?» Я сказал, что у меня трахома. Меня с вещами сразу выдернули в больничку. Заразы боялись.
Поместили в просторную чистую пятиместную палату. Чистые постели, простыни.
В палате четверо малолеток. Они на минуту прекратили игру в карты и с любопытством уставились на меня, но, очевидно, не найдя в моей личности ничего интересного, снова с азартом продолжили резаться в карты. Потом поскандалили и разодрались, снова стали играть, снова подрались и так только с перерывом на обед. Я понял, что сойду с ума с ними, в камере веселей.
На завтрак действительно дали кусочек масла, но на первом же обходе я сказал, что наврал про трахому и хочу в камеру.
Согласно принятой процедуре меня с ближайшим этапом в баню. Этап с воли, после суда. Ко мне сходу подъехали блатные с этапа: «Какая камера, кто из воров сидит и пр.» А этап – то с воли А мужички – то с полными «кешарями» (мешками). Блатные сразу подсуетились и собрали, обобрав мужиков, мне большой мешок продуктов в камеру и  гордый и счастливый я с этим мешком выхожу из бани.
Меня встречает дежурный надзиратель старшина по кличке Полкан, чтобы отвести меня в камеру. Поглкан личность легендарная. Бывалые сидельцы говорят, что воры всего СССР его знают. Говорят он работал тюремщиком ещё при царе, но забил как - то малолетку. 
При виде мешка он воскликнул: «Ах ты, бандюга!», такое у него было ругательство, и дал мне по шее, это тоже у него было «ритуальное». Надо сказать, что сложения он был богатырского, кулаки у него были, как пудовые гири, но пользовался он ими аккуратно, был он не злой и учил по - отечески. Он лишил меня мешка, затем  втолкнул меня в карцер – тёмный каменный мешок в стене, где можно только стоять, и ушёл.
Сколько я там простоял – не знаю. Затем дверь открылась и Полкан с тем же ритуалом препроводил меня в камеру двенадцать, уже без мешка. Мой рассказ о всех перепетиях камера встретила дружным хохотом.
Тюремщики камеры  старались комплектовать по составу. Воров к ворам, мужиков к мужикам. Так меньше конфликтов. Я попал к ворам. Может и к лучшему. Не такая мрачная атмосфера. В этом я потом ещё не раз убеждался.
Среди воров есть настоящие профессионалы в юридических делах, в глубоком знании уголовного и уголовно процессуального  кодекса. При рассмотрении моего дела, а мне больше не с кем было посоветоваться, жулики мне сказали, нет, не сказали, воскликнули: «Придурки, вы что делаете? Вы же себя подводите под Указ! Вы банда! Вам статья до двадцати пяти лет!»
Оказывается, сталинский «демократичный» кодекс предусматривал максимальный срок наказания 15 лет лишения свободы, дальше «вышка». Но, оказывается, в современных условиях, этого очень мало! Идёт непримиримая борьба с хищениями всяческой собственности. Кроме того, категорически не хватает дармовой рабочей силы для строек коммунизма.
«Идя навстречу многочисленным пожеланиям трудящихся», Верховный Совет СССР принял Указ от 04. 06.1947года «Об усилении уголовной ответственности за хищение собственности».

Ст. 1. Ч.1, За одиночное хищение частной собственности, срок от
трёх до пяти лет лишения свободы.
  Ст. 2. Ч.2.За групповое хищение частной собственности, срок от пяти до восьми лет лишения свободы.
Ст.3. Ч.1. За одиночное хищение государственной и кооперативной собственности, срок от десяти до восемнадцати лет лишения свободы.
Ст.4.Ч.2. За групповое хищение государственной и кооперативной собственности, срок от восемнадцати до двадцати пяти лет лишения свободы.
Ст. 5. За умышленное недонесение государственным органам о готовящемся или совершённом преступлении, срок от двух до пяти лет лишения свободы.
Излагаю по памяти, но по сути точно.
Это о нём в тюремной печальной песне:
«…Идут на Север, срока огромные,
Кого не спросишь, у всех Указ.
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, взгляни в последний раз…»
Нас пятеро, мы «банда», наша статья по Указу 4.Ч.2. до двадцати пяти лет.
У вас срочно должен кто то один брать всё на себя и тогда ему  «до восемнадцати».
Следствие окончено, и нас в одном «воронке» везут на суд. Мы первый раз вместе. Все, как и я, проинструктированы камерными «профессорами». Срочно решаем, кому брать на себя. Без споров единогласно решили – Пашке Стазаеву. Он первый клюнул на ментовскую провокацию и раскололся. Пашка не возражал. Мы были друзья, и отношения у нас были поострены на чести.
На суде все, кроме меня, показания изменили. Я стоял на своём, на принципе трёх «не»: не брал, не знал, не видел.
На вопрос судьи: «Почему изменили показания?» сказали, что следователи оказывали на нас давление, на что судья сказала, что это в тюрьме вас образовали (что было правдой) и дали нам по полной программе, хотя весь ущерб был сразу возвращён: мне, как главарю, восемнадцать, Пашке Стазаеву и Юрке Храмцову по десять, а двоих отмазали – у одного из них, Витьки Любченко, мать работала следователем в Бийской прокуратуре.
