Агнис, глава 6

VII
На следующий день после моего представления перед гостями я безмятежно проспала до полудня, так как никто не решился потревожить мой сон. Будит меня бивший из окна луч солнца, нагревающийся тем сильнее, чем дольше я откладываю подъем. Все же, сдавшись неугомонно нарастающему в душной комнате зною, я открываю глаза. Лениво потягиваюсь под постелью, оглядываю разложенные на полу жер т;ш;ки. Туда вчера бросились утомленные за ночь гости, но теперь они пусты. Меня же любезно уложили на диване, впрочем, таком узком, что я все боялась выпасть с него пока сплю. Только в одном из жер т;ш;ков еще спит, тихо сопя во сне. какой-то мальчик. Осторожно выбравшись из постели, я тихо, чтобы не разбудить мальчика, беру в охапку брошенную на ковер одежду и на цыпочках выскальзываю из двойных дверей спальни. Опрометью бегу по коридору прямо в ванную, моля провидение не дать мне столкнуться с кем-нибудь в таком неподобающем виде. Состоящая из коротких шорт и майочки, пижама, подозреваю, не слишком обрадовала бы тех, кто вчера выказал такое сокрушительное негодование моим публичным покаянием во дворе дома.
Быстро одевшись и умывшись, я уже покойно выбираюсь во двор, полагая найти маму в летней кухне снаружи. На улице меня тут же окружают детишки, среди которых я между прочим замечаю и черноглазую скандалистку, сестренку Сыймыка, Айпери. В сопровождении такой маленькой свиты прохожу в кухню, из распахнутой двери которой уже из дали доходит бесподобный аромат свежеиспеченного хлеба. В предвкушении приятного вхожу, и, как и надеялась, вижу среди нескольких женешек свою апа (маму). Как видно они давно как поднялись, потому что, вооружившись длинными каталками, раскатывают за большим столом пресное тесто в тонкую лепешку. Очевидно, на обед будет кесме (лапша ручной вырезки), фи.
Все находящиеся внутри радушно приветствуют меня. Все, кроме мамы. Апа как ни в чем не бывало продолжает болтать с женщинами, преднамеренно игнорируя мое присутствие. Видно, обижается за мою выходку перед гостями. Хотя вчера, после того как все гости разошлись, а оставшиеся на ночевку улеглись по своим местам, она и не сделала ни одного замечания. Хорошо еще, что мне, по правде, безразлично ее отношение ко мне. Мысленно повторяя про себя вызубренную мантру: “Я ненавижу родителей, а они меня, и тем лучше для всех.”, я совершенно спокойно усаживаюсь за старенький круглый стол из дерева. Там благоухающими пластами расставились в ряд прямоугольники домашнего хлеба. От них все еще исходит жар печи, и у меня слюнки текут при одном виде их. Старшая женешка, дородная женщина с приятным лицом, слегка жуля меня за поздний подъем, готовит мне и мои маленьким спутникам небольшой перекус на круглом столе. Она разламывает пышущий хлеб голыми руками, что сильно впечатляет, так как ни я, ни другие дети не можем не охать от жгучей боли, жадна хватаясь кончиками пальцев за ломтики горячего хлеба. Щедро макая хлеб в свой айран (домашний кефир), я, пользуясь безразличием мамы, без стеснения откусываю огромными кусками. Вошедший в кухню Сирил заставляет поперхнуться одним таким куском.
К счастью, он даже не замечает этого. Как и вообще моего существование, а прямо проходит к противоположному концу кухни. Там, за полной грязной посуды раковиной стоит, ссутулившись, могучая фигура крупной женщины. С первого взгляда становится ясно, что передо мной сын и мать.
-“Таких людей и называл Ницше истыми арийцами.” - со скрытой усмешкой отмечаю я про себя, наблюдая за разговаривающими в полголоса сыном и матерью.
