de omnibus dubitandum 119. 105

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.105. СТЕПЬ…

    Степь...

    Какое короткое слово, а какое широкое понятие изображает! Она раскинулась, плоская и далекая, на многие версты ровная, без балок и возвышений, без кустарника и леса. Синее небо и черно-коричневая земля – куда ни глянь. Торчат там и там сухие колючки, да широкая степная дорога глянцевыми колеями вьется и крутится по степи, без столбов и телеграфа.

    Всюду равнина, всюду и везде все одинаково. Синее небо бледнеет к краям горизонта, розовеет, буреет и незаметно сливается с землею, без резкой полосы. Утопает в прозрачной дымке затуманившейся дали.

    Блеснула полоска льда. На нее набегают мутно-желтые волны какого-то озерка, речка в глубоком овраге, не замерзшая, но и тихая, спокойно течет откуда-то и вливается в озеро.

    Показались корявые ветлы, обступили дорогу и взошли на грязную плотину, сложенную из земли и навоза. Мостик с грубыми и прочными перилами. Вправо – сонная степная речушка, влево – озерко.

    Насыщенный озоном, пахнущий девственной землей и сухими травами воздух степи, холодный и свежий, обжигающий лицо, стал будто темнее. Пахнуло кизечным едким дымком, навозом, жильем.

    Тишина степи, нарушавшаяся только коротким щебетанием серых хохлатых жаворонков, наполнилась гоготанием и криками кур и петухов.

    Кудлатая, с острой мордой, похожая па волка, собака с лаем набросилась на лошадей и проводила коляску через греблю. В порыве собачьего усердия она обрывалась в грязь, чуть не упала в воду и снова неслась, звонко и весело лая.

    Здесь так редки посетители! Так редко можно вдоволь насладиться и лаем, и скачкой за тройкой добрых лошадей!!

    За плотиной тополя. Они росли прямоугольником вдоль жердевой ограды и скрывали белый низенький домик, стоявший в глубине сада, и ряды корявых и кривых яблонь, посаженных в стройном порядке за тыном.

    Левее сада просторный двор, образованный длинными глинобитными коричневыми сараями, крытыми где соломой, где железом; службы, навес, под которым выстроились в дружном порядке коляски, телеги, плуги, сеялки, сенокосилки и веялки; за двором, на грязной земле, истоптанной копытами, вязкой и черной, неподвижно, как изваяния, стоят большие красно-рыжие быки, обросшие длинной зимней шерстью.

    Это зимовник Тополькова Семена Данилыча.

    Проезжайте верст двадцать на север по пустынной степи и, вы увидите такие же ветлы, и греблю из соломы и грязи, и тополя вокруг сада; так же вдруг пахнет соломенным дымком, загогочут белые гуси, и мохнатая собака проводит с лаем ваш экипаж, и такие же красные волы, как изваяния, дремлют подле двора в черной и липкой густо натоптанной ногами грязи. Это будет тоже зимовник Тополькова, но уже Ивана Даниловича.

    Проезжаете 20 верст к югу, и опять та же картина. Только дом побольше, крыльцо со стеклянным балконом, службы просторнее и тополя гуще и выше – это зимовник Полякова Петра Ивановича; а потом еще в двадцати верстах зимовник и опять Полякова, но уже Николая Ивановича... и так вся степь, такая пустынная, безотрадно глухая и скучная зимой, степь, словно море, но море тихое и темное, покрыта маленькими гнездами-зимовниками коннозаводчиков-помещиков.

    Раннее погожее утро. Еще и зимы не было, и снега не видали, а уже на весну потянуло, и в солнечном пригреве, как стальные, заблестели колеи широко наезженной дороги.

    Приподнялся было в воздух жаворонок, начал петь любовную песню, да, видимо, холодно стало в голубой небесной выси, быстро опустился к серой птичьей стайке хохлаток и побежал с ними вдоль дороги... А потом все вспорхнули, как по команде, и полетели, весело перекликаясь, прямо на север...

    На мосту стоит высокий и худой старик с темным обветренным степной непогодой лицом, с седыми густыми усами. Это Топольков Семен Данилыч, хозяин зимовника. Он в черной бараньей шапке с алым когда-то, утратившим теперь цвет, верхом, в черной бараньей шубе с высоким воротником, откинутым на плечи. На нем смазные мужицкие сапоги, а в руках у него тяжелая палка.

    Серые глаза из-под густых нависших седых бровей пытливо смотрят в степную даль... Топольков ждет пригона лошадей на водопой из степи.

    Вот на горизонте показалась густая колонна. Она вытянулась, тянулась, развернулась – точно полк кавалерии учился в степи; замаячили конные фигуры калмыков-табунщиков, и быстро надвинулся большой, еще смешанный по-зимнему табун и обступил озеро рыжей массой лошадиных тел, обросших густой и длинной шерстью.

    Ожила степь с приходом своих хозяев. Раздались фырканье, гоготанье жеребцов, ласковые вздохи кобыл, завизжали жеребята, норовя поиграть и, ударить друг друга копытом.

    К Тополькову подошел его управляющий, такой же высокий, в такой же шапке и шубе, в таких же сапогах с ремешком под коленом; у него лицо без усов и бороды, широкое и красное, с узкими косыми глазами, выдающими его монгольское происхождение.

    – Истинно лошадиное царство, Семен Данилович, – проговорил он, здороваясь с хозяином.

    – Да, с незапамятных времен лошадь здесь водится, – сказал Топольков. – Я сороковой год живу, да до меня на зимовнике сидел Затураев, а до него князь Трубецкой, а там шли зимовники Великого Князя, а до них были графские...