Суд был в Барнауле, а родные наши жили в Бийске и Рубцовске (у Пашки) и приехать смогли не все. Моя мать не смогла.
Был на суде и «пострадавший», бедный Галайко. Он очень переживал и раскаивался в том, что заявил в милицию. Говорит, если бы знал о таких последствиях, ни за что бы не заявил. И мы ему верили, он был неплохой мужик. Принёс нам передачу.
Кстати о передаче. В тюрьме было голодно, а нам после суда родные передали хлеб, батоны, сало, колбасу. Мы при первой же возможности «отоварились» под завязку. А желудки уже отвыкли от нормальной пищи и мы с трудом дотянули до «пересылки» - пересыльной тюрьмы, куда нас отвезли после суда. У меня желудок крепкий, выдержал, а на друзей было жалко смотреть, они не слезали с параши, а камера большая и это, мягко говоря, не приветствуется.
Барнаульская пересыльная тюрьма уютно расположилась в центре города в старинном храме. Храмы на Руси строили капитально, стены толстенные, на стенах решётки – готовая тюрьма. Так, подработать ограду, запретку, ворота и загоняй сотни, а то и тысячи рабов, куда они денутся? Камера, куда нас кинули после суда в ожидании этапа, находилась в центральном помещении храма. Высота купола была метров десять. Нары аж в три яруса по всему периметру. В камере человек сто, но поскольку это пересылка, то контингент постоянно меняется. Этапы приходят и уходят на многочисленные «Стройки Коммунизма». Машина ГУЛАГа работает.
Первая картина запомнилась при входе – напротив входа на втором ярусе нар сидит, свесив ноги . голый по пояс здоровенный волосатый бородатый мужик и смотрит на входящих.  Картина очень впечатляющая!
И мы задержались не долго, в середине декабря меня дёрнули на этап. Привезли на вокзал, в какой – то глухой тупик и погрузили в товарные вагоны с нарами  направо и налево от входа, железной бочкой с трубой в центре это– печка и дыркой в полу это – «люфт клозет». Зарешеченное маленькое оконце.
Вагонов целый состав. Ну охрана, конечно, в таком же вагоне, только они в полушубках, а мы в чём попало. Кухня. Вагон с дровами. Декабрь, ведь перемёрзнут, а надо довезти целыми рабсилу, иначе придётся отвечать. Поехали. Едем неделю. По ночам тряпки примерзают к стенкам вагона. Иногда останавливаемся где -  то на глухих полустанках в тупиках. Двери вагонов распахивают и врывается охра: «Все в право!» и начинают простукивать стенки вагона большими деревянными молотками. Потом всё повторяется с лево. Двери с грохотом задвигаются и поехали дальше.
Куда едем, конечно, никто не знает. Заключённые и солдаты никогда не знают, куда их везут. Одно ясно – едем на восток. Слухи разные: Магадан, Якутия, Сахалин и ещё всякое. Лагерей - то по стране полно.
Однажды ночью останавливаемся: «С вещами вылезай!» Выпрыгиваем из вагонов, Тупик. Лес. Построили и куда то погнали. Пригнали в лагерь. Бараки. Пересылка.
 Там всё стало ясно. Нас привезли на одну из Строек Коммунизма -  Ангарстрой. Стройка Ангарского химкомбината и города Советска, в дальнейшем названного Ангарском.
Двенадцать лагерей, в том числе один строгого режима и один женский, расположенных по периметру вокруг стройки.
Через сутки пригнали, в ночь под Новый, 1951 год, в лагерь жилой.
Я вышел из барака и у меня первое впечатление, что я попал в приличный, по советским понятиям, дом отдыха! Всё покрыто свежевыпавшим снегом, стоят аккуратными рядами бараки, Всё залито ярким электрическим светом, из наружных динамиков льётся праздничная громкая музыка. Лагерников, этих печальных фигур, не видно – полночь, а с утра на работу.   Настроение поднялось. Вроде жить можно. ну, а что 18 лет, так там видно будет, что нибудь придумаю. Утро оказалось не столь лазурное. В семь часов  по рельсу подъём, суета с завтраком и к вахте на развод. А мороз, а одеты хило, а стоять долго. Наконец: «Пятая пошла!» Это наша бригада землекопов. В колонну по пять, почти рысью, по проволочному из колючки коридору, между охраной с автоматами и овчарками – в рабочую зону.  Это километра два. Маленько согрелись. Перед рабочкой опять пересчёт, но уже побыстрее. И вот мы в рабочей зоне, охрана только на вышках, а в зоне только патрули. Получаем лопаты, кирки, ломы, клинья и кувалды. Нормативная глубина промерзания в этих местах до двух метров. Копаем траншеи. Норма на человека несколько кубов. Стальной клин, длиной 50 сантиметров, полученный утром, к вечеру становится сантиметров двадцать – тридцать. А пища – то баланда.
Так было две недели, потом меня почему то - перевели в другой лагерь в монтажную бригаду.