Высокая, широкая в костях, и особенно в бедрах и крепкой спине, Фрея (раз уж менять имена на вымышленные, то почему бы не именовать ее так? Ты же не будешь против, Айым?) заметно отличается своей внешностью среди остальных хлопочущих в кухне женщин. Похожие на ледышки, голубые глаза, веснушки на загорелом лице, ниспадающие из-под платка белокурые волосы, все, определенно все в экзотичной наружности Сирила унаследовано им от матери. Вот только контрастно темные брови и ресницы Сирила, да и мощный, скрюченный, как клюв ворона, нос не имеют ничего общего с арийскими корнями. За исключением этих незначительных деталей, во всем остальном сын с матерью как бы отлиты из одной формы. Настоящими верзилами возвышаются они среди остальной мелочи большого семейства. И нет сомнений, что кто-то из предков хозяйки дома, Фреи, был одним из тех сосланных после Второй Мировой войны в Советский Кыргызстан пленных немцев. Позже мне, однако станет известно, что в крови мамы Сирила намешано много и от других, таких как русские, кыргызские и даже татарские народы.
Статно держа прямую спину, медленно ступает Фрея с подносом вымытых тарелок от раковины к сушке для чистой посуды. С раздражением выговаривает она за что-то Сирила.
-Мам! - протяжно вздыхает он, оставшийся видимо неудовлетворенным от результата, к которому привел их разговор.
-Малды ким кайтарат, сен эртен кетип калсан? Бар, башымды орутпай! (Кто будет пасти стадо, если ты завтра уйдешь? Иди, не мешайся!) - отрезает она, расставляя чистые тарелки на решетку сушилки.
Он отворачивается и впервые со времени его прихода наши взгляды встречаются. Сохранившаяся после беседы с матерью по-детски обиженная мина мгновенно исчезает. Пытаясь придать своему лицу уверенное выражение, Сирил хмурится и сконфуженно пробирается к выходу, вон из кухни.
-Сирил байке! - кричит ему вслед черноглазая сестренка Сыймыка, но тот уже ушел.
Соскользнув с высокого стула, не знающая отказа капризная девчушка бросается ему вдогонку. Мне же остается лишь позавидовать ей, так как сколько бы мне не хотелось побежать вместе с ней за Сирилом, это невозможно. А чего еще следовало ожидать от любой пятнадцатилетней девушки, оказавшейся на моем месте? После многих лет заточения в женском лицее неосознанно тянешься к загадочному обществу противоположного пола. Разве же это преступление? Вчерашние же приключения проронили во мне убеждение, что между мной и кузеном должна теперь установиться, закрепленная общей тайной, особая связь. Огорченная тем, что даже не удалось поздороваться с Сирилом, я уже без былого аппетита ковыряюсь ложкой в своем наполовину полном кислого айрана кесе (глубокой посуде).
После завтрака, полностью переданная под распоряжение собственной воли, я не нахожу лучшего способа времяпрепровождения, чем пойти в сад за домом. На качелях под большим деревом, раскачивая увязавшуюся детвору, (на сей раз очередь к качелям строится без лишних разборок), я с удивлением замечаю появления у нашей компании лиц постарше. Три девочки, двенадцати, или около того, лет, медленно, но верно, приближаются к качелям, делая робкие попытки заговорить со мной. Имя бронзово-смуглой - Кыял, мулатку зовут Гульзад, а у третьей, Чинар, кожа белее снега. Впрочем, все они одинаково стройны и длинноволосы. Первоначальная робость девочек, однако же быстро испаряется. И вскоре я даже вынуждена отказаться от игр с малышами, стараясь успеть ответить на весь град расспросов, обрушенных на мою голову этим трио. Двенадцать лет слишком взрослый возраст, так что малышня с презрением отпихивается и меня уводят куда-то под сень деревьев, сажают посередине спрятавшейся там низкой скамейки. Но какими взрослыми не казались себе эти гордячки, и с каким упоением они и не впитывали в себя полезную информацию (из опыта пятнадцатилетней, и при том городской, сестрицы), а нет, нет, да шальная рука то одной, то другой из выскочек не удержавшись льнет к моим фиолетовым волосам. Таким образом меня уж более часу втихомолку поглаживают, соблюдая при этом строгую очередность. И если одна из них слишком долго задерживается, то строгий взгляд другой непременно заставляет пристрастившегося нарушителя порядка с виноватым хихиканьем остановиться. Ручки мои тоже поочередно передаются из владения бронзовой к мулатке, под бесконечное восхищение белизной и гладкостью моей чудесной кожи, хотя Чинар, как мне кажется, в этом отношении повезло больше.