    – А еще раньше – наши татарские, да сказывают, Семен Данилыч, лет двести, а то и триста тому назад здесь дикая лошадь, неприрученная, водилась.

    – Эка сказал тоже, – возразил Семен Данилович, – триста лет! Да мой отец сказывал, что в его время приходили дикие жеребцы в табуны и отбивали кобыл...

    - Это как железная дорога прошла, да коннозаводчиков много понасело, да пахать машинами стали, да баран и бык пошли – ну вот лошадь-то и посократилась. Не стало ей, значит, свободы и приволья...

    Управляющий промолчал. За тридцать лет службы у Тополькова и жизни с ним бок о бок он привык думать с ним одними мыслями и соглашаться с ним во всем. Да и степь не приучает к болтливости. Сама молчаливая, она и людей делает молчаливыми. Промолчать часа три, сидя рядом на крылечке, для Тополькова и его управляющего Ахмета Ивановича Куманаева было делом обыкновенным.

    Лошадь молчит, да мысли свои соседке передает; так и Топольков с Куманаевым умели как-то обмениваться мыслями молча, по-лошадиному.

    И только когда начинали они говорить о достоинствах одной лошади перед другой, или вспоминали успехи на выставках или при сдаче ремонта в кавалерию, они оживлялись, и речь лилась, переходя даже в спор, иногда часами.

    Загорались тогда острым огнем глаза Семена Данилыча, и беспокойные огоньки метались в узких раскосых глазках Ахмета Ивановича.

    В лошадях была вся их долгая жизнь, в них были их мысли, их думы, они были продуктом из сознательного творчества.

    – А, смотри, Ахмет Иваныч, Комиковичи-то и посейчас все вместе держатся. Не смешиваются с другими. Точно чуют, что братья и сестры, хотя и разных матерей, – сказал Семен Данилович.

    – Да, и кто бы мог подумать, что от Комика дети такие чадные пойдут. Помнишь, Семен Данилыч, как привели его со скачек. Да худой же был, жилы опухшие, да вялый!

    – Устанешь, дорогой мой. По два раза в неделю на скачку пускали. Хозяин хотел выжать из него более, чем можно.

    – Азарт, Семен Данилыч.

    – И то – страсть! Ну, да за то и дешево нам достался.

    – А что, Семен Данилыч, знакомый твой командир полка не писал тебе, каково служат наши лошади на войне?

    – Гм, – самодовольно улыбаясь, крякнул Топольков. – Как не писать! Я когда в Черкасском был, письмо получил, вот и забыл сказать. Память-то у меня, Ахмет Иванович, прости, стариковская стала.

    - Писал... Все писал. Ведь к нему премированные попали. Помнишь – две от Калиостро, три конька и одна кобылка от Хваворита, четыре кобылки от Хомера, конек и две кобылки от Калихулы, еще от кого, не упомню, кобылка светленькая... белогривка...

    – От Абеяна, – подсказал Ахмет Иванович.

    – Ну вот, от Абеяна!.. Да нешто так? Да ведь, от Абеяна-то конек был, нет, не от Абеяна, а от Абрека, ну, помнишь, ее еще Купавой назвали, на «К» ремонт тогда шел.

    – Ах, да красива была.

    – Да, на редкость. Такая рубашка была, что думали в Ахтырский попадет. Нет, попала со всеми, в драгуны.

    – И вы их всех видали уже в полку?

    – Да всех же! На втором году. Поверишь ли, Ахмет Иванович, еще больше вершка дали. Выше отцов стали.

    – Что уход делает, – проговорил Ахмет Иванович.

    – Да, гладкие, да блестящие стали, какие лошади! «Коневатые» лошади.

    – Ну, а на войне как?

    – Да, пишут, ни австриец, ни немец уйти от них не могут.

    – Что значит в степной шири родились, да выросли!

    – И не поедят иной раз, да работают.

    – Ну, это-то – голодать им не привыкать стать. Помнишь, Семен Данилович, немец к нам приезжал, вот уж в каком году не упомню. Сказывали, самый дошлый их немец по коннозаводческой части, такой немец, что ну ты и только! Вот уж восхищался лошадьми. Ах, как его! Граф Лен... Лем... Мен... Мендорф, что ли?

    – Граф Лендорф, – напомнил Топольков.

    – А на выставке, выставке, Иваныч, в Москве! Что было на выставке, как вывели нашу ставку на паддок – двадцать кобылок ремонтного возраста и все, как одна, – рыжие, светлые, черконцами горят, шеи, головки, глаза, ни тебе проточины, ни отметины, сестры родные так одинаково не будут.

    Тут англичане, американцы, немцы, французы как обступили, да говорят мне: «Да, что вы их из глины что ли по лекалу лепите, что они такие у вас одинаковые».

    А я, знаешь, и говорю – лепим, господа немцы, только не из глины, а из земли, из степной земли нашей, целины непаханной, да солнцем могучим приправляю, да ветром, хозяином степи, продуваю, да прокаливаю, чтобы крепче да суше были.

    – Да, истинно так.

    – Пошли потом в обмер. И подпругу тебе мерили, и охват под коленом – как одна!

    – Да, что ж, Семен Данилович, ведь и правда – лепим но лекалу. Помнишь – лет двадцать, а то, может быть, и пятнадцать тому назад, вышел приказ, чтобы, значит, не менее трех вершков ремонт был, ну и дали. Дали и четыре, и пять – сколько хочешь!