В этом лагере жилые постройки назывались юртами, и они действительно были деревянными, круглой формы. В одной юрте размещалось две бригады, это около пятидесяти человек. По периметру стояли двухэтажные вагонки, в середине печь и стол. Соломенные матрацы.
В бригаде двадцать пять человек, в том числе Бригадир (бугор), помощник,  культорг и один – два вора. Бригадир и воры не работают. Ну у бригадира дела, а воры в законе. Их обрабатывает бригада. Им, видите – ли воровской закон работать не позволяет! А жрать позволяет! Это типичнейшие паразиты и на воле и в лагере.
Воры приходят в рабочую зону и расходятся по своим норам, там общаются с себе подобными, играют в карты, курят, в том числе анашу, чифирят.
Администрация это знает, но их это устраивает, с одной стороны всегда так было, с другой, так спокойнее.
Мало того что они не работают, так в конце месяца с работяг на воров собирают деньги. Я не дал, так меня чуть не убили.   
Работаем на монтаже металлоконструкций. Строим громадный химкомбинат. Его историю рассказал мне прораб из зеков.
Во время войны Сталина напугала вероятность оставить страну без энергоресурсов. Нефть и уголь тогда были в западной части страны. А если опять захватят? А на востоке нет природных. Сталину доложили, что у немцев есть химзавод для получения бензина и еще много всего из низкокалорийных каменных углей. Приказ: «Демонтировать, вывезти в Сибирь и смонтировать!»  Демонтировали, вывезли, привезли на маленькую станцию Китой (отсюда Китойлаг или Китлаг), а вот смонтировать не получилось. Не получилось: прогнулось, сломалось, проржавело, затерялось, да и вообще решили строить новый завод и много мощнее. А привезенные металлоконструкции из Германии, ржавые и погнутые, лежали на станции Китой.         
Монтировать конструкции эстакад и трубопроводов зимой , высота десяток метров, всё обледенело, а внизу металлоконструкции – смотреть жутко, сорвёшься – костей не соберёшь (да никто и собирать не будет).
Поначалу было жутко. А потом привыкли, бегом бегали, работать - то надо. Хотя некоторые так и не смогли верхолазами работать, так внизу тоже работать надо.
Кстати, а почему надо? Срок то всё равно идёт.
А вот здесь сталинские угодливые учёные разработали гениально простую систему. Она идеально работала многие десятилетия с колоссальным эффектом!
Эта система труда сделала СССР той могучей индустриальной державой. Дело в том, что если на воле полуподневольный труд за гроши и лагерный бесплатный не сделали советских людей состоятельными, то как бы её граждане жили при этом строе, если бы им надо было ещё и  платить за их труд? Строй бы сразу рухнул, разорился.
Во – первых подгоняла работать паечка, она зависела от выработки, а то раньше загнёшься, жрать - то хочется!
Во – вторых, и это, наверное, главное  - гениальная идея зачёта рабочих дней! Даешь норму на 121% - получай день за два; даешь норму на 151% - день за три! Гениально! Гитлер, наверное у Сталина слямзил и написал на воротах концлагеря: «Труд делает свободным!»
А теперь, на тебе двадцать лет, но упирайся рогами и всеми копытами и через семь лет «на свободу с чистой совестью»!
А теперь, представь рабочую бригаду, где все хотят на свободу , а ты сачкуешь? А наряд - то закрывается на бригаду. Да кто тебе разрешит! Да тебя убьют! Тебя воры прирежут, они тоже хотят на свободу.
И вот бригадир старается «хорошо» закрыть наряды, воры ему помогают – давят на прорабов, ну, а бригадники упираются. Приписки, а без этого не получится. Если дневная норма мёрзлой крепкой, как бетон, земли 1куб.м., то попробуй дай полтора, да каждый день, да при таких харчах.
Вот так все стройки коммунизма. Все! Начиная с Беломорканала, Волгодона, Комсомольска на Амуре, того же Ангарска, да и московские сталинские высотки тоже.
Но говорят же, нет худа без добра. Тюрьма и лагерь стали «моими университетами». До этого я был совсем слепой, оказывается, я ничего не понимал в окружающем мире. Я слушал и считал истинным то, что говорило советское радио и писала газета «Правда».
В Сталинских тюрьмах и лагерях были собраны все национальности и слои общества всех возрастов. Можно представить себе, какую массу информации они в себе несли!
А уникальность сталинских лагерей ещё и  в том, что сидели все вместе. Политики, враги народа, служители культа, «бывшие», бендеровцы, власовцы, полицаи, все пленные, ну и, конечно, уголовнички всех мастей.
Кстати, «гениальная» мысль всех осуждённых и репрессированных поместить в одном замкнутом пространстве принадлежит гениальному Ленину, чтобы они в перспективе самоуничтожались.
Вся эта пёстрая публика, конечно, очень «любила» свою власть!
Все охотно делились информацией, всем хотелось высказаться. Мнение о том, что боялись доносчиков и стукачей, ошибочно, поскольку этим людям во – первых, при таких сроках, нечего было терять, а во – вторых, никаким лагерным «кумам» - операм, такую информацию никогда не переварить, им тоже хотелось жить спокойно.