Между тем мне удается узнать много нового о своих новоявленных родственниках. Новоявленных, потому что никак иначе их и нельзя назвать. Внимательно слушая пояснения девочек о связывающих нас семейных узах, я не могу не упрекнуть про себя маму. Кто как ни она виновата в том, что приходится краснеть мне при каждом новом имени какого-нибудь дяди или тети, о которых впервые слышу. Девочка Чинар оказывается родной сестренкой Сирила. У меня нехотя раззевается рот, когда мне сообщают, сколько всего у Фреи и Аскара тайке (дяди Аскара) детей. Сирил самый старший ребенок в семействе N. За ним еще идет дочка, девушка одних со мной лет, оканчивающая в этом году девятый класс Альбина. О ней девочки рассказывают с особенным восхищением, как видимо почитая ее за идол красоты и ума всего айыла. Сейчас Альбина в столице, там она посещает курсы по подготовке к вступительным экзаменам на медицинский факультет. При слове о последнем девочки принимают почти подобострастное выражение, настолько почтительным им кажется поступать в медицинский. Приезд Альбины ожидается со дня на день, и все большое семейство с нетерпением ждет его.
-Вам она обязательно понравится. Я так рада, что мы сможем вас познакомить с ней! - действительно сияет счастьем лицо Гульзад, когда на вопрос зналась ли я ранее с их Альбиной эжеке мне снова приходится отвечать отрицательно.
После Сирила с Альбиной есть еще мальчик семиклашка Чынтемир, беленькая и тоненькая Чинар, учащаяся в пятом классе, потом и еще мальчик, и еще девочка. Самый младший у четы N Улук. Это невообразимо толстый для своего возраста карапуз, теперь он сидит под деревьями вместе с нами, своей массой давя на хрупкие коленки своей сестры Чинар. Всего я насчитываю семеро детей, хотя и не уверена, а переспрашивать неудобно. Честно говоря, по ходу беседы у меня выявляется такое большое количество родственников, что я даже не представляю, есть ли в айыле такие, кто не приходится мне родственником с той или другой стороны. Как ни внимательно, с какой большой охотой я не вслушиваюсь в объяснения словоохотливых рассказчиц, суть в разветвлениях большой родословной теряется уже в самом начале. Решительно запутавшись, приходится лишь с улыбкой кивать на все их вопросы типа: “А знаю ли я Эмиля байке (дядю Эмиля)?” или “Была ли я уже в гостях у Анары таяжене (тети Анары)?” Единственно, что с точностью удается выяснить, так то, что шустрая Гульзад одна из дочерей старшего брата моей мамы. И со смуглой Кыял меня тоже связывают какие-то далекие родственники. Правда сколько бы девочки мне не толковали, как и почему мы с ней приходимся родней, я так и ничего не поняла. Кыял и черноглазая Айпери, Сыймык и толкнувший вчера Айпери темнолицый мальчик, все они родные братья и сестры, а следовательно мои далекие родственники.