Бугром в бригаде был некто Александр Иванович, проворовавшийся снабженец, личность безликая, а вот помощником у него был тот самый здоровый волосатый бородатый  мужик, который обратил на себя моё внимние на пересылке. Он оказался бывшим моряком и нормальным парнем.
Мы же подружились с культоргом бригады, Мишей Пятой, украинцем, бывшим военным лётчиком лет тридцати пяти – сорока. Он сидел за рукоприкладство в отношении детдомовца (он работал директором детдома).
Человек он был культурный, образованный, с мягким характером и интересный. Он много чего мне рассказал интересного, в частности о личных встречах с Михаилом Шолоховым, с Василием Сталиным. Сориентировал меня в политике. О Василии нам рассказывали и наши инструктора в аэроклубе. Все их отзывы о нём были только положительные и у меня сложилось о нём представлние, как о хорошем парне и лётчике, и только, ну не был он большим деятелем и политиком,  это было не его дело…
Миша хорошо «спивал» задушевные украинские песни. В тюрьме и лагере я впервые узнал Есенина. На воле -то он был под запретом.
О лагере рассказывать не буду. Так, как описал его очень уважаемый мной Солженицин, да и многие другие «сидельцы», я описать при всём желании и старании не смогу. Он в  книге «Один день Ивана Денисовича» так описал жизнь в сталинском лагере, что я, читая её, считал, что это он пишет о моём лагере и про нас. И всех, кого интересует и волнует эта тема, я отсылаю к этому замечательному произведению. Я готов подписаться под каждым словом в этой книге.
Скажу только, что лагерь так ломает, так унижает человека,  что остаться человеком в этих условиях очень трудно. 
Кстати, сидел я вместе с Солженицыным, только в разных лагерях.
Я работал, научился электросварке и всё время писал кассации во все инстанции, и на какую - то была положительная реакция. Нас троих однодельцев, Юрку, Пашку и меня. привезли на пересуд в Барнаул, парни опять подтвердили моё алиби, мне переквалифицировали статью на «знал и не сказал», дали срок, который я уже отсидел, чтобы не компенсировать отсидку, и освободили, а парням оставили тот же. Они отсидели по пять лет и освободились по амнистии. С Пашкой я больше не встречался, а с Юркой мы были школьные друзья и мы с ним ещё несколько раз встречались. Он был неординарная личность. Хорошо учился, был начитан, хорошо рисовал,  школу закончил на медаль, но медаль не получил, потому, что в десятом классе на нём была судимость,  условный срок: с дружками спёрли на вокзале чемодан. Условный, потому что у него был влиятельный отец, который  его «отмазал» А его однодельцам дали реальные срока. Кстати, у него была нормальная, не в пример всем нам, обеспеченная семья.
Сидел он, не в пример нам, «хорошо». В лагере под Невьянском он всей лагерной администрации рисовал портреты и картины. После освобождения он окончил архитектурный факультет Якутского университета, но у него уже тогда были проблемы с алкоголем.

7.АРМЕЙСКИЙ ПЕРИОД. 
Приехал к маме в Бийск.
Бедная мама! Муж всё сидел, теперь сын, а саму её, оказывается, всё время дёргали в НКВД на допросы за отца, нет ли каких связей. Она от нас это скрывала.
Сразу устроился на завод рабочим – штамповщиком, проработал две недели и пошел становиться на учёт в военкомат. Военкому сказал, что окончил лётную школу и хочу в военное училище. Он сказал, что набор будет весной, а был декабрь, и он направит меня в лётное училище, и дал направление на медкомиссию. Как только я прошёл комиссию, мне вручили «красную» повестку: завтра в военкомат с вещами! Этот сукин сын в погонах подло меня обманул. Меня забирали на срочную службу.
Когда я шёл в тюрьму не плакал, а тут слеза прошибла. Ну почему же всё так плохо!
Нас посадили в пассажирский вагон и куда - то опять повезли. Как обычно не говоря куда. Нас 24 человека, сопровождает «покупатель» майор, по погонам артиллерист, значит не в авиацию.
Кстати, оказался неплохим мужиком. Пил с нами водку всю дорогу (конечно за наш счёт).
Едем опять на восток. Везёт же! Новый Год встречаем в поезде, проезжая Биробиджан. Едем уже неделю, проехали Хабаровск, повернули на юг, проохали Арсеньев – впереди только «далёкий порт Владивосток», но вдруг стоп, вылезай, приехали. Богом забытая станция с весёлым названием «Раздольная».
Российский Форпост на Дальнем Востоке. Опять Николаевские
казармы. Артиллерийская дивизия.
Остригли, помыли, накормили, одели, построили и зачитали приказ министра обороны. Содержание его следующее. Лица призывного возраста, имеющие среднее или среднеспециальное образование, призываются в учебные подразделения и готовятся по упрощённой программе командиров взводов, после успешной сдачи экзаменов им присваивается звание младших лейтенантов запаса, и они увольняются в запас на год раньше срока срочной службы. Решил - постараюсь и выгадаю год.