Пока я пытаюсь переварить потоки полученной информации, одна из малышей, не пожелавшая отстать от нас маленькая сестренка Гульзад, все время маячит у меня перед носом. Она то потянет, то щипнет, а то и поцелует в попытках овладеть моим вниманием. Девочка с настойчивостью, переходящей в назойливость, доходит до того, что в буквальном смысле начинает пытаться вытянуть меня из рук своих сестриц, что несказанно сердит последних. В конечном итоге мое положение становится не лучшим чем у каната, который принято тянуть во время праздничных гуляний Нооруза. Представь себе картинку, я стою с вытянутыми по швам руками. С одной стороны, за руку тянет не на шутку рассвирепевшая Гульзад. С другой малыши, во главе с излюбившей меня девочкой, пытаются оторвать мою, уже раз подозрительно хрустнувшую, конечность. До крайности растерянная происходящим, я только и могу что слабо смеяться, хотя вся эта шутка начинает меня сильно беспокоить. С понимающим сожалением думаю об участи четвертованных пленных Римской империи, как вдруг позади слышится чей-то строгий оклик и мои бедные руки падают, освободившись от жестокой забавы детишек. Готовая расплакаться от благодарности я оглядываюсь на своего спасителя. Де жавю. Передо мной, как и вчера, держа на руках серьезно насупившуюся малютку Айпери, стоит Сирил. Но в этот раз не я, а меня саму обижали, поэтому я облегченно улыбаюсь кузену. Но отразившаяся на его лице насмешка сразу же убивает благодарные порывы.
-Разве тебя не отправили пасти животных? - стараясь набросить на себя суровость хмуро проговариваю я.
Кыял, Гульзад и Чинар ошеломленно ахают. Здесь не принято обращаться к старшим на ты. Даже разница в какой-то жалкий год обязывает уважительное обращение на вы. С непременной приставкой: байке или эжеке, в зависимости от пола того, к кому обращаются. Так что удивление девочек на мое ты, вместо ожидаемого “Вы, уважаемый брат Сирил!”, вполне понятно.
-А чем же я сейчас занят? Вот разогнал чуть не разорвавших мою овечку волков.
-“Опять он о своих волках!” - конфузит меня от неприятного напоминания. Я краснею еще сильнее, когда до сознания доходит, что он сказал моя.
Я должна бы чем-то ответить, но в смятении могу только понурившись уставиться на носки своих кроссовок. Не знаю, как это произошло, только я почувствовала подошвой ног ритм приближающихся шагов, его шагов. И вот он уже прямо передо мной, не давая опомниться всовывает мне в онемевшие руки Айпери. На последовавшие после капризы девочки шепчет что-то вроде: “Эжекенге бар. Азыр келем (Иди к сестре. Сейчас приду)”. Скорым шагом уносит себя из сада. Оставив и большую, и маленькую кузину думать о себе.
Как-то так вышло, что с того дня мне больше не удавалось поговорить или хотя бы увидеться с Сирилом. Если для старшей дочери готовилась успешная карьера медика, то от первенца-сына семейство N почему-то не ожидало особых перспектив. По этой ли причине или по другой, но Сирил несмотря на возраст еще с ранних лет был извечно завален работой по хозяйству. А работы в большой и процветающей ферме, принадлежащей N, всегда было достаточно. Приноровившись вместе с остальными подниматься спозаранку, я успевала только столкнуться с Сирилом во дворе, когда он уж спешил выводить на пастбища скот. У фермы имелись наемные пастухи, но Фрея похоже не слишком доверяла им и постоянно отсылала вместе с ними старшего сына. Если же повезет, можно было успеть поймать Сирила в летней кухоньке за завтраком. Еще одна странность, Сирил почти всегда ел вместе с наемными работниками. Только ему и главе семейства, прикованному к инвалидной коляске немощному старику, позволялось это. Остальные же члены семьи ставали позже, и ели в просторной столовой большого дома. Поэтому утрами я первым делом бегала на кухню, под предлогом помочь Фрее стряпать завтрак. А так как с готовкой у меня всегда были не лады, то мне снисходительно поручалось убрать со стола после мужчин. Так незаметно проходили день за днем, неделя за неделей, а одним из немногих увлечений для меня стали эти утренние побеги. Фрея никогда не позволяла мне подходить слишком близко к столу за завтраком мужчин, но однажды мне случилось передавать Сирилу полный холодного айрана ковш. В то утро я по просьбе Фреи вытащила из холодильника ковш с айраном, взявшись за него обеими руками, так как он был полон до краев и тяжел. Идя со своей ношей в руках, я не сомневалась, что пролью по дороге густой напиток на пол. Но тут Сирил сам поднялся со стола и подойдя принял ковш из моих рук. На мгновенье его натруженные от физической работы руки крепко сжали под собой мои. От этого я почувствовала приятную слабость в ногах, но подняв взгляд к его лицу не встретила ответного взгляда.
-“Но ведь он же схватился именно за руки! Хотя мог взять ковш и за дно, или за горлышко.” - устраняя когнитивный диссонанс рассуждала я. - Он это специально сделал.”
Последнее утверждении залило мне щеки краской счастья. И как полоумная я выскочила из кухни. Весь тот день я парила, сверкая от счастья, отвечая глупым смехом на расспросы мамы о том, что это со мной сегодня сделалось. Случилось это лишь однажды, обычно же я любила заниматься тем, что, вытирая со стола после мужчин считала крупицы сахара со стороны, где сидел Сирил. Он их выронил, когда в кухню вошла я. Моя посуду я с большей тщательностью вымывала большую синюю кружку, из которой пил он. А еще я заметила его пристрастие к леденцам под названием “Холодок” и взяла за привычку припрятывать от малышни пару штук, затем после ужина оставляла их на столе на видном месте. А утром с потаенной радостью наблюдала, как удивленный находкой Сирил кладет один леденец сразу же за щеку, а другой засовывает в кармашек джинс.
Бывали и дни, когда вместо Сирила на пастбища отправляли его младшего братишку. Тогда это означало, что пришло время, как они это называли, “бок тазалоо”(чистка навоза). Вооружившийся большой лопатой Сирил не вылазил из хлева, пока не перетаскивал на тачке весь успевший наслоится на полу хлева зловонный навоз. Бывало также, что приходилось чинить заупрямившийся мотор автомобиля. Иногда кто-то должен был подлатать прохудившийся местами сарай, и это также становилось заботой Сирила. Пару раз я даже видела, как Сирил вместе с отцом копошился у кузова трактора. Но дома Сирил чаще всего занимался либо скотом, либо огородом. То есть и тогда он не сидел дома. Вообще-то говоря, ушла не одна неделя, прежде чем я догадалась, что Сирил не ночует, как все остальные в его семье, в большом доме. Приглядывание за старым дедом было очередной обязанностью моего неустанного кузена. Поэтому ночевал он вместе с дедушкой в отдельном домике, построенном специально для покоя больного старика. Конечно же работы хватало всем. Фрея вместе с Чинар утрами доили коров, потом занимались бесконечными будничными готовкой, уборкой и стиркой. Отца семейства, Аскара таяке, почти никогда не бывало дома. Занимая видную должность начальника конезавода, он круглыми сутками пропадал на работе. Всем семейством, подключив также и нас с мамой, ухаживали за огромным огородом, а на поле сажали картошку, подсолнух, кукурузу. Но почему-то я тихо подозревала, что все-таки большая доля работы достается именно Сирилу. Только поздними вечерами он добирался до притаившейся в тени заднего двора древней софе. И тогда к нему, убитому от утомления и в агонии раскинувшемуся на своей софе тянулись его любимцы: малыши, чаще всего Айпери и годовалый Улук, шумные друзья Сирила, знакомые мне еще со дня на пресловутом вагончике, даже кошки и собаки любили растянутся у ног своего выдохшегося хозяина. И только я была лишена привилегии даже самой последней собачонки подойти и просто постоять рядом с ним.