Теперь нам стало понятно почему мы все мобилизованы со средним образованием и призваны в неурочное время (под Новый Год).
На вторую ночь: «Тревога! К орудиям! Прицепляй! Расчёты по машинам!» И наша гаубичная бригада выехала на полевые учения. Без стрельб.
 

          Январь. Минус десять. Мы, наша учебная батарея, в летнем обмундировании, вплоть до портянок, «временно», на складе не было зимнего обмундирования. Учения длились неделю. Не было даже палаток, кроме штабной. Кухня сроду где - то застревала и хорошо, если до батареи добирался старшина с хлебом и селёдкой в рюкзаке. В металлическом кузове Студебеккера под тентом слышался дружный топоток солдатских сапог. Ножки грели солдаты. Меня замучили судороги. Хуже, чем в лагере. А отцы  - командиры, все бывшие фронтовики, говорят: «Солдат должен закаляться! А на фронте мы лежали в снегу, в болоте, как собаки на морозе». Комитета солдатских матерей тогда не было.
Но, всё когда то кончается, кончились и эти учения и пошла обычная солдатская служба. Послевоенная, далеко от Москвы.
Событий было много, можно написать целую книгу Вот некоторые.
Пару раз, по ночам, вся дивизия куда - то мчалась форсированным маршем, а днём строго маскировалась, В какую то ночь батареи вставали на заранее кем - то подготовленные позиции, раздавалась команда: «Стой! Вылезай! Отцепляй! Тягачи в укрытие! Орудия к бою! Прицел…! Угломер…! Снаряд… ! Заряд…! …снарядов беглый огонь!»
Начиналась жуткая канонада! Расчёты глохли. Куда стреляли нам никогда не видно. Артиллерия то дальнобойная. Стрельба с закрытых позиций. Что творилось на огневом рубеже, трудно представить. Наша артиллерийская дивизия бригадного состава была очень мощная, она состояла из нашей бригады 122 мм гаубиц,  бригады 152 мм пушек – гаубиц, бригады 300 мм гаубиц и бригады реактивных миномётов – «Катюши».
Через какое то время этого ада раздавалась команда: «Стой! Записать! Тягачи к орудиям! Подцепляй! Расчёты по машинам! Марш!».
Снова ночные марши, днём маскировка и мы в Раздольном, драим в парке технику.
Потом в тихую солдаты говорили, что мы помогали Северным Корейцам.
При всей тягости службы, мне приходилось легче многих – я был спортивен, закалён, здоров и не прихотлив.
Были и по службе эпизоды. Один из них. Помкомвзвода, сержант, гонял нас, салаг. Однажды он что то придрался ко мне, мне это очень не понравилось,  я возмутился и отказался подчиняться. Послал его. Он подскочил ко мне, я взял его за грудки и прохрипел: «Пришибу! Я таких сук в лагере давил». Взвод замер. Пахло дизбатом. Серж. испуганно прошептал: «Ты что сидел? Где?»  «В Китлаге!» «И я там же». Во взводе ничего не поняли, почему мне всё прошло и почему меня сержант никогда не трогает.
Кстати, об армейской дедовщине. Я сам служил, сын служил, вообще я хорошо знаю армию, и я считаю, что её, дедовщины, нет. А все раздутые случаи, они есть и на гражданке. А в армии неприятные эпизоды происходят с маменькиными сынками и солдатами не адекватного поведения. Таких и в армию брать не надо, от них там нет толку, только кашу жрать. Да ещё этот провокационный «Комитет солдатских матерей»! Воспитают уродов а потом все вокруг виноваты. Армия, это суровый мужской коллектив и тот, кто за себя постоять не может, какой из него воин? Таким в армии просто не место.
Другое дело, когда ЧП на национальной почве. Объединятся несколько уродов с Кавказа и терроризируют всё подразделение, тут виноваты командиры, которым не охота связываться или боятся, а то и устраивает их, что эти подонки всех держат, так таких командиров надо заменять, а этих выжигать калёным железом.
Через год мы все успешно сдали экзамены на командиров взвода, документы пошли в Минобороны (офицерские звания присваивает министр обороны), нам присвоили сержантов и распределили по бригаде.
Под занавес службы мы попали на большие окружные манёвры. Это настоящая война с участием всех наземных войск, авиации и Тихоокеанского флота, с применением ядерного (имитация) и химического оружия, натурально. Манёвры были приурочены к пятилетней годовщине победы Китайской революции. Присутствовали министры обороны всех соцстран.
Запомнился  день смерти Сталина, когда я ещё раз убедился на сколько мы все были оболванеы. Нас всех собрали в клубе бригады. Бригадный духовой оркестр играет траурные мелодии.  Начальник политотдела произносит траурную речь, в президиуме сидят поседевшие в боях полковники, плачут и меня, дурака, прошибла слеза. Идиот! Умер тиран, он убил твоего отца, он сделал тебя безотцовщиной, он кинул тебя в тюрьму, сделал твою семью изгоем, нищей, он погубил десятки миллионов людей! Ликовать надо, а я....  Вот такими мы были.
Но всё когда то кончается. Нас, всю учебную батарею (все сержанты) построили и зачитали приказ министра обороны о присвоении двадцати двум из нас звания младьший лейтенант запаса с увольнением в запас, а мне и еще одному, как «отличникам боевой и политической подготовки, присвоить звание лейтенант и назначить командирами взводов.»
…Твою мать! Перестарался!
Я перестал служить и стал долбить рапортами об увольнении в запас, пока не добился своего.

8.МОЛОДОСТЬ.

В конце 1954 года уволился в запас. Приехал опять к маме в Бийск. В армейской шинели и сапогах. Без копейки. 22 года. Одноклассники заканчивают ВУЗы, а у меня, ну ничего нет! Мать с младшей сестрёнкой ютятся в неблагоустроенной комнатёнке и перебиваются кое - как, старший брат спивается и где то колобродит по свету, у меня нет никакой профессии.
Скоро Новый 1955  год. Жена дяди Володи, воспитательница и музработник  детсада мне говорит: «Амиран, у нас в детсаду проблема с Дедом Морозом на утренники, ты бы мог выступить? мы тебе заплатим». «Но я же не умею». «Ничего, у тебя фактура, а мы тебя научим, дадим сценарий, побываешь на музыкальных занятиях, порепетируем.»
Как я мог отказать свей тётке? Тем более я был свободен.
Отплясал у неё на трёх утренниках, да она меня «продала» своей приятельнице в детдом, там четыре утренника и в результате мне дали столько денег, сколько моя бедная мама, учительница младших классов,
получает за месяц.
Это были «помойные» деньги, так называли их заведующие детсадов – они их получали, отдавая помои на корм свиней частникам. Но для меня эти деньги не пахли.
Этот «бизнес» каждый год помогал мне в голодные студенческие годы.
Однажды я так увлёкся этим заработком, что завалил зимнюю зачётную сессию и вынужден был взять академический отпуск. 
Цель была – поступить в институт. В авиацию для меня путь был закрыт.
До приёма ещё полгода. Надо где то кем то работать. Кем только я не работал! Даже несколько месяцев в штате Городского Дома Культуры работал актёром в амплуа первого героя – любовника.
С небольшим коллективом штатников Дома Культуры и с большой самодеятельностью мы ставили солидные пьесы на своей сцене, а кроме того, под руководством очень талантливой и предприимчивой худрука давали «левые» концерты в окрестных селах и деревнях, что нам давало наличность.
Не чурался и физической работы, она мне нравилась, например, работал на пилораме в «Ремстройконторе».
Немного приоделся. Купил велосипед. У меня никогда ничего не было!
Мать говорила: «Ну зачем тебе, ты же уедешь учиться?!» Но это тоже была мечта, а мне уже было 23 года!
Пока меня жизнь мытарила где попало, сестра Тамара, младше меня на шесть лет, тоже окончила школу и собиралась поступать в институт. В какой, долго обсуждалось в семье  и, в результате, она выбрала Новосибирский Институт Инженеров Геодезии Аэрофотосъёмки и Картографии. Её пленило Аэро. Забегая вперёд скажу, что она успешно поступила, хорошо училась, но в первом же полете облевала весь самолёт и с Аэро было покончено. Она успешно окончила институт и всю жизнь работала по профессии, но не летала.
Мы вместе приехали в Новосибирск и я пришёл в строительный институт, мне нравился архитектурный факультет. Ну, если не летать, так строить и в качестве архитектора. Там было первое условие – рисунок, например с натуры, со скульптуры, срисовать голову Аполлона. Я рисовал на уровне Остапа Бендера, когда они нанялись на пароход  художниками.
Пришел в НИИЖТ, институт железнодорожного транспорта. Там есть общежитие, дают форму и хорошая стипендия. Принимают документы симпатичные девочки, наверное студентки. Спрашиваю, какой конкурс, говорят, большой, но поскольку вы офицер запаса, то вам достаточно сдать на тройки (официальных льгот тогда не было). Ну а если и на тройки не сдам? Тогда помочь не сможем.
Я загрустил. У меня и после школы то знаний было минимум, а уж после лагерей, тюрем, армии и те растерял. А профессию так было надо!
  О моей проблеме секретарю приёмной комиссии НИИГАиКа, Юре Кайдалову, молодому, симпатичному аспиранту, рассказали Тамара и её одноклассник, поступающий с ней, Юрка Раков. Кайдалов сказал: «Офицер, мужик, в возрасте?! Пусть несёт документы, мы его примем».
И своё слово сдержал. Экзамены для меня были некой формальностью. А их было шесть! Ни в одном вузе такого не было.
Он заходил со мной к экзаменатору и говорил: «Этот абитуриент нам нужен, его необходимо принять». И мне ставили положительную оценку.
Своим высшим образованием я очень благодарен этому Кайдалову.
Мы очень хотели его отблагодарить, но он скромно, но твёрдо отказался.
Институт был трудный, поступление трудное, учебный корпус сгорел, общежития нет, стипендия самая маленькая, работа экспедиционная в условиях Сибири, конкурса практически нет. Для полевых работ нужны здоровые, выносливые закалённые мужики. Я оправдал их доверие.