Похожие один на другой, дни в айыле пролетали незаметно. Я не успела оглянутся, как яркая весна, сочная в свежей листве, и нежно-благоухающая в цветах плодовых деревьев, обратилась в знойную, беспощадную летнюю пору. Когда наступило первое июня, то надежда на благоразумие апа, которая еще хранилась в сердце, угасла окончательно. Попытки уговорами, угрозами убедить мать вернуть меня в лицей к выпускному, да и тщетные старания поймать связь и дозвониться до отца не увенчались успехом. Буду откровенной до конца, иногда мне случалось найти такую опушку в большом огороде, где связь была более или менее устойчивая. В правом крайнем углу дисплея телефона появлялись долгожданные одна-две палочки антенны и я, визжа от счастья набирала отца. Шли гудки, и я ждала, но вот папа никогда не успевал взять трубку прежде, чем связь пропадала снова. Не знаю, что стало бы с мамой если бы мой план осуществился и папа забрал бы меня из осточертелого айыла (в такие минуты айыл мне всегда казался местом заключения), но тогда меня мало что волновало не связанное напрямую с выпускным. Даже мысли о результатах экзаменов, (которые с маминой поддержки мне позволили сдать раньше остальных, но результаты сообщили, как и остальным, лишь в положенный срок,) не беспокоили так сильно, как осознание, что меня не справедливо оставили без выпускного и тем, можно сказать, лишили счастья жизни.
Так вот первого июня я уныло сижу за вынесенным во двор столом, с умышленной медлительностью кроша морковь для плова. С самого рассвета все в семействе N вертится и хлопочет в подготовках к приезду любимцы дома - Альбины. Я да только сидящий в инвалидном кресле дедушка выпадаем из всеобщего лихорадочного состояние. Дедушку по такому поводу даже побрили и принарядили в какого-то советского вида костюм. Он, кажется, понимает, что ожидается что-то грандиозное. Помимо обыкновенно беспомощного взгляда, который он бросает вслед каждому прохожему, в глазах его еле заметны крошечные огоньки радости, а на губах застывает пугливая улыбка, что с ним, думаю, теперь редко случается со дня смерти супруги. Исподволь слежу, как жалкие немощные руки, подверженные заметному тремору, поглаживают по рыжеватым космам внука Улука. Улук, забытый всеми в суете, сам, тяжело перекидывая избыточный для столь юного возраста вес с одной ножки на другую, притащился к нам и теперь стоит, ковыряясь палкой в большом заднем колесе кресла.
-“Бедный мой таята (дедушка)! - с искренностью жалею его. - Только мы с тобой можем понять друг друга. Ни мне, ни тебе не свалить отсюда, как бы этого не хотелось! Но ведь ты парализован! А я... А со мной вообще несправедливо!”
И чисто интуитивно распознав потаенную в собственных мыслях гнусность, я хмурюсь еще больше. Мое мрачное настроение остается никем незамеченным, и только апа время от времени бросает на меня тревожные взгляды. Она, разумеется, и сама чувствует свою вину за незаконно отнятые деньки последнего года в лицее и особенно за лишение празднования выпускного. Пожалуй, только это удержало ее от взбучки еще за посещение вагончика с друзьями Сирила. Никто не смел упоминать при мне об этом случае. Но из случайно подслушанных разговоров взрослых, а также судя по стрекотне Чинар и ее кузин, которые были осведомлены во все айыльские сплетни не хуже любого взрослого, мне удалось получить много интересных сведений. Как видно ни для кого не секрет, чем занимается молодежь в заброшенном среди поля вагончике. Однако мало кого это сильно возмущает. Никто конечно же не поощряет пагубное пристрастие сыновей своих, но и запрещать им “баловаться” никто не спешит. Размышляя об этой странности в поведении айыльских жителей позднее, я пришла к выводу, что возможно именно страх перед открытым признанием в том, что дети их могут курить травку и останавливало противоборство благонравных айыльчан. Проще было закрыть глаза, чем допустить и мысль о наркоманах. Их не могло быть, особенно в кругу родной семьи, родной деревни. Ведь если в собственном доме окажется сын наркоман, об этом могут узнать и другие, например соседи. А каждый житель айыла прекрасно знал, с какой быстротой распространяются вести у соседей. “Эл эмне дейт?”(“Что люди скажут?”) с суеверным страхом говорил про себя каждый, думая о позоре и последующем отвержении всем народом, к которому и приводят утечки подобной информации. Поэтому лучшим выходом было закопать страшную правду подальше ото всех. И особенно от себя самих. Как мне придется узнать позднее, страх позора касался иногда не только наркотиков.
Уйдя в свои думы, я не замечаю, как лезвие острого ножа соскальзывает с поверхности гладкой и твердой моркови.
-Ай! - негодующе отнимаю руку подальше от покрошенных долек моркови.
С указательного пальца левой руки обильно бежит густая кровь. Лица у всех вокруг неприятно скрючиваются при виде кровоточащего пореза. Кого-то посылают за лейкопластырем. Апа позабыв о своем безразличии принимается меня ворчливо корить за невнимательность. Пока девочки, Чинар и Гульзад, прибегают со спасительным лейкопластырем я со своей залитой кровью рукой уже напоминаю вероятно беспощадного убийцу из хоррор фильмов. Девочки с ужасом рассматривают руку, а мне приходится идти к железной колонке за оградой в сад, и промыть место пореза, чтобы наложить пластырь на чистый палец. Проточная вода окрашивается в розовый, а место пореза сильно щиплет. Я удивлённо понимаю, что боль не только не неприятна, а напротив нравится. Из-за нее в голове исчез водоворот злых мыслей. Боль, физическая боль, отвлекает. Промыв палец я не успеваю закрыть кран, как кровь с ранки снова бежит по пальцу размываясь по пути оставшимися на руках каплями воды. Отвергаю протянутое Чинар махровое полотенце, не только из опасения окрасить его своей кровью в алый цвет, но и из чисто гигиенических соображений. Следовало бы высушить руки бумажными полотенцами, но в айыле о них не стоит и мечтать. Поэтому наматываю пластырь прямо на влажный палец. Намокший, пластырь, кажется, не только не останавливает, а напротив усиливает кровотечение. Смущённо пряча руку от испуганно личика Чинар, я возвращаюсь к своему покинутому месту за столом. Но место мое уже занято другой, а меня тут же выгоняют отдыхать, сославшись на достаточное количество помощниц. Говоря это, Фрея не сводит застывших глаз от моего все еще истекающего кровью пальца. Смешно, видимо даже и у такой сильной женщины бывают фобии.
Отпущенная от работ, я точно знаю, куда отправлюсь, дабы спрятаться от царствующего дома хлопотливого настроения. Посторонившийся в стороне от большого дома домик дедушки. В нем есть черный вход, через который можно пройти коротким путем на задний двор. Войдя в него, вне воли задерживаюсь около одной из закрытых дверей. Возможно там и есть комната, где спит Сирил. А может и не спит. Я не имею представления, в чем может нуждаться по ночам прикованный к коляске дед. Оставив спальню, выхожу во двор. На мощенном булыжником небольшом дворике стоит, притаившись под сенью высокой и раскидистой груши, одинокая софа. Сирил всегда отдыхает на ней, закинув не вмещающиеся на миниатюрной мебели длинные ноги на мягкие подлокотники. Но он покинул дом еще утром. Раз в месяц случались такие утра, когда Сирил поднимался позже обычного и выходил из своего домика одетым в тщательно подобранную одежду и как-то по-особому красивым. В такие дни пугавший и одновременно притягивающий запах тяжелой физической работы исчезал, а вместо него от Сирила исходил тонкий аромат одеколона. Тогда всем становилось понятно, что Сирил отправляется в город, на прием к своему лечащему ортодонту. Сегодня был один из таких дней, и вместе с Альбиной с Бишкека ожидали также и возвращение Сирила.