Когда мы в семье обсуждали, как будем учиться и жить, то решили: мама будет по возможности помогать Тамаре, а я как нибудь проживу сам.
Было очень трудно материально, но ещё труднее в учёбе. У меня всегда в школе были проблемы с математикой, а вся геодезия – сплошная математика. Курс только чисто математики в вузе соответствовал курсу математики на физмате. И вот ведь парадокс, в армии, в артиллерии, я опять столкнулся с математикой, потому, что современная артиллерия вся основана на математике. На прямой наводке крупнокалиберная артиллерия стреляет только при отражении атаки танков на батарею. На огневой позиции расчёты не видят цель. Её видит офицер на удалённом НП и путём сложных математических расчётов командует ведением огня батарей.
Вот так всю жизнь мне приходилось заниматься не любимым предметом.
После первых курсов полигонная геодезическая практика, а после старших – производственная.
Полигон у реки, лето, живём в палатках, вольница, здорово!
Производственная уже серьёзно. На рабочих должностях и все прелести и тяготы сибирских экспедиционных условий. Но эти трудности для меня были легче учёбы. Я был молод, здоров смел, уверен в себе и не прихотлив, а ещё я страстно любил охоту, оружие, а там этих прелестей сколько угодно!
Об оружии. Производителю работ давали в поле на выбор пистолет ТТ с обоймой или кавалерийский карабин с магазином. Работали в совершенно глухих местах. Приобрести же при желании любое охотничье оружие в таких местах, как отдалённые места в Эвенкии, без разрешения, обходилось в одну – две бутылки спирта, а оружия там было разного. Одних ТОЗ было  несколько моделей и все охотничьи, облегчённые, в том числе однозарядные, семи зарядные, многозарядные самозарядные. Ну, прямо игрушки!
В экспедиции я не расставался с оружием и при малейшей возможности охотился. Нет зверя и птицы в Сибирской тайге,  которого бы я не охотил. Зря никогда не стрелял, охота у нас была основным подспорьем в питании.
И ещё об оружии. Оно нам, исполнителям – прорабам было необходимо ещё по двум важным причинам.
Во – первых, мы работали в столь глухих местах, что там былаи «закон тайга, медведь хозяин! Зверьё было совершенно не пуганное. Так в Горном Алтае мы в иной день видели до пяти медведей. Ну не обязательно лицом к лицу, иной раз в бинокль на противоположном склоне, но не раз и носом к носу. В то время их столько развелось что они стали наносить урон скотоводству и местная администрация, поощряя охоту на медведя, выдавала по двести рублей за шкуру медведя. Ну и питаться надо. Всё на себе и вьючно не унесёшь, а мы иной раз бродили по месяцу не заходя на базу и в населённые пункты.
Во – вторых, пятьдесят процентов наших рабочих были из ЗК, ранее освободившихся из «мест не столь отдалённых», или только что по окончании срока или амнистии. А уж после амнистии то у нас был богатейший выбор рабочих. Кто из семейных, постоянно работающих пой дёт на сезонную работу? Освобождённым же не всегда охота заявиться в родные места в лагерном бушлате, вот он и идёт в экспедицию подзаработать. А иным и просто некуда идти, вот они и идут в экспедицию. Т ам дадут спецовку, палатку и накормят.
В основном это были рабочие мужики, которым надо было заработать и они работали, но попадались и приблатнённые, жулики и бездельники, которые сразу пытались установить в бригаде свои «порядки». Но, поскольку я во всех этих  «мастях» чётко разбирался, то мне в этом отношении было проще моих коллег, я сразу всё расставлял по своим местам, публика понимала, что «блат» здесь не пройдёт, или сразу уходили, или брались за работу.
Так вот об оружии. Да, я был вооружён, но это днём, а ночью - то я сплю, а у меня пачка денег - я закупаю продукты, арендую транспорт и делаю много необходимых затрат. У меня топокарты с грифом «С» и «СС»,  кругом тайга, а публика я говорил какая. Так, что трагические случаи были.
На производственной практике в степном Алтае двух наших однокурсниц изнасиловали и повесили.
Были случаи, когда такие рабочие брали власть в свои руки и производитель работ ничего сделать не мог и производственное задание не было выполнено.
Вообще, в экспедиции за время моей работы приключений было столько, что об этом нужно писать отдельно, было так много, как печального и даже порой трагического, так и комического и смешного.
На производственной практике встретил свою первую серьёзную любовь. Было это так.
После месяца работы в совершенно безлюдной таёжной местности мы, трое геодезистов, по маленькой речушке на плотике сплавились в Енисей в его среднем течении и появились в небольшом посёлке Назимово на берегу Енисея в среднем его течении.
          Мы все пооборвались, заросли и вид у нас был тот ещё! Такими мы явились в поссовет и попросили помещение,  денег на продукты и приведение себя в порядок, до получения из базы, и связь.
Несмотря на наш непрезентабельный вид, отказать нам был нельзя, так- как у нас были удостоверения МВД, к этому ведомству в то время относился Комитет Геодезии, а люди относились очень серьёзно к этому ведомству.