-“Думаю, ты был бы не против, если в твое отсутствие здесь полежу я.” - обращаюсь мысленно к Сирилу, что за последнее время стало уже привычкой.
В наслаждении опускаюсь на мягкую перину, закинув ноги на рукоятку софы точно также как это всегда проделывал Сирил. Хотя с моим небольшим ростом я легко вмещаюсь сюда. Наверху сквозь свежие листочки просачивается мигающий солнечный свет. И несмотря на тень, отбрасываемую густой кроной груши, стоящая в самом воздухе духота дурманит. Думая о том, почему же это все так глупо, и в последнюю вспышку сознания задавшись вопросом: “Что же так глупо?”, я медленно опускаюсь в глубокую дремоту.
Шум и вскрики резко вырывают из приятного состояния. Звуки раздаются через тонкие стенки летнего домика. Они исходят с другого конца внешнего двора. Немного помигав и потерев глаза, я оглядываюсь на опустившиеся на двор сумерки. Духота опустила и на смену ей пришел свежий ветер. Но мне почему-то тепло. Приподнявшись, случайно скидываю с себя это самое тепло, которым оказывается пушистый плед. Кто-то заботливо укрыл меня им пока я спала. Шум за стенами усиливается.
-“Они приехали!” - внезапно догадываюсь я.
Быстро соскочив с софы, бросаюсь к черной двери. Опрометью по коридору, прямо к парадной двери во внешний двор. Схватившись за ручку, останавливаюсь. За дверью отчетливо слышны радостные возгласы женщин и детей, сдержанные приветствия взрослых. Меня жжет любопытство увидеть эту Альбину, о которой так много говорят и которую так ждут. Но мысль о Сириле и то, как хорошо он выглядит сейчас заставляет вовремя спохватиться. В небольшой прихожей всего три двери, открываю их одну за другой, и за последней нахожу то, что искала: ванную комнату. В отражении большого зеркала над умывальником я огорченно разглядываю распухшее ото сна лицо. Споласкиваю глаза прохладной водичкой, пусть и понимаю, что от этого будет малу толку. Так и выхожу встречать прибывших.
Сначала было не понятно, кто пришел.
Во двор высыпали все бывшие дома родственники. Но с верхних ступенек крылечка я могу различить новоприбывших. Это пара.
-“Но не может быть... - удивленно выдыхаю, разглядывая их. - Но это они.”
Под руку с прекрасной ундиной, которая как видно и есть она, Альбина, стоит он. Оба весело смеются, как могут смеяться только молодые и здоровые, от них словно от артистов на сцене исходит свет. И как бы красива не была ундина, Сирил ушел далеко вперед.
-“Но в этот раз он уж перестарался!” - думаю я о новеньком смокинге, в котором со смущенной гордостью предстал Сирил.
Это и еще другое обстоятельство не дало мне сразу узнать в щеголеватом молодом человеке Сирила. Улыбаясь и смеясь, он обнажает на восхищение прямые и идеальные зубы, на которых больше нет безобразной проволоки брекетов. Без брекетов и в новом костюме, чудесно сидящем на стройной и могучей фигуре, он настолько красив, что страшно. Хочется найти в совершенстве перед глазами хоть какой-то изъян, хоть самый незначительный. А еще хочется оторвать от него эту сестричку, которая почему-то как клякса на пейзаже портит собой весь вид. С неожиданностью я понимаю, что ревную Сирила к собственной сестре.
-“Но ведь это же его сестра!” - усмехаюсь над абсурдностью собственных чувств. А внутренний голос отвечает. - Ну и что же? Ты тоже его сестра.”
И только тогда впервые до меня с полной ясностью доходит со всею безысходностью мое положение. Я люблю своего кузена.