Привели себя в относительный порядок, отдохнули и осмотрелись на местности. Мне очень импонировала молодая врач, Валя, Валентина Иннокентьевна, как её все называли в посёлке, заведующая местным медпунктом, однако она выдержала мой решительный натиск и выдержала оборону, хотя намерения у меня были самые серьёзные, я готов былжениться.
 Пришёл пароходик и я уехал обиженный. Однако она стала писать мне письма, настойчиво приглашая меня в поселок Придивное, на Енисее, под Красноярском, где жила её семья.
Я был уже в Новосибирске, где жил и учился, но в Красноярск мне всё равно нужно было съездить за расчётом. Я согласился, собрался, надел белый костюм и приехал в Красноярск с намерением заехать к Вале. Они, очевидно, с её подачи, ждали приезда жениха, но тут случился форс можор, подвела погода. Выпал сильный снег и я представил себя в их глазах: нарисовался «жених» - студент среди заснеженного посёлка в белых штанах. Я решил, что это будет по меньшей мере не серьёзно и поездку отменил.
Тут уж серьёзно обиделась Валя. Однако пересилив обиду, через время, уже зимой пишет, что едет в отпуск в Прибалтику, к сестре и просит встречать в Новосибирске. Я «раскатал губу», снял комнату, встретил поезд, но она отказалась сойти и тут уж я возмутился и прервал всякие отношения. Она писала письма, но я ни на одно не ответил.
Этой же зимой на зимних каникулах в Бийске я встретил замечательную девушку, землячку, тоже учившуюся в Новосибирске, Нелю, вспыхнул страстный роман  и мы срочно решили пожениться. 
Жили весело несколько лет, она была очень добрая и душевная, но у не со временем выявился существенный недостаток, который  меня стал очень доставать. У неё были частые истерики, в основном без всякого повода Мы прожили четыре года.
Однажды, сидя в трамвае, мне показалось, что с трамвая сошла Валентина Иннокентьевна. Трамвай тронулся и я уехал. Решил проверить в адресном столе. Действительно проживает, дали адрес. Пришёл. Живёт с подругой на квартире, работает врачом скорой помощи. Одинокая, приехала два года назад за мной, знала обо мне, но не решалась, по – прежнему любит. Мне поднадоели Нелины истерики, детей нет и не будет (по медпоказаниям). Валя забеременела и я решил жизнь изменить, хотя это всегда не просто. 
Стали жить вместе. Родился сын Олег.
Я работал инженером в поектно - изыскательском институте, Валя врачом гинекологом в районной городской больнице. Получили квартиру, растили сына, купили машину, построили гараж, дачу, то есть, по советским меркам, «встали на ноги». Но полное счастье длилось не долго.
Через год после рождения Олега у Вали обнаружили рак а ещё через шесть лет её не стало.
И мы остались с ним вдвоём. В первый класс я повёл его один.
Я настойчиво добивался реабилитации отца и добился.
Тогда я стал разыскивать его родственников в Грузии, что оказалось совсем не просто. Дело в том, что мать никогда не была в Грузии, все контакты разорвал арест, НКВД жестоко пресекало все попытки связей «врагов народа». Исходных данных почти не было и у меня на это ушли годы. Кроме того, что я много писал во все инстанции, я несколько раз с этой целью ездил в Грузию. Правильно сказано, кто ищет, тот всегда найдёт!
Нашёл. В Кутаиси жила семья брата отца. Они очень трогательно отнеслись к нашей встрече и их большое желание было видеть нас живущими в Грузии. Я тоже всю жизнь мечтал жить в этой благодатной стране, но в то время это было невозможно по медицинским показаниям Вали.
Когда Вали не стало, мы с Олегом обменяли новосибирскую квартиру на тбилисскую, продали гараж и дачу, погрузили Ладу в гараже -  контейнере на железнодорожную платформу и переехали из Сибири в южный тёплый город Тбилиси.
О Тбилиси и Грузии.
Так распорядилась судьба, что я изъездил и знал хорошо весь Советский Союз, был в «ближнем зарубежье» - Болгарии, Румынии, но лучшей природы и климата, чем в Грузии, особенно Восточной её части, включая Тбилиси, я не нашел.
Я был счастлив!

Но это уже другая история.




АННОТАЦИЯ.

Это, неопределённое  по литературной форме, изложение по цели и смыслу – рассказ моим потомкам о том, что я могу им поведать о нашей родословной в свете того времени и в тесной связи с теми  событиями в стране и в мире, во времени, в котором мне довелось жить.
В жизни, мне кажется, я прошел все испытания, которые может пройти человек. С рождения я испытал ссылку и репрессии. Соприкоснулся с флотом и авиацией. Прошел тюрьмы и лагеря. Отслужил в армии, офицер. Окончил геодезический институт и несколько лет работал в тяжелых условиях сибирских геодезических экспедиций. И, если мне удалось изложить всё что я видел, пережил и узнал, достаточно интересно, то я достиг в этом изложении своей цели.